— Ваше Благородие! Извольте поглядеть. Австрияк чудит!

— Как чудит?

— Да выставил на бруствер елочку и песни поет…

Поручик Воронов вылез из землянки и по­шел по окопу своей роты. На участке четвер­того взвода густо собрались солдаты, прильнув к бойницам.

— Что случилось? — спросил Воронов.

— Да, вот извольте глянуть, Ваше Благо­родие: Рождество свое справляет.

Поручик Воронов подошел к бойнице. Рас­стояние между окопами было короткое. Такое короткое, что ни с одной, ни с другой стороны нельзя было построить проволочных заграж­дений и были накиданы только рогатки. Низ­корослый, кочковатый кустарник в межокоп­ном пространстве был покрыт ровной пеленой неглубокого снега, казавшегося совсем синим в сгустившихся уже сумерках. На небе заго­рались первые звезды. Ночь спускалась тихая и безветренная. На бруствере австрийского окопа сияла огнями свечей маленькая елочка. Из глубины доносилось стройное, тихое и заду­шевное пение: «Штилле нахт, Гайлиге нахт»…

— Ишь ты! — сказал кто-то из солдат, — тоже, небось, не нехристи… До Рождества еще две недели, а он наперед, по-своему праздну­ет…

— Так у их по ихнему католицкому уставу полагается, — поддержал кто-то.

— Тоже, небось, дома жена, дети тоскуют…

— И чего воюют? — вмешался младший унтер-офицер Коза, известный ротный весель­чак, балагур, запевало и неизменный ини­циатор всяких рискованных приключений. Сдался бы и войне конец!

Солдаты засмеялись.

— А може он ждет, что мы сдадимся?

— Ну и дурак! Потому ему такого ни в жисть не дождаться.

— А что они поют, Ваше Благородие?

— Не знаю, а только полагаю что-то вроде нашего тропаря — «Рождество Твое Христе Боже наш».

— Ишь ты! Тоже, значит, Христа почита­ют. А только не ко времени. Настоящее Рож­дество придет, а ему и праздника нет. Уже отпраздновал. Пьет себе свою каву и сидит, как сыч…

— Ваше Благородие! — обратился Коза. — Что ж нам теперь делать?

— Как что? — удивился поручик — Ничего!

— Никак невозможно, Ваше Благородие. Потому уж очень нам обидно. Елочку на окоп выставил. Нате, мол, выкусите, нехристи…

— Ну, что ж, — сказал Воронов, — у вся­кого свое. Уважать надо. Вреда нам от этого нет.

— А я так полагаю, Ваше Благородие, — снова вмешался Коза, — что не иначе, как от их елочку спереть надо.

— Еще чего! Мешает тебе, что ли?…

— Мешать не мешает, а все-таки как-то обидно. Больно уж много свечек на ней пона­ставлено, а нам в землянке и засветить нечем.

— Пустяки говоришь. Стоит ли за пару свечек рисковать жизнью.

— Да ен сегодня смирный, Ваше Благоро­дие. За цельный день ни одного выстрела.

— Лишнее, ребята, затеяли. Разведка — разведкой, а приколоть-то кого из них сегодня грех. У людей праздник, а ты со штыком. Сам же говоришь, что сегодня от них ни выстрела.

— Оно верно, Ваше Благородие, а только мы без смертоубивства. Нипочем! И гранат ручных с собой брать не будем. Нам бы только елочку.

— Дозвольте, Ваше Благородие, — разда­лись голоса. — Нехай ему нос утрут…

— А как не вернутся?…

— И… и, Ваше Благородие, сто разов возвертались, авось и сегодня у его в гостях не ос­танемся…

Поручик Воронов колебался. Его и самого подмывал этот молодой задор и он и сам не прочь был бы принять участие в этой экспеди­ции. Но он был ротный командир и понимал всю ненужность этого предприятия. Унтер-офицер Коза был лучшим разведчиком в ро­те. Под внешней бравадой у него всегда был строго обдуманный план, большая осторож­ность, хитрость и совершенно кошачья лов­кость. Не хуже его были и его приятели, умевшие ползать, как ящерицы, и быть таки­ми неподвижными, что в нескольких шагах ночью их нельзя было заметить.

Предприятие ничем, в сущности, не отли­чалось от обычной разведки, за исключением своей ненужности. Но оно было желанием всей роты и это желание поручик Воронов ува­жал. Был тот скучный год позиционной вой­ны, когда оба противника сидели всю зиму, за­рывшись друг против друга в землю, обросли своеобразным окопным комфортом и, томясь бездействием, придумывали всякие каверзы один другому. Эти каверзы поддерживали мо­лодечество, давали выход накопившейся энер­гии и, главное, послужили очень тесной спай­кой между солдатом и офицером, который ча­сто сам являлся и покровителем и организато­ром этих каверз.

— Ну, ладно, — сказал Воронов, — идите. Да только смотреть в оба. И чтоб без стрельбы!..

Было часов около двух ночи, когда развед­чики в белых балахонах, белых варежках и с лицами, повязанными белыми платками так, чтобы не слышно было бы даже и дыхания и не шел бы пар изо рта, выползли из окопа и почти сейчас же исчезли из сотни глаз, напря­женно и в полнейшей тишине следивших за ними из бойниц. Четвертый взвод был приго­товлен на случай, если придется подать помощь. Австрийские окопы словно вымерли. Ни од­на ракета не взвивалась сегодня над полем рогаток. Елочка по-прежнему тихо и непод­вижно мерцала сквозь легкую мглистую дым­ку почти безморозной ночи.

— И что это за свечка у его, — прошептал чей-то голос. Горят полночи и не сгорают. Не иначе, как електричества…

— Цыц! — шикнул взводный. — Нишкни!..

Прошло минут 20. Вдруг елочка как буд­то чуть-чуть вздрогнула и тихонько поползла. Остановилась. Опять поползла, опять остано­вилась… Все глаза впились в нее. Что-то не движется… Внезапно какой-то брызг искр и елочка потухла. Все затаили дыхание. Тихо. Ни одного звука оттуда. Как томительно ожи­дание!.. Пять, десять, пятнадцать минут… Ти­шина. Значит все благополучно… Кустарник не шевелится. Синий снег ровен и неподвижен. Где же они?… Перед самыми бойницами вдруг выросли какие-то белые комья.

— Свои… — прошептало оттуда.

— Свои, — радостно покатилось по окопу.

Четыре белые фигуры, толкая перед собой пятую, темную, спрыгнули вниз. Коза в об­нимку держал елочку.

— Ай да, ерой! Молодцы! Утерли-таки ему нос! Да еще и шваба приволокли!..

— Ну, Коза, рассказывай!

— Так что позвольте доложить, Ваше Бла­городие, непредвиденная обстоятельства. Про­волоклись мы, значит, под его рогатками и под­ползли к брустверу. Я с Кострюковым пря­мо на елочку, а Братищенко с Гулиным по флангам, на пять шагов. Лежим, не дышим. Вижу горит елочка, а только свечки на ней не живые. Светят, а с чего — неизвестно. Ров­но, как светляки… Ну, думаю, не иначе, как електричества. Подвезло, думаю,… донесем к себе, будет у нас по землянкам светить. Смот­рю дальше, думаю, не иначе, как где-то тут его пост в секрете поставлен. Гляжу, так и есть: из бойницы винтовка торчит. А все ти­хо. Нас, значит, не видит. Я тихонько за вин­товку, да к себе. Идет. Что за черт, думаю, спит ихний часовой, что ли? Потянул дальше — вытянул. Ну, думаю, благословил Бог уда­чей. Одного разоружил. А только беспременно и другой тут должен быть. Как бы не спу­гнуть. Лежим дальше, не дышим, слухаем. Все тихо. Ну, думаю, секрет нам ни к чему. Нехай себе спят, коли так они свою службу сполняют. Нам бы елочку. Потянул — вко­пана. Эх, черт, пальцами не способно мерз­лую землю разгребать. Одначе в руках ножни­цы. Копнул туда, сюда, высвободил. Даю знак фланговым, прикрывайте, мол, отступление. Поползли. Что за черт, что-то держит. Гляжу, проволока за ней тянется. Ну, я, конечно, нож­ницами чик! Што тут было! Как вдарит ме­ня, аж помутнел весь! Кругом ровно в кузни­це искры брызнули. Ножницы выронил, а ру­ки, как замлели. Гляжу, а из окопа голова в кепке поднимается. Ну, Кострюков, конечно навалился на нее, мордой в снег прижал, да варежку ему в рот. Нишкни, мол. Вылазь! Оробели мы тут. Думаем сейчас второй беспре­менно стрельнет, да шум поднимет, тревогу, значит. А нам приказано, чтобы значит, без боя. Руки у меня онемели, в глазах мутно, одначе вижу все тихо. Може второго и вовсе нет. Ну, выволок Кострюков шваба. Лежит, как мешок, трясется и руками шевелит. Тут и я отошел, только во рту скус, как медный пятак проглотил. Ну, прижал я елочку и поползли назад. Слава Богу, думаю, не светит, а то ко­ли там хватятся, расстреляют с короткой ди­станции, как на пристрелке. Одначе минова­ли… Ну, вот и весь сказ, Ваше Благородие. Те­перь бы нам только ихние свечки до себя при­строить.

— Спасибо, ребята, постарались! А только со свечами ничего не выйдет. Тут, брат, элект­рическая машина нужна.

— Эх ты, горе! Кабы знамо было раньше и машину бы уперли…

Пожилой австриец, видимо ландштурмист, стоял бледный, растерянный и трясущийся. Он что-то бормотал и по лицу его текли слезы.

— Ты чего ж плачешь, камрад. Резать не будем. Поедешь до нас. Цел останешься…

Но австриец продолжал всхлипывать и де­лал какие-то умоляющие жесты.

Отправить в штаб полка! — приказал Во­ронов. — Там его допросят через переводчика.

— Когда австриец понял, что его уводят в тыл, он так уперся, так забормотал и заплакал, что всем стало его жалко.

— Не хочет до нас, — сказал Коза. — Своя кава вкуснее.

Поручик Воронов собрал все свои кадетские знания немецкого языка и стал расспрашивать сам. Понемногу, с большим трудом удалось понять, что через 4 дня пленному очередь ехать в отпуск, что он из Тироля и что дома жена и трое детей. Всем стало как-то не по себе.

— Отпустим его, Ваше Благородие. Нехай себе едет до дому. Нам он ни к чему…

— Ни к чему, Ваше Благородие. Посля их­него Рождества мы себе другого добудем!

— Отпустить, Ваше Благородие, — посыпа­лось со всех сторон.

— Ну, что ж, — сказал Воронов, — ваша заслуга, ваша и милость. Пускай идет!

Когда австриец понял, что его отпускают, удивлению и радости его не было границ. Он вынул, вероятно, все свое достояние — три си­гары — и протянул их Воронову. Поручик ус­мехнулся.

— Оставь при себе. Да вот, если хочешь, возьми еще из моего портсигара.

Австриец растерялся, но потом жадно схва­тил горсть папирос и протянул их Козе и Кострюкову.

— Ишь ты, чувствует! — сказал Коза. — Разрешите закурить, Ваше Благородие!

Австрийца высадили за бруствер.

— Погоди, — сказал Кострюков. — Я тебя провожу, а то ты сам через наши рогатки не проползешь.

— Стой! — закричал вдруг Коза. — Ваше Благородие, да ежели он без винтовки до сво­их заявится, так ему ихний фельдфебель бес­пременно морду набьет.

Все засмеялись.

— Верно! Эй, Кострюков, отдай ему вин­товку, да только вынь патроны.

— И… Ваше Благородие, он теперь и с пат­ронами против нас ни в жисть не стрельнет, — сказал Кострюков, похлопывая австрийца по плечу и выводя за рогатки.

— Ну, катись камрад! Да как к жене при­едешь, передай ей поклон от непобедимой двенадцатой роты нашего полка!

Австриец пополз.

— Они хочь и не нашей веры, а и у них Христа прославляют, — вздохнул кто то.

— Дюже щемительная у их песня, — ска­зал Коза и стал пристраивать елочку на бру­ствер. - Будет у нас Рождество и мы им споем «Рождество Твое Христе Боже наш»… А толь­ко елочку им у нас обратно нипочем не спе­реть!

Стояла все та же тишина. Все так же мер­цали звезды и в душах у всех росла, ширилась и разливалась какая-то большая, поющая, те­плая радость от сознания того, что где-то близ­ко, совсем рядом между ними прошел Бог.