Трудно писать в публичном пространстве о родном человеке, особенно ушедшем. Слишком часто такие записки – или слащавое приукрашивание, пересыпанное затертыми штампами, или посмертное сведение счетов. Сохранить искреннюю интонацию в таком контексте смогли немногие. Пусть их искренность послужит мне здесь ориентиром.
Папа прожил довольно тяжелую и полную испытаний жизнь. Но для тех, кто его знал, папа был веселым жизнерадостным человеком, полным энергии и юмора. Догадаться об испытаниях, которые ему выпали, было почти невозможно. И не потому, что он скрывал свои горести под личиной преувеличенной мужественности или напускного оптимизма. Просто он действительно был жизнерадостным человеком, с философским взглядом на жизнь, для которого приоритетом было сохранение своего человеческого достоинства и осуществление своего таланта, который он рано – в 15 лет – ощутил и поразительным образом действительно сумел осуществить, несмотря на то, что не принадлежал к советскому привилегированному слою, несмотря на бедность, несмотря на трагические повороты в своей судьбе…
Вскоре после того, как папа родился – в декабре 1940 г., его холодный деспотичный отец приказал жене отдать ребенка ее родителям – маленький болезненный плачущий ребенок отвлекал Анну Ивановну от служения мужу. Анна Ивановна была инженером на коксохимическом заводе, ее уважали и слушались заводские работяги, но, когда тиранический муж велел отдать маленького Сашу на воспитание бабушке и дедушке, противостоять его нажиму не осмелилась. Так маленький папа оказался оторван от своей мамы, что для любого ребенка – огромная драма. Это, однако, не настроило его ни против мамы, ни даже против отца, к которому он всю жизнь относился без любви, но почтительно. Даже когда тот, как это свойственно манипулятивным типам, выдал свою знаменитую фразу, навсегда вошедшую в фольклор нашей семьи. Папа, только что защитивший кандидатскую диссертацию и окрыленный успехом, позвонил отцу в Симферополь – поделиться радостью. На что услышал: «Ну, среди московских дураков выделиться – не велика заслуга. Попробовал бы ты, как Саша Т. (папин двоюродный брат, который всегда и во всем ставился папе в пример) – защититься в Харькове! Вот это – да, вот тут человек действительно добился успеха». Папа вежливо попрощался и больше отца известиями о своих успехах не беспокоил. А фраза «Ну, среди московских дураков…» стала нашим семейным мемом для обстоятельств, когда кто-то пытался отравить чужую радость от успеха.
Папино необычное для мальчика из маленького шахтерского городка увлечение философией началось со знакомства с Егором Киселевым (с ударением на «и»), бывшим солдатом Императорского гренадерского полка. Дедушка Киселев, как его называли соседи, был благообразный старик огромного роста – реликт прежнего русского мира, чудом уцелевший в катастрофе начала века. У них с женой была большая библиотека, совершенно фантастическая по меркам провинциального Днепродзержинска. Папа подружился с дедушкой Киселевым и стал брать книги из его собрания. Начав с русской классики, за несколько лет папа добрался до трудов по философии. К 15 годам он знал, что хочет заниматься только философией, и твердо решил поступать на философский факультет МГУ. Обнаружив, что в то время условием поступления на этот факультет было наличие трудового стажа, папа устроился на Баглейский коксохимический завод и два года проработал там сначала учеником слесаря, а потом слесарем, продолжая готовиться к университетским экзаменам.
Летом 1960 г. папа с первой попытки, набрав на экзаменах высокий проходной балл, поступил на философский факультет МГУ. Первые студенческие годы были для него полны огромной радости – он смог воплотить свою мечту: мальчик из простой русской семьи, из провинции, сам, без малейшей протекции и льгот, поступил в лучший вуз страны. Будущее представлялось прекрасным и удивительным.
Но при советской власти люди с папиным происхождением и одаренностью всегда находились в прицеле всевидящего ока зловещей античеловеческой машины КГБ. Бедный папа, тогда еще 19-летний юноша, пока этого не понимал. На IIили IIIкурсе университета он присоединился к группе студентов, занявшихся самостоятельным изучением трудов Маркса, Энгельса и Ленина и встречавшихся, чтобы обменяться впечатлениями. Неизвестно, родилась ли эта замечательная идея в головах большелобых мальчиков-философов или была подсказана им доброжелателем-осведомителем, но участники группы всерьез штудировали труды «отцов-основателей». Не университетскую программу, а именно оригинальные труды, в том числе многотомное собрание сочинений Ленина, которое никто в здравом уме, конечно, никогда по своей воле не читал, и сопоставляли прочитанное с реалиями советской власти, претендовавшей на воплощение «идеалов» Маркса – Энгельса – Ленина. Как только выводы ребят о несоответствии советской действительности заветам коммунистических «мудрецов» приобрели более-менее законченный вид, машина КГБ заработала.
Неожиданно папу и других участников группы по отдельности вызвали в деканат, где сотрудник КГБ в штатском объявил им, что они занимаются ревизионизмом марксизма-ленинизма, подвергают сомнению мудрость руководства коммунистической партии, что граничит с идеологической диверсией, и что органы государственной безопасности не позволят им подрывать основы социалистического строя и приложат все усилия, чтобы вернуть заблудших на путь верных ленинцев – строителей коммунизма. За разговором в деканате последовали вызовы на Лубянку. Участников группы стали принуждать стать осведомителями. Начались травля и запугивание.
Трудно себе представить ужас и муку папы, когда он понял, что происходит. Его мечта об учебе в МГУ и самореализации на стезе интеллектуального творчества, мечта, которая уже становилась реальностью, разрушалась у него перед глазами, все превращалось в прах. Люди, о существовании которых он не подозревал, вдруг обрели полную власть над его судьбой и самой жизнью и ставили ему дьявольское условие: стань осведомителем или потеряй все.
Вызовы в КГБ происходили всегда внезапно. Разные следователи разными приемами – одни вежливо, с иезуитской аргументацией, с апелляцией к общественной пользе, другие прямыми угрозами – склоняли 22-летнего папу к «сотрудничеству». Важно было сломить дух жертвы и сделать его именно «добровольным» сексотом, выбравшим «сотрудничество». Каждая встреча заканчивалась подпиской о неразглашении. Бедный папа не сдавался, но перестал спать ночами и всерьез опасался за свою жизнь. И не зря. Самый лучший и самый близкий друг папы Толя С., который тоже был в злополучной группе, вскоре был выброшен из окна общежития МГУ. Его бедной одинокой матери (отец Толи погиб на фронте), сказали, что он покончил жизнь самоубийством. Папа, который был очень близко дружен с Толей, знал, что это была ложь. Незадолго до смерти в разговоре с папой Толя упомянул, что к нему в комнату общежития на 11-м этаже подселили двух странных типов, которые были совершенно непохожи на студентов. После «самоубийства» типы бесследно исчезли. Папа публично поставил под сомнение обстоятельства смерти друга и стал настаивать на расследовании. После этого папу вызвали в КГБ и приказали закрыть рот, если он не хочет последовать за Толей. Папа очень тяжело перенес смерть друга и понял, что будет следующим. Но на Лубянке в тот момент решили, что одного трупа будет достаточно.
Летом 1963 г. папу исключили из университета, предварительно исключив из комсомола. Для того времени последнее фактически означало волчий билет, социальное клеймо – невозможность поступить в вуз, устроиться на нормальную работу, расти по службе и пр. Родных в Москве у него не было, и он поехал обратно в Днепродзержинск. Он думал, что это конец, что ему суждено будет прожить серую жизнь провинциального обывателя, а его почти воплотившаяся мечта останется смутным полуреальным воспоминанием. Какая ужасная горечь должна была быть у него на сердце в то время!..
Папа говорил мне: «Нужно любить свою судьбу». Долгое время я не могла понять смысл этой фразы. Что любить? Неудачи и испытания, которых так много в жизни любого человека? Для многих людей, воспитанных вне контекста живого слова христианства, это странная идея. Многие из нас склонны видеть судьбу воплощением злого рока, тащащего куда-то упирающихся несчастных нас. Но бедный папочка был прав. Для него понятие и ощущение судьбы было очень реальным.
И судьба сложилась так, что муж его тети (сестры папиной матери) – шумный, необыкновенно энергичный, грубый, не очень образованный, но искренний и добродушный человек – пожалел парнишку и, будучи начальником местного шахтостроительного управления, устроил папу на работу в шахту и дал надежду на восстановление в комсомоле, которое было обязательным – и почти невыполнимым – условием для еще более маловероятного восстановления в МГУ. Наверное, папина мама, Анна Ивановна, видя папино крайнее отчаяние, упросила мужа сестры устроить сына на работу. Но ведь иных и не упросишь. А Иван Степанович вник и помог. И папа стал работать в шахте в городе Павлограде Днепропетровской области. После студенческой жизни в столице это было колоссальным контрастом и колоссальным падением. По иронии судьбы – даже и буквально: из светлых аудиторий сталинских высоток МГУ папа попал в узкие черные подземные ходы Павлоградской шахты. Папа работал именно в шахте, в бригаде слесарей, обслуживающих забой. Исключенного из университета за антисоветчину юношу устроить на «непыльную» конторскую должность Иван Степанович скорее всего не мог, даже если бы и хотел, несмотря на свой высокий пост. Так папа очутился среди шахтеров. Условия работы были необыкновенно тяжелые. Папа рассказывал о частых несчастных случаях, о ранних смертях от силикоза, о слепых лошадях, которые в шахте годами ходили по кругу, а поднятые на поверхность, не могли ходить иначе.
В шахте простые работяги, как ни странно, прониклись сочувствием к папе – худосочному бывшему студентику, который, должно быть, был очень умный, раз учился в самом МГУ, в Москве (где большинство из них никогда не было) и которого исключили оттуда за какую-то там антисоветчину. Шахтеры Донбасса, как, наверное, и люди других профессий, связанных с реальным риском для жизни, имели иммунитет против лживой коммунистической пропаганды. Советская власть никогда не была им родной. Поэтому юного папу, вышвырнутого из вуза советской репрессивной машиной, который, несмотря на свое отчаяние и горе, старался держаться мужественно и работать как следует, эти простые люди приняли в свой круг и стали относиться как к товарищу. У людей, которые, спускаясь в забой, не знали, поднимутся ли они живыми на поверхность после смены, в отношениях не было места притворству, мелочным придиркам и лжи. Оценка человека происходила очень быстро и точно. В шахтерской среде папа наблюдал очень сильную мужскую субкультуру, основанную на честности, товариществе, взаимовыручке и чувстве особой свободы. Под землю парторги не спускались, так что люди могли без страха рассказывать самые грубые и глумливые антисоветские анекдоты, называть Хрущева пи…сом и вообще пользоваться свободой самовыражения, немыслимой на поверхности. Предателей не было. Если б такой появился, долго бы не прожил.
Другим фактором их участливого отношения, может быть, было то, что папа был фактически безотцовщиной – его родители развелись, когда папе было 13 лет, и холодный эгоистичный отец никак не участвовал в жизни сына. Для простых шахтеров с патриархальными взглядами это было дико и делало папу в их глазах еще более достойным защиты и ободрения. Он всегда с теплотой вспоминал о них, хотя и совершенно не идеализировал, будучи в свое время свидетелем и пьянства, и драк, и общей чрезвычайной грубости нравов.
В своей отчаянной ситуации папа не оставлял надежду на восстановление в университете. Заведомо невыполнимым комплектом условий для этого было восстановление в комсомоле, отличная характеристика с места работы и сдача всех экзаменов за пропущенные годы. У обычного человека от этого опустились бы руки. Но папа всегда чувствовал свое призвание, и это давало ему необыкновенную силу. Он поддерживал контакт со своими университетскими товарищами, которые по его просьбе регулярно присылали ему списки литературы и экзаменационных вопросов, и после работы продолжал самостоятельно учиться.
Судьба вела папу. То, что его с товарищами, посмевшими самостоятельно анализировать труды «вождей пролетариата» и критически оценивать советскую действительность, исключили из университета, а не судили и не сослали в лагерь, было свидетельством хрущевской оттепели. На последней ее волне папа сумел совершить невозможное: после года «трудовой повинности», заработав характеристику, повторное принятие в комсомол и грыжу, папа блестяще сдал экстерном все экзамены за пропущенный год и был восстановлен в университете. Это был немыслимый, головокружительный поворот удачи. Но той беззаботности, той мальчишеской радости, которая переполняла папу, когда он первый раз поступил в университет, уже не было. Его жизнь навсегда изменилась.
«Органы», как тогда называли КГБ, никогда не выпускали папу из поля зрения. Вокруг него всегда вились – в университете, на работе – какие-то невнятные личности со стертыми лицами, которых очень интересовало его мнение по «острым» темам. Вызовы на Лубянку и настойчивые предложения стать осведомителем продолжались много лет. В конце концов, на очередной «беседе», когда папе было сказано, что у него нет другого выбора, кроме как начать «сотрудничать», папа ответил, что выбор есть всегда и он может выбрать – покончить с собой. После этого вызовы на какое-то время прекратились. Но с папы взяли подписку о невыезде, и когда в Днепродзержинске от рака умирала его мать, не позволили ему с ней увидеться, объяснив, что, нарушив подписку и покинув Москву, он будет немедленно арестован. В конце концов папа все равно поехал, но было уже поздно. Живой он маму не застал и попрощаться не смог. Это навсегда осталось его огромной болью.
Благодаря силе своего таланта, папа сумел даже в условиях советской власти и коммунистического мракобесия писать научные работы, за которые ему не пришлось краснеть после падения советского режима, читать потрясающие лекции, вдохновлять коллег, студентов, слушателей. Благодаря силе своего характера и веры в судьбу, он не отчаялся, не дрогнул, не предал себя и дождался времен, когда смог наконец писать то, что хотел, и публиковать свои труды. К нему пришла известность. Он не пытался конвертировать ее в материальный успех. К сильным мира сего в друзья он не набивался. Ему было что сказать, и он спешил оформить свои идеи, мысли и прозрения в публикациях и книгах. Ему очень многое удалось, несмотря на то, что возможность свободно писать и широко публиковаться он получил достаточно поздно – в 45 лет, а умер рано, в 62 года…
Большую часть жизни папа прожил в бедности. В советское время из маленькой зарплаты нужно было выплачивать ипотеку. Позже, когда папа стал печататься, издатели его, как водится, обворовывали: со стенаниями об убыточности издательского бизнеса заключали договора на несколько тысяч экземпляров за небольшой гонорар, а потом годами тайком допечатывали и продавали новые тиражи. Один из таких дельцов после смерти папы решил устроить гешефт, компонуя свои нарезки из папиных книг и оформляя их как самостоятельные папины произведения. Таким образом, он выпустил в 2006–2007 гг. два контрафактных изделия: «Народ без элиты» и «Правда железного занавеса» (издательства «Алгоритм» и «Эксмо»), а когда был пойман с поличным, пытался купить наше с сестрой согласие на участие в этом грязном деле. Несмотря на наш отказ и возмущение, останавливаться он не собирался. После наших бесплодных попыток привлечь бывших папиных коллег и знакомых к защите папиного наследия от варварского разбазаривания, мы с сестрой Дарьей самостоятельно судились с издательствами «Алгоритм» и «Эксмо» и выиграли дело и в суде первичной инстанции – Хорошевском, и последующее слушание в Московском городском суде, когда издатель подал апелляцию. Обе книги были признаны контрафактными изделиями, подлежащими уничтожению.
Большинство своих работ папа написал на старом кухонном столе. Наша семья из четырех человек 20 с лишним лет ютилась в двухкомнатной «малогабаритной» 37-метровой квартирке. Ужасный советский быт, отягощенный нашей бедностью, делал не только творческую работу, но и просто нормальный отдых в таких условиях почти невозможными. Тем не менее папа ни на что не сетовал и никогда не жаловался. Он вставал в 5 утра, в том числе в выходные, заваривал свой любимый крепкий черный чай и, пока все спали, писал в тишине и покое. Если ему не нужно было идти читать лекции, то, когда мы просыпались, он перебирался за письменный стол.
Папа очень много работал. Готовя свои публикации, он перечитывал колоссальный объем литературы. Его ум почти постоянно был занял обработкой информации и развитием новых идей. Задумавшись, папа устремлял глаза в пространство и совершенно ничего не слышал и не видел перед собой – его мысль была далеко. В такие моменты ему можно было говорить все, что угодно, он только кивал и отвечал односложно. В детстве мы с сестрой иногда так забавлялись.
Для нас с сестрой папа был заботливым добрым папочкой – бесконечно терпеливым, ласковым, понимающим. Он не контролировал каждый наш шаг, не пытался руководить, но вникал в наши проблемы, давал советы, рассказывал истории из своей жизни, чтобы мягко направить нас к правильному выбору. Он всегда был рядом, несмотря на напряженную работу, несмотря на свои проблемы и тяготы, несмотря на развод в 1995 г. с нашей матерью. Мы всегда чувствовали его любовь и всегда могли рассчитывать на его понимание и поддержку. С папой можно было поделиться любым переживанием и обсудить любой вопрос.
Папа работал очень быстро и писал свои труды почти набело. Для него это никогда не было натужным усилием. Это был интенсивный интеллектуальный труд, но папе было ведомо вдохновение – он писал на волне творческого подъема. Было интересно быть свидетелем этого.
Папа оставил большое интеллектуальное наследие, и его труды сохраняют актуальность, потому что отличаются необыкновенной «плотностью» содержания: каждая из его многочисленных идей может быть развернута в отдельное исследование, каждая из его книг и статей содержит пласты нетривиальных смыслов.
Для меня метафорой его жизни представляется образ человека с ярко горящим факелом: раз в столетие среди блуждающих с лучиной появляется такой человек, и вместо слабо освещенных отдельных закоулков людям вдруг открывается колоссальная картина величественного многоуровневого здания бесконечного объема. Такие люди рождаются редко. Папа был одним из таких людей с факелом, прожигающим тьму силой своего интеллекта и своего уникального таланта.
Кроме своих трудов, папа оставил светлую память о себе. Он производил неизгладимое впечатление на всех, с кем сталкивался, и все, кроме очевидных завистников, уважали его и признавали его редкий талант и интеллектуальную мощь. И его человеческую искренность. Он был искренним и добрым человеком и оставил после себя живую добрую память в людях, которым посчастливилось знать его лично.
Я благодарна судьбе за то, что у меня был такой папа. Память о нем меня согревает.
Анна Панарина
Текст очерка предоставлен автором. Ранее очерк был опубликован в журнале «Философия политики и права», №11, 2020.
Источник: Покров |
