В то время как в Константинополе происходила борьба за сохра­нение армии, борьба со всем миром — с иностранцами и с русски­ми, с врагами и с полудрузьями, — живые контингенты армии были расселены и рассредоточены по разным пунктам. Если бы не этот фокус борьбы за армию, который сосредоточился на берегах Босфо­ра, — все эти люди, только что испытавшие дни поражения, эвакуа­ции, мятущиеся и недовольные, отчаявшиеся и растерянные, растек­лись бы по этим местам, как люди второго сорта, без территории, без покровительства, ждущие чужой благотворительности. Немногие на­шли бы себе работу и пропитание; большинство обратилось бы в со­вершенно деклассированную толпу, и, конечно, идея о национальном достоинстве, о борьбе за культуру и государственность (а в это имен­но и вылилась борьба с большевиками) уступила бы место чисто ма­териальным заботам о куске хлеба.

Но один центр бессилен был бы это сделать. Если бы в массе де­зорганизованных остатков армии не жило импульсов к организации; если бы в этой массе не горел огонь убеждения в своей правоте; если бы в ней не жила горячая любовь к Родине и пламенный патриотизм; если бы, наконец, во главе отдельных ее частей не стояли твердые и преданные люди, сжившиеся с массой во время тяжелых боев, — то Главнокомандующий не мог бы иметь пафоса убежденности и силы, заражавшего тех, в руках которых была судьба армии. Главнокоман­дующий от своей армии впитывал в себя мужество продолжать эту борьбу; они — своей жизнью и молчаливым подвигом вызывали ува­жение и восторг даже у недоброжелателей; наконец — они были той материальной опорой, которая при случае могла стать опасной и гроз­ной. И потому, когда обострялось положение, эта живая масса нахо­дила всегда сочувствие среди отдельных влиятельных лиц, охраняв­ших армию своим авторитетом; а другие, которые, забыв всякие «ро­мантические мечтания», руководствовались «реальной политикой», — уступали им из боязни осложнений в этом клубке национальных и политических противоречий. Все это сохранило армию при самых неблагоприятных условиях.

Переходя теперь к самому живому составу ее, мы должны отме­тить три группы, различные не только по случайным особенностям обстановки, в которую они попали, но и по своему характеру и осо­бенностям быта. Первая группа состояла из войск, сформированных в первый армейский корпус (Галлиполи); вторая состояла из казаков (донцы, кубанцы, терцы и астраханцы), сведенных в один корпус (лагеря близ Константинополя, а впоследствии Лемнос); и третья — наши моряки, ушедшие на военных судах (Бизерта).

В состав первого корпуса (26 596 человек) вошли регулярные ча­сти бывшей Добровольческой, а затем Русской Армии. Здесь были остатки наших гвардейских полков, новые части — корниловцы, дроздовцы, марковцы и алексеевцы. Здесь была кавалерия, сохранив­шая свои ячейки старых кавалерийских полков, технические части и артиллерия. Здесь было ядро добровольчества, зародившегося на Кубани, занявшего Юг России, докатившегося до Орла, пережив­шего трагедию Новороссийска и испытавшего тяжелую борьбу в Таврии.

Все, кто помнит наше Добровольческое движение, вспомнит, что в кадры Добровольческой армии вливались всегда в значительной мере русские интеллигенты. От старого режима Добровольческая армия получила кадры старых царских офицеров, видевших бои Великой войны; от времен революции она получила приток юношества, ото­рванного от родной семьи и школьной скамьи. Поэтому неудиви­тельно, что ее состав был в значительной мере интеллигентным, и в 1-м корпусе громадный процент приходился на долю офицеров и вольноопределяющихся. Борьба с большевиками была для них созна­тельной борьбой не только за свой дом и свою землю, но за принци­пы культуры и права.

Громадный процент офицерства, существование ячеек старых пол­ков, боевая сплоченность новых полков Добровольческой армии под­держивали традиции старых регулярных войск, и если после пережи­того пошатнулась дисциплина и поколебался дух, то в массе 1-й ар­мейский корпус носил в себе элементы этой дисциплины и духа. Все это создавало те условия, при которых 1-й армейский корпус приоб­рел доминирующее значение во всей борьбе за армию.

Но кроме этого обстоятельства, два чисто случайных условия вы­двинули первый корпус на первое место. Одним из этих условий было их расквартирование в Галлиполи, а другим — личное влияние ко­мандира корпуса, генерала Кутепова.

Галлиполи расположен за Мраморным морем, на берегу Дарданелльского пролива. К северу от него — полуостров, на котором стоит город, суживается, достигая у Булаира (в 18 км) всего 5 — 6 километ­ров, а затем дорога ведет прямо на Константинополь. В случае ка­ких-либо осложнений можно было внезапно пройти Булаир, а затем весь путь до самого Стамбула был свободен от артиллерийского об­стрела. При незначительности союзных гарнизонов, при скрыто враж­дебном отношении к ним местного населения, твердые и стойкие ча­сти, какими скоро оказался 1-й корпус, могли явиться той искрой пожара, от которой могла загореться вся Европа. И это прекрасно ощущали и сами русские, и иностранцы, а потому у нас крепло со­знание собственной силы, а у иностранцев — возникала необходи­мость считаться с этой силой.

Но как во всякой воинской организации личность вождя имеет пер­венствующее значение, так и для 1-го корпуса личность генерала Кутепова стала неразрывно связанной с его существованием. Необыкновен­но прямой, смелый, патриотически настроенный, знающий психологию солдата и офицера, генерал Кутепов сумел не только слить всех в одно монолитное целое, но выявить то, что доминировало над всем: над все­ми традициями старых полковых ячеек, преданиями гвардейских пол­ков, навыками добровольческих частей — появилась, росла и крепла покрывающая все галлиполийская традиция.

Части 1-го корпуса уже перестали быть разрозненными элемента­ми. Они перестали быть только военными частями. Как на всякой гражданской войне каждый участник есть воин и гражданин, разру­шитель зла и созидатель новых форм, так галлиполийская армия окру­жила себя атмосферой русской государственности, со всеми ее атри­бутами: своим судом, своей общественностью, своей литературой и искусством. На берегу Дарданелл генерал Кутепов создал микрокос­мос России, и каждый участник этого изумительного явления чувство­вал себя не пассивным, но творцом все новых и новых ценностей.

Казачья группа была в совершенно других условиях. Громадное боль­шинство составляли подлинные казаки, оторванные от своих родных станиц. Казачий патриотизм, доказанный на вековой истории казаче­ства, подымается до небывалых высот во время боев и тускнеет, когда казак-воин превращается в казака-земледельца. И когда казак оставляет свою пику — он тоскует по земле, по хозяйству, по своим родным ста­ницам, тоскует, как русский мужик.

В казачьих частях не могло быть такого числа квалифицированно-интеллигентных людей, не было такого процента офицерства, и каза­чье офицерство в большей своей части вышло из среды тех же ка­заков-землеробов. Борьба с большевиками была для них не только борьбой за Россию, но и борьбой за тихий Дон и родную Кубань: принципы культуры и права уступали место стремлению освободить их вольные степи.

Казачья группа была сразу разрознена. Донской корпус был раз­бит в целом ряде лагерей у Константинополя (Хадем-Киой, Санд­жак, Чиленкир и Кабаджа); в нем числилось 14 630 человек. Кубан­цы были помещены на острове Лемнос (16 050 человек). В отно­шении частей, находящихся в районе Константинополя, союзники сразу же приняли все меры, чтобы обезопасить эту часть на случай непредвиденных осложнений; Лемносская группа, обезоруженная, была со всех сторон окружена водою и оказалась заключенной в гро­мадную водяную тюрьму. Таким образом, казаки, разделенные на две половины, не могли уже представить той физической силы, которая импонировала бы иностранцам.

В этих условиях жизнь казаков была лишена того романтизма, который пропитывал части 1-го корпуса. Жизнь свелась к тому, что­бы сохранить свое независимое существование, — ив этих условиях трудно было требовать, чтобы идея борьбы за отвлеченные ценности стояла всегда на первом плане. Физические условия жизни были много раз труднее суровой обстановки Галлиполи; заманчивые предложения вернуться домой были гораздо более чувствительны для сердца про­стых казаков. Если же принять во внимание, что казак гораздо легче мог найти тот черный труд на стороне, который пугал интеллигента и профессионального кадрового офицера, — то станет ясно, что борь­ба с распылением казачества была во много раз труднее, чем борьба за сохранение кадров 1-го корпуса.

Мы должны признать, что эта борьба, проводившаяся команди­ром корпуса, генералом Абрамовым, была выполнена с изумитель­ной твердостью и тактом. Своим личным авторитетом и знанием казачьей души он удерживал колеблющихся от ухода из организа­ции; своим тактом, который не мог быть подкреплен силой оружия, он добивался у французов существенных уступок. И в результате, несмотря на все неблагоприятные условия, он добился спасения ка­зачьих кадров.

Третью группу составлял наш доблестный флот. В наследство ему достались остатки когда-то славного нашего Черноморского флота. Суда были почти разбитыми, механизмы — испорченными, орудия — рас­шатанными. Старые кадровые офицеры почти все были перебиты; ста­рые матросы почти отсутствовали. Офицеры и команды набирались из новых случайных людей, но так велик был подъем в дни защиты Кры­ма, что эти новые люди работали в самых невероятных условиях, без достаточного количества угля, машинного масла, часто заменяя рань­ше вполне налаженную службу в буквальном смысле слова импровиза­цией, когда приходилось вооружать торговые суда и приспосабливать их для военных целей.

Флот содержал громадный процент интеллигентных сил — может быть, только это и помогло совершить невиданную нигде блестящую эвакуацию 1920 года. Старые морские традиции были большинству чужды, но верность долгу и сознание ответственности были им все­гда ясны и укрепляли их в этот грозный час.

С этим сознанием долга и ответственности ушел флот в свое но­вое плавание. Там, в Бизерте, лишенный своего значения, как боевая сила, продолжал он борьбу за общее русское дело.

Первый армейский корпус родился в море. На берегу Босфора еще стояли корабли, нагруженные доверху отступившей армией. Судьба ее решалась где-то на этих кораблях, где спутывались в сложный клу­бок международные влияния и интриги. Перед нашим командовани­ем стояло два вопроса: дать всей этой массе пропитание и приют и сохранить армию как носительницу русской государственной идеи. Первая задача, сложная сама по себе, сводилась к вопросу благотво­рительности и экономики; вторая касалась политических взаимоот­ношений и была много сложнее.

Перед командованием встала необходимость сократиться и сжать­ся, потому что только в таком сжатом виде могла быть надежда на ее сохранение. Требовалось спешно, в море, перестроиться и пере­формироваться. Армии, боровшиеся в Крыму, сводились в одну. На­мечался ее скелет — иерархическая лестница начальствующих лиц, а масса, где громадное число состояло из офицерства, попадала на по­ложение рядовых. Высшие чины (до штаб-офицеров включительно), которые не могли рассчитывать на командные должности, получали свободу действий: им предоставлено было право уйти из армии. В тех же, которые входили в новую структуру сжавшейся армии, предсто­яло поддержать на должной высоте дисциплину и возродить заколе­бавшийся воинский дух.

Оружие — есть то, что необходимо не только для применения его в действии, но и для той потенциальной силы, которая неиз­менно сопутствует воинской части. Естественно, что вопрос об ору­жии встал во всей своей остроте. При массе навалившихся на Глав­ное командование задач, при щекотливости подымать сразу этот вопрос, при изолированности отдельных частей, разбросанных по разным судам и не имеющих должной связи, вопрос об оружии приобретал особую остроту. Союзники, несомненно, склонялись к его сдаче; командование отстаивало на него наше право; отдельные командиры частей, не ориентированные в общей обстановке, учи­тывали из нее необходимость безусловной сдачи; другие считали та­кое решение преступным — и на одном пароходе, в связи с этими несогласиями, один из начальников арестовал другого, не желавше­го ему подчиниться. Наступал тревожный момент анархии.

В это время, еще до рождения 1-го армейского корпуса, коман­дующий 1-й армией генерал-лейтенант Кутепов издал приказ, кото­рым предписывалось: собрать все оружие в определенное место и хранить под караулом; в каждой дивизии сформировать вооруженный винтовками батальон в составе 600 штыков, которому придать одну пулеметную команду в составе 60 пулеметов. Приказ этот сразу ввел дело организации в надлежащее русло и сохранил будущему 1-му ар­мейскому корпусу значительное число оружия.

Первая армия была расформирована, и в Галлиполи, под началь­ством генерала от инфантерии Кутепова, прибыл 1-й армейский кор­пус, которому суждено было сыграть исключительную роль во всей борьбе за Русскую армию.

Нетрудно нарисовать ту обстановку, в которую попал 1-й армей­ский корпус. Полуразрушенный город, в шести километрах от него долина, в которой разбросаны холодные палатки. Почти не прекра­щающийся осенний дождь, голодный паек и — что всего ужаснее — полная неосведомленность о том, что совершается в мире, и полная неопределенность в основном вопросе: армия это или беженцы.

Генерал Кутепов сразу оценил положение и сразу принял суровые воинские меры. 27 ноября (то есть через 5 дней после прибытия пер­вого парохода) приказом по армейскому корпусу он потребовал от его чинов выполнения всех требований дисциплинарного устава, и приказ этот стал проводиться им с неуклонной последовательностью. От людей почти опустившихся требовалась выправка и правильное отдание чести, требовалась строго форменная одежда и опрятный вид. Генерал появлялся всюду. То он следил за выгрузкой продуктов, которые подвозились к маленькой турецкой гавани, вроде бассейна, на турецких фелюгах; то он неожиданно появлялся в интендантских складах; то он также неожиданно проходил по «толкучке» — неболь­шому рынку, где не имевшие денег офицеры и солдаты (а такими были все) продавали — или, по-военному, «загоняли» свои последние вещи. Всюду, где появлялся генерал Кутепов, подтягивались и приоб­ретали более бодрый вид, и, смотря на команду, работавшую по вы­грузке продуктов или по приведению города в санитарное состояние, он видел в них не беженцев, не рабочих, но прежде всего солдат.

Необходимо отметить, что суровые меры, принимаемые генералом Кутеповым, встречали глубоко скрытое, молчаливое, но несомненное неодобрение. Его боялись и трепетали. В глазах многих солдат (и офи­церов) он представлялся жестоким, даже ненужно жестоким, тогда, когда люди не имели крова, мокли под дождем, съедались паразита­ми... Но командир корпуса, рискуя стать совершенно непопулярным, упорно и упрямо вел свою линию. Твердая воля генерала Кутепова сломила эти препятствия.

Кое-как устроились в полуразрушенных домах, в промокших палат­ках; кое-как налаживалась санитарная помощь. К генералу Кутепову уже стали привыкать, как привыкают ко всякому неизбежному злу. Это было тем более возможно, что над всем этим стояло другое, более силь­ное зло: полная неизвестность в будущем и кажущаяся бесцельность пребывания на пустынном Галлиполи.

Три недели спустя после приезда, когда войска уже приняли более или менее приличный вид, Галлиполи посетил член Константинополь­ского Политического Объединения («Цок'а»), князь Павел Долгору­ков — это был первый приезд в армию представителя русской обще­ственности. В результате этого визита князь П. Долгоруков представил в Комитет Политического Объединения обширный доклад, выдержки из которого мы приводим здесь полностью. Доклад этот чрезвычайно верно и точно описывает всю обстановку, схваченную им на месте, и представляет значительный интерес, как первый доклад, идущий враз­рез со слагавшимся тогда уже мнением русской эмиграции о ненужности армии, которая трактовалась только скоплением беженцев.

Описав внешние условия существования Русской армии, князь Дол­горуков говорит: «Это военный лагерь, а не лагерь беженцев. При бла­гоприятных условиях — это кадр будущей военной мощи. Но, при­смотревшись ближе и поговорив, — очевидно, что при теперешних условиях армия висит на волоске и может легко превратиться в бежен­цев, в банды, распылиться».

Описывая моральное состояние корпуса в это время, князь Дол­горуков говорит: «Теперь почти поголовное стремление покинуть Гал­липоли, попасть в Константинополь, в Германию, где бы то ни было устроиться. Таких, мне кажется, большинство. Это первая категория. К ним примыкает большая часть офицеров, в том числе и энергич­ные, доблестные, сражавшиеся и три, и шесть лет, есть и георгиев­ские кавалеры. Они наиболее потрясены катастрофой, думают, что тут военное дело кончено (как я наблюдал и после Новороссийской ка­тастрофы), ищут личного выхода из положения. Вторая категория — солдаты, менее реагирующие на моральные переживания и матери­альные лишения, и более инертные офицеры, менее стремящиеся уйти от хотя и плохого, но своего быта, и от казенного, хотя и скуд­ного, пайка. Третья, наконец, категория — несомненное меньшин­ство — сознательная, наиболее твердая, мужественная и закаленная часть офицеров (отчасти и солдат), которые понимают положение, необходимость еще терпеть и не сдаваться и которые готовы еще и впредь перетерпеть, лишь бы сохранить военную силу до желанного момента, когда можно будет эту силу применить».

Но взор князя Долгорукова различает и в этой обстановке общей подавленности отрадные картины: «По улицам маршируют с песнями стройными рядами юнкера. Не суждено ли им быть одной из основных частей кадра будущего русского войска?» И через несколь­ко строк продолжает: «Русская общественность должна по возмож­ности тесно слиться с армией в одно целое, которое должно послу­жить фундаментом будущей русской государственности».

На фоне такой безысходности рождались фантастические слухи. Говорили, что в Англии революция, и все страны, кроме Франции, признали большевиков; говорили, наоборот, что армия генерала Вран­геля признана и что будут платить жалованье. Связи с Главнокоманду­ющим не было. За все это время известное, хотя далеко не полное, распространение получило одно только краткое письмо начальника штаба Главнокомандующего, где говорилось, что Главнокомандующий стремится сохранить армию и категорически отвергает использование ее для каких-нибудь иных целей, кроме раз и навсегда поставленной: борьбы с большевиками. Но конкретного ничего не было; и, наобо­рот, ходили слухи о приеме всей армии целиком во французские ко­лониальные войска. Эти слухи еще укрепились, когда действительно французы открыли запись в колониальные войска, причем легковер­ные и доверчивые с полной убежденностью доказывали, что после шести месяцев обучения в Марселе французы дают офицерские мес­та. Соблазн был велик. Часть слабых и отчаявшихся дрогнула, и, не­смотря на разъяснения начальства, началась запись. Таково было по­ложение к первому приезду в Галлиполи Главнокомандующего.

Главнокомандующий прибыл в Галлиполи 18 декабря вместе с фран­цузским адмиралом де Боном и был встречен на пристани почетным караулом сенегальских стрелков. Весть об этом облетела весь город, и почести, оказанные генералу Врангелю, трактовались всеми как офици­альное признание Францией. Мучительный вопрос — армия мы или беженцы — решался так, что вновь разгорались надежды, вновь буди­лось непотухающее чувство национальной гордости, вновь оправдыва­лось существование на диком полуострове.

Главнокомандующий был встречен восторженно. Хотя подробно­сти его борьбы были неизвестны широким массам, но все тянулись к нему, как к единственному вождю. И когда Главнокомандующий на параде заявил, что только что пришло известие, что до тех пор, пока войска не смогут быть призваны к активной борьбе, они сохраняют свою организацию и свой состав, что они остаются армией, — весть эта вызвала громадный энтузиазм. Речь эта была произнесена в при­сутствии французского адмирала, и адмирал де Бон не только не ос­паривал ее правильности, но также публично и подтвердил. К тому времени лагерь принял уже благоустроенный вид и перед многими линейками были сделаны художественные клумбы из раковин и цвет­ных камней. Как раз перед адмиралом была такая клумба с изобра­жением русского орла. Де Бон воспользовался этим и произнес речь, выразив надежду, что орел, который лежит теперь на земле, взмах­нет своими крыльями, как в те дни, когда он парил перед победо­носными императорскими войсками. Сомнения не было, что борьба решилась в нашу пользу.

Посещение лагеря Главнокомандующим имело громадное значе­ние для морального состояния войск. Намечался какой-то просвет. Тяжести повседневной жизни стали как-то легче. Правда, так же лил с неба дождь, так же задувал ветер холщовые палатки, так же было холодно, голодно, так же никто не стал платить ожидаемого «жало­ванья» и, при отсутствии карманных денег, люди нуждались в табаке, в сахаре, в бумаге. Но все это приобретало иную окраску, и учебные занятия, начавшиеся к тому времени, уже многими не трактовались больше «игрою в солдатики», но приобретали смысл подготовки к чему-то новому и важному. И кажется нам, что это был тот момент, когда психическое состояние армии, так верно охарактеризованное князем Долгоруковым, начало приобретать перелом, приведший ее к блестящим страницам моральных галлиполийских побед.

К середине января это настроение уже укрепилось. И когда 25 ян­варя генерал Кутепов устроил парад, куда были приглашены предста­вители французской власти и местного населения, иностранцы увиде­ли стройные воинские ряды. И те, которые шли в этих рядах, шли не как подневольные люди, которых погнала «кутеповская палка». Для всех их этот парад стал национальным делом, демонстрацией перед иностранцами нашей силы и мощи. В этот день кончился первый, гру­стный период галлиполийского изгнания. Выявлялся новый лик, еще не вполне проявившийся, лик прежних изгнанников, глаза которых теперь засветились гордостью и сознанием общего служения России.

Общий вид города и лагеря к этому времени совершенно преоб­разился. Лагерь приобрел почти нарядный вид. На передней линей­ке, перед каждой частью, были сделаны эмблемы полков, орлы, дру­гие украшения, часто высокой художественной отделки. Дорожки между полками были обсыпаны песком и усажены срубленными елоч­ками. Лагерь и город соединились «декавилькой» — узкоколейной до­рогой, — на которой доставлялись в лагерь продукты. В городе ще­голяли юнкера, всегда подтянутые, с подчеркнутой отчетливостью от­дающие честь, на которых лежала вся тяжесть несения караульной службы. Город, грязный, как все грязные турецкие города, принял бо­лее или менее санитарный вид. «Толкучка», в муравейнике которой люди теряли воинский облик и становились «беженцами», — была разогнана суровыми воинскими мерами: была организована гауптвах­та, или «губа», куда попадал всякий, нарушивший воинский вид и устав. На домах появились русские надписи и гербы; развевались рус­ские флаги. На развалинах полуразрушенных домов появились целые картины и на одной стене — недалеко от моря — красовался худо­жественно нарисованный вид Московского Кремля.

Параллельно с этим росло и национальное сознание. Те, которые три месяца тому назад пришли жалкими пришельцами, стали играть теперь доминирующую роль: город становился русским. Французы, фактические хозяева, отходили на второй план. Крепло сознание своей силы, и крепло не только в своем сознании, но и в сознании других. Генерал Кутепов становился для турок новым могущественным «Кутеп-пашой»; и к этому паше стали обращаться за разрешением чис­то судебных споров. Для Галлиполи армия стала неопровержимым фактом.

По мере того как росло сознание армии, зарождались и граж­данские элементы этого русского объединения. Отдельные хоры, ко­торые устраивались по частям, больше для того, чтобы как-нибудь скоротать время, сливались в большие, в которых пение стало куль­тивироваться с трогательной любовью; по инициативе архимандри­та Антония возникли «общеобразовательные курсы», куда в качест­ве лекторов притягивались культурные силы корпуса. Зарождались любительские кружки, из которых впоследствии возник корпусной театр. По всей поверхности жизни забурлила, пока еще не видная, общественная и культурная жизнь, и остов армии начал обрастать атрибутами государственности.

Генерал Кутепов перестал уже казаться неизбежным злом. В этих новых проявлениях жизни чувствовалась его рука; и так как прояв­ления эти были очевидным благом, то и он сам не казался уже та­ким бесцельно жестоким и черствым. Любви и обожания, конечно, не было. Но о нем уже говорили с добродушной усмешкой; о нем создавали анекдоты — ив этих анекдотах он выступал уже в совер­шенно ином виде.

Таково было состояние корпуса, когда 15 февраля в Галлиполи во второй раз прибыл Главнокомандующий. Если при первом сво­ем посещении он видел армию — по меткому выражению князя Долгорукова, «висевшую на волоске», — то теперь он увидел ее уже на прочном фундаменте: она осознала себя. Неопределенность все продолжалась. Материальные условия не были лучше. Но моральное состояние корпуса прошло уже через критические дни перелома, и второй приезд генерала Врангеля только закрепил и фиксировал то, что за это время было достигнуто.

Этот приезд носил совершенно иной характер, чем тот, когда ге­нерал Врангель впервые вступил на галлиполийскую почву. Тогда тре­петно ждали его, чтобы услышать о своей судьбе. Тогда эта масса людей, в которых боролось отчаяние с надеждой, безмерная усталость с чувством воинского долга, ждала от него, который стоял над нею, слова утешения и поддержки.

Теперь этого не было. За эти два месяца армия нашла себя и осо­знала. Она сделала самое главное: признала себя и могла уже спокой­но дожидаться чужого признания. Теперь встреча с генералом Вран­гелем была ей нужна потому, что она должна была показать своему любимому вождю свои достижения, свои молодые, бьющие ключом силы, свой юношеский восторг оправившегося и растущего организ­ма. И этот парад, которого никогда не забудет ни один из его учас­тников, был сплошным триумфом Главнокомандующему.

Был серый пасмурный день, накрапывал дождь. Войска были вы­строены широким фронтом по громадному ровному полю. Подъехал автомобиль Главнокомандующего. И когда он слез с него и подошел к знаменам, совершенно неожиданно разорвались тучи, и яркое сол­нце залило всю долину.

Этот неожиданный эффект произвел потрясающее действие. Люди, которые спокойно смотрели в глаза всем ужасам Гражданской вой­ны, плакали от избытка чувств. Это было чувство радости, гордости, любви, всего того, что подымает и окрыляет.

Никогда не забыть тех криков восторга, того громового «Ура!», которое перекатывалось из конца в конец по длинным шеренгам выстроившихся войск. Это был момент массового экстаза, когда в экзальтации люди почти не помнят себя. Все личное, индивидуаль­ное, — все растворилось в мощном сознании единого коллектива, и этот коллектив воплощался в одном дорогом и любимом лице. Пе­релом, который уже наступил, теперь оформился и закрепился. Кор­пус стал прочно на ноги: армия перестала «висеть на волоске».

В Константинополе уже сгущались политические тучи; но их гроз­ные тени еще не достигли до первого корпуса. Ободренный вторым приездом Главнокомандующего, только что начавший новую организо­ванную жизнь, вопреки всем нормам международного права, — пер­вый корпус почувствовал первые проблески весны. Становилось теплее; солнце ярче сияло на ясном небе. И вместе с этим сиянием солнца разгоралась в сердцах новая надежда на политическую весну. До Галлиполи долетели глухие раскаты Кронштадтского восстания; верилось, что это — начало, начало нового прилива протеста против попираемо­го права и свободы. Передавали о восстаниях в шестнадцати северных губерниях; то, что на смену вечно протестующему Югу восстал Север, казалось симптомом скорого освобождения. Каждый день давал новые ростки организованной жизни, и русский город на турецко-греческой земле стал застраиваться новыми домами и магазинами.

Тринадцатого марта приехал из Константинополя командир фран­цузского оккупационного корпуса генерал Шарпи. О его приезде было известно за несколько дней, и в частях начали усиленно готовиться к параду. Но в самый день его приезда парад был неожиданно отме­нен, а из города поползли зловещие слухи, что генерал Шарпи отка­зался от почетного караула. Генерал Шарпи осматривал лагерь. Он не позволил себе ни одного оскорбительного замечания, но все чувство­вали себя глубоко оскорбленными, несмотря на то что генерал, посе­тив части, беседовал с георгиевскими кавалерами, вспоминая Великую войну: отказ от почетного караула покрывал собою всю предупреди­тельность французского генерала. Рассказывают, что при отъезде он сказал: «Я должен относиться к вам как к беженцам; но не могу скрыть того, что видел перед собою армию»... И может быть, то, что генерал Шарпи увидел эту армию, ускорило то распоряжение, по которому части предупреждались, что с 1 апреля прекращается вы­дача пайка, а армии предлагался переезд в Бразилию или в Советскую Россию.

Опубликования этого приказа еще не было, но генерал Кутепов экстренно был вызван в Константинополь. 21 марта генерал Кутепов отбыл из Галлиполи, и тут, в первый раз, части почувствовали себя осиротелыми. Каким-то инстинктом все чувствовали, что сгущаются тучи, но корпус не хотел — да и не мог — подчиниться теперь без­ропотно грядущему натиску. Он чувствовал теперь свою спайку, свою силу; его пребывание здесь окрасилось теперь патриотизмом и жерт­венным порывом. Но для отпора нужен вождь, решительный, сме­лый и преданный: всем стало ясно, что таким вождем может быть только генерал Кутепов.

Уже прошло время, когда он казался только бесцельно жестоким: все поняли теперь, что он творец нового Галлиполи. На первое место всплыли в сознании незаметные, но умилявшие всех мелочи: и во всех этих мелочах выплывал он, как заботливый отец-командир. Теперь его не было. В первый раз встала мысль: а вдруг, французы не выпустят его из Константинополя? Эта мысль казалась настолько чудовищно страшной, что не хотелось ей верить. Это казалось концом корпуса, концом того, что достигнуто такими усилиями и жертвами.

Распоряжение французского правительства, о котором сказано выше, дошло до Галлиполи в отсутствие командира корпуса. Оно не только не вызвало отчаяния, но проявило во всех частях необычай­ный энтузиазм. Повсюду, в городе и лагере, кричали «Ура!» в честь Главнокомандующего... Французский ультиматум воспринимался как переход к активной борьбе, которую жаждала окрепшая армия. Хотя впереди было темно, не было видно плана, но кончался нудный пе­риод сидения на французском пайке... Страшило одно: что нет «ком-кора». Без него немыслимым казался этот новый, неизбежный путь. И когда 27 марта разнеслась весть, что генерал Кутепов прибыл и находится на пароходе, все, кто был в городе, побежали на пристань.

Громовым «Ура!» встретили галлиполийцы своего генерала. Выйдя на берег, генерал Кутепов сказал одну фразу: «Будет дисциплина — будет и армия; будет армия — будет и Россия...» В ответ на это его подхватили на руки и пронесли до помещения штаба корпуса. Это была одна из внушительнейших манифестаций. Эта встреча не могла быть подготовлена и совсем не походила на официальную встречу начальни­ка. Это было стихийным слиянием всех с командиром корпуса, внуши­тельной демонстрацией перед французами этого единения.

Командир корпуса находился в штабе, но многотысячная толпа не расходилась. Его появление в дверях опять было встречено взрывом энтузиазма. Его опять подхватили на руки — и вся эта толпа понес­ла его мимо здания французской комендатуры до его квартиры. На приказ о распылении корпус ответил стихийной манифестацией проч­ного единения.

Порыв прошел — и наступила опять обычная жизнь. Распоряже­ние о прекращении пайков было отменено, но все жили теперь в постоянной готовности к новым репрессиям и в постоянной мысли, что каждую минуту можно ждать событий, которые потребуют по­ставить на карту самую жизнь. В Константинополе открылся «Русский Совет», и одно из первых воззваний Русского Совета касалось нового оскорбительного постановления французского правительства. Армия признавалась окончательно упраздненной. Генерал Врангель дисква­лифицировался как Главнокомандующий. Все трактовались как част­ные лица, свободные от какого бы то ни было подчинения, причем лицам, оказавшим неподчинение, обещалось французское покрови­тельство. Высчитывались расходы на содержание русских частей, ука­зывалось, что Франция не может долго нести этих расходов, что, на­конец, долг чести русских людей освободить от них Францию. В конце приводилось, что «таково мнение авторитетных русских кругов», в чем очевидно виделась рука П.Н. Милюкова.

Та борьба, которая велась за армию в Константинополе, только те­перь стала для массы очевидной. «Общее Дело», которое жадно чи­талось всеми, освещало детали этой борьбы; в «Последних новостях» (за которые, вопреки утверждению господина Милюкова, никого не сажали на гауптвахту) появлялись настолько предвзято ложные опи­сания Галлиполи, что они еще более делали дорогими те два лица, ко­торые окружались теперь неподдельной любовью: Главнокомандую­щего стали почти боготворить; генерала Кутепова любили так, как только могут любить солдаты своего командира. Генерал Врангель рисовался далеким, окруженным со всех сторон врагами, не сдаю­щим честь русского имени, отражающего все натиски наших врагов. В сознании людей он уже становился заложником армии, — но не тем заложником, которому диктует свою волю победитель, а тем, ко­торый морально связан с людьми, ради которых он и стал таким за­ложником. Генерал Кутепов стал близким, своим, неотделимым от корпуса; он стал живым воплощением здесь, в Галлиполи, русской мощи и силы. Между этими двумя людьми мыслилась одна неразрыв­ная связь, которая объединяла собою то, за что терпелся голод, от­сутствие денег, а главное — неизвестность.

Сроки проходили, надежды обманывались. Кронштадт давно от­горел красным заревом. Вместо радости похода, жизнь принесла зап­рещение генералу Врангелю прибыть на Пасху в Галлиполи. Пасха прошла без него. Фактически он стал арестованным. И чувство ос­корбления и бессилия заползало в душу вместе с пасхальными песно­пениями. Слабые дрогнули — и сдались. Мысль о ненужности борьбы заползала в душу — и те, которые уступили перед этим чувством, потеряли то напряжение воли, которым держался весь Галлиполи. Увеличились рапорты о переводе в «беженцы».

Вопрос об уходе из армии очень много трактовался во враждеб­ной прессе и освещался всегда умышленно неправильно. Говорилось, что от ухода в беженцы удерживались люди только суровыми мера­ми, вплоть до расстрела; что только такой террор позволил генералу Кутепову сохранить армию от распыления. Однако на деле все про­исходило много иначе и много сложнее.

Стремилось ли командование удерживать от ухода в беженцы? Нам думается, что было бы противоестественно, если командование, боровшееся за сохранение армии, не употребляло бы усилий спасти эту армию от распыления. Конечно, оно противодействовало уходу в беженцы. Но противодействие это было чисто морального характе­ра. Командование разъясняло свою точку зрения, указывало на веле­ния долга и чести, на опасность распыленного эмигрантства и тем более — на опасность отъезда в Советскую Россию. Оно культивиро­вало и поддерживало то военное общественное мнение, которое в пе­реходе в беженцы видело измену идее: слово «беженец» стало почти позорным. Оно шло дальше: оно иногда тормозило движение рапор­тов, считая, что зрелое размышление может изменить поспешное ре­шение. Но мы утверждаем, что насильственного удержания в рядах армии не было.

Но если в вопросе об уходе из армии командование не принима­ло репрессивных мер, то оно было строго к вопросу о сохранении самой армии. В этом отношении генерал Кутепов принимал реши­тельные и радикальные меры.

Первая его мера сводилась к изолированию тех, кто ушел в бе­женцы: для них был построен специальный лагерь в одном кило­метре от воинского лагеря. Вторая мера, которая вызвала резкий конфликт между генералом Кутеповым и представителем Всероссий­ского Земского союза Б.К. Краевичем, состояла в том, что те, кото­рые ушли в беженцы, но не покинули еще территории Галлиполи, подчинялись во всем требованиям воинской дисциплины: генерал Кутепов считал, что присутствие «свободных граждан» рядом с во­инскими частями неминуемо повлечет за собой падение общей дис­циплины и расшатает основы воинской организации. И мы дума­ем, что крепость галлиполийского корпуса много зависела от того, что, в противоположность Константинопольскому району, все были одинаково подчинены суровому воинскому регламенту. Третье, на­конец, против чего боролся генерал Кутепов, не останавливаясь пе­ред преданием суду, — это дезертирство, уход из армии без соблю­дения нужных формальностей, тайком, часто с захватом казенного имущества. Против этого зла был выдвинут весь арсенал военной репрессии. Эти меры значительно укрепили ядро корпуса. Они по­зволили ему сохраниться даже в тех невероятно трудных обстоятель­ствах, которые создались после решения французского правительства о нашем распылении.

В корпусе начался сложный процесс дифференциации и естествен­ного подбора. И этот процесс разразился вскоре случаем, имевшим очень большие последствия. Пришел пароход, и французы объявили, что они принимают на него желающих уехать в Болгарию на рабо­ты. Соблазн был очень велик: вопрос о переброске в славянские стра­ны, который был поставлен Главнокомандующим в ответ на заявление французов о невозможности содержать армию бесконечно, затормо­зился. Французское предложение подоспело как раз в тот момент, когда мечта о славянских странах отдалилась на неопределенное время. Вопрос о том, что таким неорганизованным отъездом люди под­рывают основы воинской дисциплины, многим не приходил в голо­ву, и 23 мая до 1000 человек под французским покровительством отбыли в Бургас.

Их отъезд пробил большую брешь в теле первого корпуса. Важно было не количество: число уехавших составляло всего 3,9 процента. Такое массовое нарушение дисциплины показывало на внутреннюю болезнь, было дурным примером, подрывавшим все устои, на кото­рых сохранялась армия. Надо было принять решительные меры — и на следующий день, 24 мая, генерал Кутепов издал приказ, в силу которого в течение трех дней, до 27 мая, предлагалось каждому сво­бодно уйти в беженцы; но те, кто оставался после этого срока, долж­ны были взять на себя определенное моральное обязательство, и уход после этого срока приравнивался к дезертирству со всеми его послед­ствиями.

Приказ генерала Кутепова был чрезвычайно смел по своей мысли, он ставил на карту все существование армии. Он бросал вызов всем тем, кто упрекал командование в насильственном держании в «кутеповском застенке». Каждый в эти три дня должен был передумать тысячу мыслей, проявить ту инициативу, от которой отвыкают люди, привыкшие к дисциплине. Для многих эти дни были днями тяжелой душевной драмы и незабываемых переживаний. Но дни эти прошли. Из армии ушло две тысячи человек. Корпус очистился от колеблю­щихся и внутренне окреп.

Интересно отметить, что самовольная отправка в Бургас вызвала приказ Главнокомандующего, который до деталей воспроизводит при­каз генерала Кутепова от 27 мая, изданный им на свою личную от­ветственность. Приказ Главнокомандующего, датированный 30 мая, то есть изданный вне зависимости от приказа генерала Кутепова, еще неизвестного тогда в Константинополе, показывает на удивительное единодушие наших вождей.

Указывая на то, что переброска армии скоро начнется, но что французские власти, минуя русское командование, предложили же­лающим грузиться в Болгарию, генерал Врангель говорит: «Я извес­тил болгарское и сербское правительства, что отвечать за порядок и дисциплину самовольно отправляющихся толп не могу. Не сомнева­юсь, если таковые приняты не будут. Дальнейшая их участь мне без­различна. Вместе с тем приказываю:

1. Командирам корпусов немедленно предложить всем желающим перечислиться из частей в беженские лагеря, назначив для записи трехдневный срок.

2. Объявить записавшимся, что они свободны отправиться куда пожелают, но пока они остаются в беженских лагерях, на казен­ном пайке, они обязаны подчиняться порядку, установленному в лагерях.

3. Строжайше воспретить возвращение в части из беженских ла­герей обратно.

4. Тех, которые, не записавшись в указанный срок в беженские лагеря и оставаясь в частях, будут самовольно оставлять ряды, арес­товывать и предавать военно-полевому суду, как сознательно внося­щих разложение в части.

5. Командирам эшелонов под личную ответственность вменяю не принимать на посадку отправляющихся одиночным порядком, а если таковые будут посажены французскими властями, — по прибытии в порт немедленно о них докладывать русскому представителю в пунк­те высадки.

Вновь напоминаю, что в нашем единении наша сила. Верю, что вы не посрамите наших знамен и, спаянные воинским долгом, усто­ите, как всегда».

Последние слова приказа оправдались. Армия устояла. После по­трясений этих трех дней стало больше внутренней связи и спайки. Галлиполи перешел к фазе нового мирного строительства.