Неудача «агитатора»

Меня ничто не беспокоило... Теперь, четверть века спустя, мне даже странным кажется, что именно эти последние мои месяцы вольной жизни на родине были самыми спокойными и беспечными в моей жиз­ни! Оговариваюсь: беззаботность, беспечность - это далеко не то же самое, что счастье!

С чего бы мне испытывать озабоченность? Мама была вдали от всех здешних треволнений, среди добрых друзей. Она - бодрая, мужественная и умная женщина, сумеет пока что прожить безбедно. Она -первоклассный педагог, а следовательно, у нее все­гда будет кусок хлеба. А я? Когда я была беззабот­ней, чем теперь? Любая работа мне по плечу, а зна­чит, и заработок обеспечен!

В феврале я возила из леса хворост и заготовила торкала для виноградников; затем начала выкапывать лозы, производить котаровку, а там - подвязка ви­ноградников... Хозяева, у которых я работала, меня кормили, так что даже этой заботы у меня не было!

Правда, и тут не обходилось без комических слу­чаев! Однажды, когда я работала на винограднике, ко мне подошел какой-то еврейчик (явно желавший подчеркнуть причастность свою к комсомолу) и на­чал:

- Товарищ! Зачем ты работаешь на паразита-ку­лака? Брось работу! Ты заставишь его заплатить тебе в два, в три раза дороже! Или он будет вынуж­ден отказаться от своего виноградника, и этот сад перейдет в руки тех, кто его обрабатывает, напри­мер тебе.

- А ну катись отсюда, щенок! - рявкнула я. - Уж не ты ли, паршивый жиденок, будешь мне указывать, как мне работать?! Иди засорять мозги тем, кто глу­пее тебя! А я имею свой ум и подчиняюсь своей со­вести!

«Агитатор» исчез еще проворней, чем появился...

Беда надвигается

Но время шло. И наступил июнь - роковой июнь рокового 1941 года.

Я, старавшаяся прежде всегда быть в курсе дела, когда речь шла о том, что касается политики, теперь как-то утратила контакт с нею. Газеты были только советские. И были они до того пресны и бессодер­жательны, что одним своим видом наводили уныние. Радио... Да, слушая радио, можно было кое в чем ра­зобраться, но это было нелегко. В эфире царил такой бедлам, что надо было часами разматывать клуб­ки хитро переплетенной лжи, прежде чем, ухватив за ниточку, удавалось вытащить кусочек правдопо­добной информации.

Своего радио я, разумеется, не имела, а заходя к знакомым, избегала подолгу у них задерживаться, так что приходилось довольствоваться обрывками раз­ных вымыслов и домыслов, из которых было просто невозможно составить какое-то подобие правды о том, что происходит в Европе, а тем более в Азии или Америке.

Слишком трудно было разбираться в этом ерала­ше! И я подумала, что лучше не ломать голову над тем, чего я понять все равно не могу. Тем более если не­возможно влиять на ход событий.

Я забыла один из афоризмов Гитлера, который сто­ил того, чтобы над ним призадуматься: если ты не интересуешься политикой, то политика тобой заин­тересуется. И тогда - горе тебе! Но правильней было бы развить эту мысль следующим образом: интере­суешься ли ты политикой или нет, но если ею руко­водит клика жестоких, бездушных и вдобавок глупых людей, то перед их жестокостью, порожденной стра­хом, ты бессилен. И тогда - горе тебе!

11 июня вышло распоряжение снять все антенны и сдать все радиоприемники.

Витковские, на винограднике у которых я только что закончила опрыскивание, антенну сняли, но ночью опять ее натянули и услышали странное сооб­щение из Болгарии. Советские власти, сообщалось, готовят в Бессарабии какие-то массовые мероприя­тия. Но в чем они будут состоять, этого мы никак не могли разобрать!

Вместе с тем, бросалось в глаза, что со всех окре­стных сел были согнаны в город подводы. Возчикам, то есть самим хозяевам подвод, было велено запас­тись фуражом и едой на три дня. Во всех дворах сто­яли телеги, переминались с ноги на ногу лошади, бро­дили люди в сукманах с кнутом и торбой хлеба в руках. Все было непонятно и почему-то вызывало беспокойство и чувство надвигающейся беды.

«Тихо вшендзе... Цо то бендзе»

Я должна была на ночь пойти довольно далеко, в поле со стороны деревни Егоровки, где я подряди­лась рано поутру начать опрыскивание виноградни­ка бордосской жидкостью. Перед вечером я зашла к Сергею Васильевичу Мелеги, он жил не у жены, а снимал комнату где-то на улице Дворянской. Он был очень подавлен и встревожен. Свою тревогу он оп­равдывал ссылкой на Мицкевича: Тихо вшендзе... Цо то бендзе!

«Тихо всюду... Что-то должно случиться». И прав­да: над всеми повисла какая-то гнетущая тишина. Сергей Васильевич рассказал мне странную историю. В Застынке, юго-восточном предместье горо­да, жил один очень энергичный, жизнерадостный мужичок. На своем приусадебном участке он уст­роил питомник плодовых деревьев - полукарлико­вых и карликовых. Он и его три сына-подростка сами сеяли подвои, прививали на них лучшие сорта и с каждым годом богатели: его саженцы заслужили ре­путацию лучших в уезде.

Веселый и хлебосольный мужичок, он легко с людьми сходился и обзаводился друзьями. Разумеет­ся, подружился он и с теми советскими военнослу­жащими, которые у него квартировали. О чем шла у них беседа в этот день, когда он распивал с ними свое лучше вино, неизвестно. Только после этого разго­вора его видели бледного и растерянного. Он шел, пошатываясь, хоть и не был пьян. Хватаясь за голо­ву, он бормотал:

- Боже мой! Какой ужас! Вот не ожидал... Ах, Иро­ды, Ироды, что вы затеяли? За что такая кара?!

Вечером его вынули мертвого из петли.

Что такого могли поведать ему его друзья, что он -такой весельчак и жизнелюб - предпочел наложить на себя руки?

Он был один из тех, кто больше всех радовался приходу к нам Советской власти.

Разговор не клеился, как будто рядом с нами сиде­ла тень повешенного, и мы задавали себе тот же во­прос: «За что такая кара?»

С тяжелым сердцем рассталась я с Сергеем Васи­льевичем и не торопясь, как-то нехотя побрела спер­ва на гору, к Эмме Яковлевне, а оттуда, захватив ба­раний полушубок и книгу Сенкевича «Пан Володыевский», направилась к месту работы, на ви­ноградник.

Но ноги как-то не хотели идти туда, и против воли я присела на краю обрыва у синагоги и повернулась лицом к Днестру. С этой точки открывалась замеча­тельная перспектива, и я никогда не могла пройти мимо, чтобы не остановиться и не полюбоваться зна­комым мне с детства пейзажем.

Вечер, который я не могу забыть

Многое в жизни забывается; образы и картины меркнут, затягиваются дымкой времени и, наконец, совсем стираются, исчезают из памяти. Но некоторые моменты запечатлеваются с поразительной яркостью, и время бессильно ослабить яркость красок.

Никогда не забуду я этого вечера!

Я сидела на теплом, еще не успевшем остыть от дневного зноя камне, погрузив босые ноги в теплую, мягкую пыль. Было душно. Надвигалась гроза. На во­стоке, далеко-далеко, полыхали зарницы, но грома не было слышно. Небо было затянуто тучами. Время от времени на землю с громким шорохом падало несколько крупных редких капель и в воздухе появлял­ся тот странный запах, который напоминал мне Одес­су, детство, дворника Тимофея, поливавшего из шлан­га асфальт во дворе дома №40 по Маразлиевской улице, нашего дома.

На небе не было привычных ласковых звезд, зато целые созвездия сверкали на земле: желтые, голубые и красные - какие-то зубастые, напоминающие те «зубы людоеда», которыми мы в детстве пугали друг друга, когда в темноте брали в рот догоравшую спич­ку.

Вот эта самая большая звезда - на площади; эта -возле парка на Дубовой улице, возле бывшей упра­вы. Возле них установлены громкоговорители, по три вместе, которые не умолкают ни днем, ни ночью. Днем они не так слышны, но теперь... Может быть, оттого, что они рядом со звездой, но кажется, что именно красные звезды, а не громкоговорители говорят, поют, играют. Чем темней, тем ярче; чем позднее, тем громче.

Каждая вспышка зарницы заставляет радио хри­петь, и казалось, что хрип вылетает из горла велика­на-людоеда со светящимися зубами и музыка от ис­пуга прерывается.

К горлу моему подкатился комок, в носу защипало, и не капли дождя - крупные и прохладные - упали в пыль, а жгучие слезы: по радио передавали одну за другой столь знакомые пьесы и в той же последовательности, как я их уже не раз слышала и прежде!

И вспомнился мне тот вечер, когда я в первый раз слушала эту музыку, передававшуюся в той же по­следовательности из Москвы: «Песня Сольвейг» и «Та­нец Анитры» Грига, «Лебедь» Сен-Санса, отрывки из балетов Чайковского «Щелкунчик», «Спящая краса­вица», «Лебединое озеро». И в заключение - «Италь­янское каприччио».

Исчезли «зубы людоеда» и серебристая лента Дне­стра, охватывающая дугой мыс, на котором располо­жена Цекиновка, исчезли светлячки города; не было больше ни черного неба, ни полыхающих вдали зар­ниц...

Перед глазами - иная картина.

Освещенная керосиновой лампой уютная комна­та; в кресле возле круглого столика, покрытого бар­хатной скатертью, сидит папа - смуглый стройный старик с тонкими, благородными чертами лица. Круп­ные кольца серебряных кудрей, на коленях сложен­ная газета, у ног - легавая Диана, а на спинке кресла зеленая от старости, с ярко-янтарными глазами лю­бимая папина кошка. По другую сторону стола - Ира. Забыта книжка, и Ира с блестящими глазами и чуть вздрагивающими ноздрями вся обратилась в слух. Тень от ее головы падает на стену, где на бараньих рогах (для торжественности мы их называем турьи­ми) мой арсенал: берданка и винчестер висят крест-накрест, и чуть пониже, над патронташем, шашка и кинжал. А за письменным столом, вся дрожа от вос­торга, священнодействует мама...

Теперь мы избалованы: всюду репродукторы, ра­диоприемники, телевизоры. Но тогда, в начале трид­цатых годов, среди наших лесов слушать Москву -это было чудо и вызывало восторг! А мама - она про­сто наслаждалась! Восторгу ее не было предела! Она так любила музыку, так ее знала, понимала, ценила!

Я музыку тоже любила. Но не это было главное. И не музыка сама по себе перехватила мне горло, и не она выжала из глаз моих слезы. Просто на меня пахнуло тем уютом, который царил в той комнате, той любовью, спокойствием и взаимным уважением, ко­торые так тесно связывали всю нашу семью, и мне до боли захотелось человеческой жизни, доверия, люб­ви - всего того, что было! Мне показалось, что это не я сижу на камне у синагоги, что я там, на ковре, у па­пиных ног, что рядом со мной Ира, любимая сестра, что я любуюсь полной воодушевления мамой и что я имею право на счастье!

О! Горе и одиночество пройдут, и я дождусь счас­тья! Я хочу жить! Хочу прижать к своему сердцу мою добрую, любимую, доверчивую и всегда восторжен­ную маму! А для этого надо бороться: победа сама собой, без борьбы не приходит!

Музыка окончилась. Близилась полночь. По радио передавали последние известия. Но в ушах раздавал­ся бравурный звон фанфар и где-то вдали слышался голос Сольвейг, а в душе моей чей-то голос повторял: «Борись! Терпи, не робей! Вперед, всегда вперед, только вперед! Правда всегда победит!»

Не знала я, что наступит критический момент, ког­да отчаяние захлестнет меня черной волной и смерть покажется мне желанным избавлением и что вот тог­да знакомые звуки этой же музыки, вылетавшие из репродуктора в кабинете следователя Титова, мгно­венно воскресят в памяти эту душную ночь, после­днюю ночь на родной земле, сметут с души моей ма­лодушие и напомнят: «Ты имеешь право на жизнь! Борись! Правда победит!»

Судьба...

Что значит это таинственное слово? Что было бы, если бы в эту ночь не пошел дождь? Не знаю... Лучше? Хуже? Но все должно было произойти именно так.

Ночью прошла гроза с сильным дождем, опрыски­вать виноградник было нельзя. Почему я не поверну­лась на другой бок, не натянула тулуп на голову и не продолжала спать? Ведь я добралась до шалаша дале­ко за полночь и так редко имела возможность поспать всласть! Почему пошла босиком по грязи в город?

Судьба! Все та же судьба...

И час пробил

Я быстро шагала через Божаровку, предместье Со­рок, и слышала плач и причитания. Может быть, думала я, в одном из этих домов кто-то умер и по древ­нему обычаю на восходе солнца женщины должны причитать по покойнику традиционное:

Взошло солнце, но для меня - темно...

Смерть закрыла твои очи,

черное горе крылами своими скрыло

свет очей моих...

А может быть, когда что суждено, то человек и глух и слеп к предупреждениям? Как это говорится в сти­хотворении «Канут» А.К. Толстого:

Его не спасти! Ему смерть суждена!

Влечет его темная сила!

Так это или нет, но я дошла до Титаревых. Они только что проснулись и собирались пить чай на кры­лечке, выходящем в сад. До чего же было мирно и радостно кругом. После ночной грозы солнце светит особенно ярко, птички щебечут особенно радостно и дышится как-то очень уж легко!

Не успели мы сесть за стол, как на крыльцо откуда ни возьмись взбежала соседка - полуодетая, непри­чесанная, с вытаращеннами глазами - и быстро-бы­стро зашептала:

- Вы слыхали? Петю Маленду среди ночи забра­ли! Не разрешили ничего с собой взять. Он, жена, дети - все оделись второпях во что попало. Матери не разрешили с ним попрощаться. Старушка хотела ему 100 рублей передать - не позволили! Старушка плачет! Все плачут! И многих, многих вот так среди ночи ни за что ни про что похватали, на подводы по­сажали и неизвестно куда везут!

Точно пелена спала с моих глаз. Так вот зачем в город согнали столько подвод! Так вот почему нака­нуне изъяли радиоприемники! Теперь понятно, по­чему тот весельчак из Застынки вчера удавился!

- Ну значит, и мой черед пришел! - спокойно, по­чти весело сказала я. И не успела окончить фразы, как увидела Алису, дочь Эммы Яковлевны. Она по­чти бежала по узкой улочке, что шла в обход главной улицы. Запыхавшись и размахивая руками, она еще издали кричала:

- Фросинька! За вами еще ночью приходили. Двое с ружьями. А утром пришли шестеро. Вооруженные. Кричали. Так сердились! Мы, говорим, не знаем... А они - свое. Ужас что происходит! Всех похватали! Домнику Андреевну, Витковских... Леонтина бере­менна, вот-вот ей родить! Жозефина Львовна боль­на - и все равно забрали... И Иванченко, и Гужа... Боже мой! Дети, старики... В чем попало - раздетых, больных... Ой, да что же это? Злодеев так не хвата­ют, а ведь это мирные, работящие, ни в чем не повин­ные люди! Ах, Фросинька! Бегите, спрячьтесь! Куда-нибудь бегите... Может быть, спасетесь.

И она захлебнулась и умолкла. Добрая, растерян­ная, перепуганная Алиса.

- Бегут те, кто виноват, а прячутся трусы! - с неко­торой напыщенностью сказала я. - Не стану я дожидаться, чтобы меня, как щенка, за шиворот тащили! Сама пойду. Прощайте!

Лара со слезами кинулась мне на шею.

- Возьми хоть чего-нибудь на дорогу!

- Эх, что там хитрить, выгадывать! Не до багажей тут... Сами слышали: детей, и тех полуголыми заби­рают! Пусть мои вещи вам остаются: может, после мне вышлете, а нет - так вам пригодятся! Рабочая одеж­да, одеяло - и хватит! Куда бы ни привезли, будет ра­бота. Было бы здоровье (а у меня оно, слава Богу, есть) - хлеб будет.

А про себя подумала: «Вот деньги бы не помеша­ли». Но что поделаешь, я свой заработок не торопи­лась получать и работодатели мне здорово позадолжали! И Гужа, и Витковские, и Домника Андреевна, да и сами Татаревы также... Но им хуже, чем мне: я хоть одна. Никто со мной и из-за меня страдать не бу­дет. А я выдержу. Я все выдержу!

Последние шаги в «мирской» жизни

Когда человек постригается в монахи, он трижды должен поднять с пола ножницы, которые нарочно роняет постригающий. Это как напоминание: «Оду­майся, пока ты не вычеркнут из числа живых!»

Нечто подобное имело место со мной в тот памят­ный день - пятницу 13 июня 1941 года.

Последний день моей «мирской» жизни...

Подымаясь «на гору», я еще раз остановилась воз­ле синагоги, на том самом месте, где накануне вече­ром я сидела, слушала музыку, прерываемую грозой, и смотрела на «зубы людоеда».

Гроза омыла вечно прекрасную природу, а люди -ничтожная плесень на лице земли - делали свое же­стокое дело: сверху было хорошо видно, как беско­нечная вереница телег, окруженных толпою людей, медленно движется вдоль Днестра. Хвост этого по­хоронного шествия, покидая город, проползал мимо Бекировского шлагбаума, а головы не было видно: должно быть, она, миновав Застынку, уже вытяги­валась на Флорештское шоссе. Было что-то страш­ное в этой муравьиной дорожке, которая, если смот­реть с большого расстояния, казалось, вовсе и не двигалась! До меня доносился какой-то назойливый шум вроде жужжания комаров, когда они танцуют на закате. Это был плач людей, над которыми изде­ваются люди, их же братья!

Я шла по немощеной улочке мимо маленьких до­миков, окруженных тщательно возделанными сади­ками, где ярко цвели омытые грозой цветы, и так дико было видеть то открытые настежь двери и разбро­санные по двору вещи: опрокинутый вазон герани, детскую куклу, - то наскоро заколоченные (должно быть, соседями) двери, то нетронутые дома, перепу­ганные хозяева которых растерянно жались друг к другу и разговаривали шепотом.

Казалось, вот-вот грянет гром и голос с неба спро­сит:

- Каин! Что сделал ты с братом твоим, Авелем?

«Благословляю вас на крестный путь!»

Первая на пороге встретила меня Паша. Она была смущена и растеряна. Слезы текли по ее лицу, и было видно, что она не притворялась, когда, обняв меня, всхлипывала:

- А вас-то за что? Такая добрая, работящая, хоро­шая...

- Не огорчайтесь, Прасковья Ивановна! Лес ру­бят - щепки летят! Может, еще все к лучшему обер­нется!

- Ах, нет, нет! Добра не ждите... Это не только бес­смысленная жестокость, это обдуманное злодейст­во!

- Ладно! Перемелется - мука будет! Я одна. Здо­рова. Работать привыкла. Мне-то чего бояться?! В дверях появилась Эмма Яковлевна.

- Бояться надо только Бога. Но на Него же надо и надеяться!

Седая, сгорбленная, она протянула ко мне руки:

- Я заменю вам мать и благословлю вас на крест­ный путь ваш! Уповайте на милость Господню и на молитвы матери вашей! Мое благословение будет сопутствовать вам повсюду, куда бы ни завели вас неисповедимые пути Господни! Аминь!

Я опустилась пред ней на колени, и старушка пе­рекрестила меня и поцеловала в лоб.

Сборы были недолги: я надела солдатские штаны, кирзовые сапоги, коротенькую куртку на пояске. В рюкзак сунула смену белья, шорты и рубаху из до­мотканого холста, рабочие башмаки, кружку и лож­ку. В кармане папины часы (они случайно уцелели, так как были в чистке в тот день, когда нас выгнали из дома), его охотничий нож и б рублей - все мое «на­личие». В другом кармане паспорт и фотография отца.

Я хотела взять свое одеяло, но Паша настояла, что­бы я взяла ихнее, из чистой шерсти: «Вы не знаете, что вас ждет. Вам оно еще как пригодится!»

Спасибо ей, хорошей, доброй русской женщине! Сколько раз спасало меня это одеяло! Жива ли сей­час эта самая Паша? Живы ли ее дети - мои крестни­ки? Жив ли Гриша Дроботенко - простоватый паре­нек с добродушной улыбкой и доброй душой, напускавший на себя нарочито хмурый вид?

Великий постриг

Тихо было во дворе «богоугодного заведения» на Дубовой улице. Даже радио молчало. Я назвала себя и сказала, что меня не было дома, когда ночью за мною приходили. Мне сказали:

- Зайдите через часа полтора-два... Звякнули ножницы, упав на пол первый раз. Я пошла к Марье Петровне Аквилоновой, чтобы скоротать время. Это была женщина жизнерадост­ная, легкомысленная, но неглупая. Она мне надавала массу практических советов. И первым долгом -скрыться и замести следы:

- Наверное, вас считают уже высланной, и если скроетесь с глаз, то о вас позабудут...

- Нет! Ложь и малодушие для меня неприемлемы.

- Тогда надо запастись деньгами и взять с собой все, что можно превратить в деньги.

- Нет! Если меня насильственно увозят, обязаны и кормить, и обеспечить работой, а значит, и заработком.

- Вы наивный человек, Фрося! Вы не встречались со злом и поэтому не верите в него. Вам предстоит многому научиться, а за науку платят. Да поможет вам Бог!

Я была спокойна. Более того - беспечна. Сказать правду? Мне кажется, я была рада... Я чувствовала, что знакомство со мной сможет навлечь на людей не­приятности. Разве не лучше удалиться? Не бежать, а именно уехать. Не надо ни лгать, ни скрываться. Пусть уж увозят!

Но какой это будет удар для мамы! А ведь от нее не скроешь! Во всех газетах Европы это бесчеловечное выселение будет комментироваться на все лады!

И меня осенило! Я купила шесть открыток, поме­тила их каждую другим месяцем - от июня до ноября. На первой, датированной 20 июня, я написала, что ра­ботаю на виноградниках и живу хорошо: здорова, спокойна, отношение ко мне хорошее; в июльской я писала, что работаю на уборке хлеба, на ферме; в ав­густовской описывала молотьбу, а в сентябрьской, октябрьской и ноябрьской - сезонные работы на ви­ноградниках. А там, дальше...

Э, да я и не сомневалась, что в декабре я уже вый­ду в люди - заслужу почет и уважение и смогу напи­сать маме всю правду!

Открытки я передала Аквилоновой, и она обещала опускать их по одной ежемесячно. И с легким серд­цем опять пошла совать голову в петлю.

Но ножницы и во второй раз брякнули, падая на пол. Мне было сказано зайти еще раз. После обеда!

И снова я брожу по опустевшим, как при эпидемии чумы, улицам. Мне не хочется думать, что я вижу их в последний раз. Я бодрюсь, но чувствую, что ждет меня что-то недоброе.

Ожидание угнетает. Как перед казнью. И хочется пожать руку друга, хочется встретить понимающий взгляд, хочется выплакаться на груди родного чело­века!

Но где он, родной мне человек? Пройдет больше семнадцати лет, прежде чем единственный родной мне человек прижмет мою буйную голову к своей материнской груди. К той груди, в которой билось са­мое любящее, переполненное материнской гордос­тью сердце, ныне замолкнувшее навек.

Я решила зайти попрощаться с профессором Александром Дмитриевичем (или, как называли его, Дедиком), отцом Ирины Александровны Яневской. Его я нашла на террасе, выходящей в сторону Днес­тра, и была этому рада - в комнату я бы не зашла. Старичок, которому уже исполнилось 84 года, был очень подавлен событиями прошлой ночи. Дрожа­щими руками обнял он меня за плечи и поцеловал. Затем извлек откуда-то 25 рублей:

- Возьми, Фросинька! В дороге пригодится.

Я была тронута, но деньги вернула.

- Никто не знает, дорогой Александр Дмитриевич, что ждет вас самих завтра! И деньги могут вам боль­ше понадобиться, чем мне: я молода, здорова, вынос­лива... Я все выдержу!

О храбрость неведения! Могла ли я предвидеть, что то, что меня ждет, превышает силы человеческие! И если я все это вынесла, то это результат чуда, ма­теринской молитвы и заступничества отца перед Бо­гом.

На этот раз мне не пришлось вновь подымать уро­ненные ножницы: великий постриг совершился, и в тот момент, когда я перемахнула через борт грузо­вика, судьба моя была уже решена...


Прощание с дубами

В машине нас было несколько человек, но запом­нила я лишь трех. Прежде всего, мальчик лет вось­ми-десяти - Недзведский из деревни Воловица.

Его родителей, мелких помещиков (в кавычках, так как от помещиков-предков у них осталось пять-шесть десятин земли и полуразрушенная избушка на семью из пяти или больше человек), забрали ночью, а маль­чик гостил у бабушки в деревне Боксаны, верстах в пятнадцати от Сорок.

Теперь его, маленького и беспомощного, без шап­ки и пальто, чужие люди везли в чужую сторону, не­известно куда, и перепуганный ребенок посинел от слез и захлебывался от горя. Больно было смотреть на него!

Но и другие две девочки производили не менее жалкое впечатление: они были в белых бальных пла­тьицах и в белых же туфельках на высоких каблуч­ках. Это были сестры, окончившие среднюю школу: сегодня у них был «белый бал» - первый бал в их жиз­ни, к которому они так готовились и первый раз в жизни одели высокие каблучки и сделали прическу.

Они жались друг к другу и цеплялись вдвоем за па­тефон с десятком пластинок - все их имущество. Взяли их прямо с бала. Где родители, они не знали. Они не плакали, а только дрожали мелкой дрожью, хотя июньский день был очень жаркий.

Машина тронулась. Я перекрестилась. Это получи­лось как-то инстинктивно.

Быстро убегала назад дорога. Я не глядела назад: меня некому было провожать... Жадно смотрела я на Днестр, на деревья, на меловую гору, ярко освещен­ную солнцем. Каждая пядь этой земли была связана с моим прошлым. Вот машина взобралась на гору и выр­валась напрямую, в сторону Стырлицкого леса. Теперь я смотрела туда, на запад, где за дубовым Шиманским лесом должны показаться они, наши любимые дубы-гиганты.

Прощайте, родные! Прощай, маяк моей молодости! С самого детства, откуда бы я ни возвращалась, эти два дуба, кроны которых издалека летом сливались в шар -весь кружевной зимой - всегда наполняли мое сердце теплом родного дома, теплом родительской любви. Те­перь у их подножия лишь папина могила, которой я по­клонилась в последний раз в пасхальную ночь. Тогда было сыро: пахло прошлогодней листвой и молодой травкой. Теперь сухой ветер бьет в лицо, и кажется, что дубы, затянутые дымкой, дрожат.

В последний раз я их увидела, когда машина с ревом ползла в гору. Затем они скрылись из вида. Обрыва­лась пуповина, связывавшая меня с родиной. Не той, о которой произносят напыщенные речи, а той, чью зем­лю нельзя унести на подметках своих башмаков.

Прощай, Цепилово! Все мое прошлое, прощай!