Перечитывая И.А. Ильина
Для начала вспомним известные нам определения государства, хотя бы то, что наше поколение заучивало наизусть, — ленинское: «Государство возникает там и тогда, где и когда появляются классы». Возникает оно, следовательно, как необходимый аппарат подавления одного класса другим.
Воистину нужно обладать особым углом зрения, чтобы в жизни увидеть главным не саму жизнь, а ее противоречия. Безусловно, если по Марксу жизнь — есть борьба, то она, жизнь, всего лишь приложение к борьбе, которая, соответственно, первична и всегда объективно нравственна, чего о жизни с такой уверенностью не скажешь. И государство, по этой же логике, не способ существования народа или общества, но лишь территория борьбы против кого-то, если ты в меньшинстве, или с кем-то, если в большинстве.
Из этой же концепции вытекает понятие «власти» как некой безусловной ценности, имеющей две ипостаси — цели и средства. Личности и союзы личностей, отсюда, имеют своей главной характеристикой отношение к власти: либо они ее добывают, либо отстаивают. Все прочие характеристики вторичны.
«Больное» политическое сознание переставляет ценностные акценты и критерии, настраивает общество таким образом, чтобы оно целиком преобразовалось в инструментарий борьбы за власть или за ее сохранение. Творческий импульс личности или сообщества оценивается тогда исключительно прагматически, и таковая политическая прагматика поднимает на поверхность общественной жизни человеческие экземпляры с самой подозрительной пассионарностью.
Иными словами: когда из народного сознания исчезает понятие государственной власти как регулятора общественного жизнеустройства и подменяется понятием власти в государстве как инструмента реформирования общества и государства — тогда это означает, что время для спокойных и результативных реформ упущено и общество находится на грани гражданской войны — войны за власть в государстве.
Среди причин, способных объяснить небывалую скорость развала нашей вчерашней, казалось бы, несокрушимой державы, есть одна, далеко не вторичная, но аналитиками до сих пор не отмеченная. Тот факт, что в активе «разрушителей» преобладают вчерашние теоретики и практики марксизма, с одной стороны, а с другой — факт не менее загадочный, — что знаменитые наши «органы», наши доблестные «штирлицы» никоим образом не проявили себя в роли упредителей развала, — оба эти факта в значительной мере могут быть объяснены степенью «пораженности» людей этих структур принципиальными догматическими установками марксизма.
Из опыта «личных» контактов знаю и могу свидетельствовать, что сотрудники органов всех уровней так и не приняли всерьез теоретическое новшество хрущевско-брежневской эпохи — положение об общенародном характере советского государства, в котором якобы, в отличие от времен диктатуры пролетариата, исчезли социальные противоречия и осуществилась классовая гармония. Впрочем, положение о диктатуре пролетариата ими понималось также весьма условно в силу другой реальной установки, согласно которой «органы» считались и считали себя «оружием партии». «Внегосударственность», вненациональность этой структуры деформировала сознание ее членов. Почти мгновенное, непостижимо таинственное исчезновение «хозяина»-партии как инициатора активности «органов» обессмыслило их существование. Государство на глазах разваливалось по частям, а бойцы невидимого фронта по инерции все еще бегали за «энтээсовцами», никого и ничего не представлявшими, и добросовестно продолжали прослушивать телефоны разговорившейся интеллигенции.
Таким образом, на момент национально-государственного кризиса у нас не оказалось в наличии государственно-консервативной структуры, способной разумно уравновесить энтропийный процесс, придать ему конструктивный характер.
Но подлинный трагизм «процесса» состоял в том, что вопреки всей логике национальных реформаций, когда общество целиком или в значительной своей части овладевает идеей реформы и формирует внутри себя некое инициативное ядро, «идейно штурмующее» структуру, в наших условиях инициатива реформ вылупилась в виде традиционной партийной директивы, совместившей в себе несовместимое: директивность как таковую и добровольность ее исполнения, что немедля обернулось элементарным выпусканием государственных вожжей и, как следствие, всплеском самой разнузданно-низменной инициативы. В кратчайший срок определенная часть народа всех уровней превратилась из народа в чернь... И здесь мне уже никак не обойтись без цитаты из И.А. Ильина:
«Люди становятся чернью тогда, когда они берутся за государственное дело, движимые не политическим правосознанием, но частной корыстью... Чернь не понимает ни назначения государства, ни его путей и средств, она не знает общего интереса и не чувствует солидарности, именно поэтому она не способна к организации и дисциплине... Она совершенно лишена сознания государственного единства и воли к политическому единению... Чернь ненавидит государственную власть, пока эта власть не в ее руках... А если ей все-таки удается создать некоторое подобие “режима”, то этот “режим” осуществляет под видом “демократии” торжество жадности над общим благом... этот “режим” зиждется на лести и подкупе и осуществляет власть демагогов».
Принято считать, что чернь — это некая масса, мечущаяся и орущая на площадях, в подворотнях. По Ильину — принципиально неверное понимание. Чернь не образуется толпой, и толпа не превращается в чернь, но только конкретный человек, в котором частный интерес сначала заслонил, а затем вытеснил из сознания «интерес государственный», — именно он и становится чернью, образуя из себе подобных чернь-толпу, чернь-партию, чернь-фракцию.
«К черни может принадлежать всякий: и богатый и бедный, и темный человек и “интеллигент”. Чернь отличается корыстною волею и убогим правосознанием, а в революционные эпохи сверх того и политической притязательностью. Государственная власть есть для нее лишь удобное средство для достижения личных или классовых целей».
Удивительной особенностью нашего времени следует считать тот факт, что вопреки традиционным историческим ситуациям, когда «политическая чернь» наподобие злокачественной опухоли возникает и созревает где-то на задворках власти, у нас все наоборот! У нас власть обернулась чернью и выступила в роли инициатора преобразований. Иначе, по-видимому, и быть не могло — вчерашние практики и теоретики марксизма не могли в одно мгновение избавиться от марксистского понимания государства как территории борьбы за или против чего-то во имя некоего блага, высветившегося на историческом горизонте. Такова уж специфика мозгов политической черни — все, бревном лежащее на пути к цели, должно быть сметено или отстранено, или не принято во внимание, ибо цель оправдает в итоге и средства, и жертвы, даже если в роли жертв оказывается государство и народ его. С типично марксистским рвением взялись за дело вчерашние большевики, с молоком матери усвоившие хамское отношение к «темным массам», не понимающим своего счастья. Элементарная политическая безграмотность, то есть то, что Ильин называет отсутствием «правильного правосознания», продиктовала активистам «нового курса» все те принципиальные решения, в результате чего и свершилась катастрофа Российской государственности, остатки которой если еще и сохраняются в какой-то мере, то лишь в силу закона инерции структуры, ибо за все это время в плане государственного строительства не возникло ни одной новой позиции, результативно противостоящей развалу.
Особенности слабоумия «политической черни» заключаются в неспособности увидеть в «государственной правоте», в консерватизме его структурных подразделений источник для спокойной преобразовательной деятельности. Не осознавая собственной неподготовленности к государственному делу, люди черни моделируют в своем неофитском сознании такой вариант государственной структуры, которая соответствует их уровню понимания, и когда уродец не рождается, гнев черни обрушивается на остатки прежней структуры, которую, по ее злобному убеждению, следует разрушить до основания, а затем...
И.Ильин между тем таким вот образом определяет право на политическую инициативу:
«...государственная власть, имеющая высокое назначение формулировать естественную правоту в виде положительных норм, получает... значение единого и единственного компетентного источника права, так, что только полномочное приобщение к ней может сообщить человеку или органу правоустанавливающую компетенцию».
Иными словами, не имеет право на реализацию никакая доброзвучащая идея, если она вступает в противоречие с идеей государственности как таковой. И, соответственно, государственно компетентным может быть лицо или орган, исповедующие идею «государственной правоты». Самая распрекрасная социальная идея оборачивается своей противоположностью, если она в противоречии с идеей государственности. И речь, безусловно, не идет о «культе Государства», но лишь об объективном законе соответствия государства и социальных инициатив, законе, действующем столь же неумолимо, как законы Ньютона или Паскаля. В этой связи партия, к примеру, стремящаяся к власти, не может быть классовой, поскольку:
«...государственная власть есть нечто единое для всех и общее всем. Партия, лишенная государственной программы, поддерживающая один классовый интерес, есть противогосударственная партия... если она захватит власть, то она поведет нелепую и гибельную политику и погубит государство раньше, чем сила вещей заставит ее наскоро придумать политические добавления к ее противополитической программе».
Как говорится, тот самый случай! Революционно-интеллигентская чернь начала века захватила власть и построила неслыханное в истории государственное сооружение. Представьте себе, что некто строит дом и вместо раствора кирпичи кладет на пластиковую взрывчатку. Здание при этом может получиться вполне уютным внутри, красивым снаружи и впечатляющим с птичьего полета. Но просуществует оно лишь до появления первого озорника или злоумышленника, перехитрившего бесчисленное количество контролеров и сумевшего проковырять дырку и всунуть детонатор. Или, что еще проще, а в нашем случае и очевиднее, у пластиковой взрывчатки выявятся свойства, ранее неизвестные, и она «откликнется» на зов натуры.
Сооруженное чернью, наше государство просуществовало всего лишь одну человеческую жизнь. Столько ему было отпущено. Сколькими жизнями заплачено за это просуществование — известно. Приблизительно. Сколько недодуманных, но небезынтересных социальных идей скомпрометировано на десятилетия! Сработали все мины, заложенные российскими марксистами в основание государства трудящихся. Главные из них:
насильственное внедрение политического единомыслия. Говоря языком И.Ильина, деяние сие не только противогосударственно, но еще более — противоприродно. А поскольку наивысшего державного могущества коммунисты достигли в первую очередь именно благодаря этому противоприродному состоянию общества, «державность» была заведомо обречена. Ситуации общественного единомыслия оправданы лишь в критические моменты — войны, стихийные бедствия и т.п. Ностальгия по духовному единению народа во время Великой Отечественной по существу кощунственна, ибо это было время народной трагедии. Нет решительно ничего выдающегося в том, что двухсотмиллионный Советский Союз в конце концов разгромил семидесятимиллионную Германию. Это НОРМАЛЬНО! Иначе и быть не могло. Иначе русские просто не имели бы права на дальнейшее историческое существование, поскольку несравнимы потенциалы этих двух народов. Народ Союза добросовестно сделал свое дело, но то, что он за каждую голову противника положил четыре своих, — это на совести режима, который после войны не «поумнел», и острота сегодняшних проблем на Северном Кавказе, к примеру, — наследие «топорных» приемов в национальной политике, которая в целом и есть —
вторая мина, заложенная российскими марксистами в основание Советского государства. Это особая тема, требующая аналитического сравнения национальной политики большевиков и Императорской России, где тоже было не все просто и гладко, но была мудрость решений и поступков и государственная дальнозоркость. Сегодня некоторые политики мечтают о восстановлении территориального принципа государственной структуры. Но даже в масштабах России осуществить эту мечту едва ли возможно, не накалив ситуацию до температуры гражданской войны.
Еще одну мину большевики заложили в социальную структуру исключительно по причине маниакального доверия теории Маркса: отношение к определительному русскому сословию — крестьянству как классу, онтологически враждебному коммунистической идее. По существу, и Маркс и его последователи были правы. Действительно, крестьянство, то есть люди, работающие на земле и с землей, уже самой моделью своего бытия посягали на все и всяческие социальные утопии, поскольку наглядно демонстрировали извечное неравенство людей, когда они в непосредственном контакте с природой. Трудолюбивый и ленивый, сообразительный и не очень, честный и плут, семьянин и развратник — и каждый воссоздает вокруг себя соответствующий микромир. Люди прочих сословий также имеют перечисленные характеристики, но интеллигенцию можно купить или подчинить, пролетариат — организовать, буржуазию истребить. К крестьянству эти средства неприменимы. Крестьянство — кость в горле любой социальной утопии, поскольку какой бы умовообразимый порядок ни наводился в обществе, если он противоречит естественности человеческих взаимоотношений, то будет непременно торпедирован стихией крестьянского бытия. Вот что писал Ленин в 1905 году:
«Мы поддерживаем крестьянское движение, поскольку оно является революционно-демократическим. Мы готовимся (сейчас же, немедленно готовимся) к борьбе с ним, поскольку оно выступит как реакционное, противопролетарское. Вот суть марксизма в этой двоякой задаче...»
И еще и того чище: «Мы сначала поддерживаем до конца, всеми мерами, до конфискации крестьянина вообще против помещика, а потом (и даже не потом, а в то же самое время) мы поддерживаем пролетариат против крестьянина вообще».
Заметьте, не против крестьянина-кулака или середняка, но вообще против крестьянства как сословия! Революционно-интеллигентской черни было за что ненавидеть крестьянство, ведь оно — почва, оно — уклад, оно — Православие, наконец... Большевики успешно справились с поставленной задачей. Война с крестьянством продолжалась все семьдесят лет коммунистической власти. Разорение «неперспективных» деревень было, кажется, последним их подвигом. Сегодня крестьянства как былого определительного сословия нации мы не имеем, но только сельскохозяйственных рабочих, не уходящих с земли лишь по причине отсутствия выбора. Фермеры пока не в счет.
Тому, кто сегодня говорит о национально-государственном перерождении коммунистической системы, видать, не приходилось бродить где-нибудь в конце семидесятых по деревням хотя бы центральной России. В трезвом виде, разумеется. И не в поисках деревенского антиквариата. Или не приходилось, или уже настолько свыкся с разором, что замечать перестал. Приехал, повосхищался остатками говора стариков и старух и восвояси. Каждому свое! Колхознику — колхоз. Интеллигенту — духовно-творческие поиски... в рамках дозволенного. Журналисту — тепленький материал в двести строк на первую полосу... можно и горячий, если без обобщений...
Возвращаясь к разговору о роли политической черни в эпохи смут, перестроек и реформаций, заметим, что едва ли слово «чернь» следует понимать, применительно к нашему времени, как строку приговора. Речь должна идти о временном состоянии части общества, без достаточной политической подготовки ринувшейся в стихию преобразований. Еще раз подчеркнем, что марксистское понимание государства как территории борьбы за власть или удержания власти, подменившее взгляд на государство как на властно регулирующую структуру, действующую на основе социального компромисса, — оно, это марксистское понимание, изживаемо. Сколько имен можно уже сегодня припомнить из тех, кто три, четыре года назад буйствовал в анархо-демократической стихии и опомнился, искренне озаботился проблемой Российской государственности и занят теперь не столько разоблачением противников, сколько поиском союзников.
Уже встречалось на страницах прессы утверждение, что центризм есть предательство. Что ж, звучит вполне по-большевистски. Но, думается, что относительно мирный выход из государственного кризиса под силу именно мощному центру, способному не только проявить инициативу по восстановлению государственности, но и не дать крайне левым и крайне правым вцепиться друг другу в глотки и вовлечь тем самым страну во всеобщий пересчет обид. При нормальном государственном строительстве крайние политические фланги — не помеха, а напротив, инструменты коррекции курса. Засохнут в ненависти ненавидящие и презирающие историческую Россию. Зачахнут в бесплодии невостребованные честолюбцы. Охрипнут от усталости любители политически сотрясать воздух. Останутся фанаты и реалисты. Идеалисты и работники. Их противоречия не антагонистичны.
Но если время упущено, то все эти соображения не имеют цены. Тогда ДИКТАТУРА! С непременным разгоном и левых и правых, красных, желтых, голубых и в полосочку. Тогда приготовимся вписать в историческую строку после Грозного, Петра и Сталина новое, пока еще неизвестное имя и настроимся на такой политический аскетизм, какого в нашем историческом опыте еще не было, поскольку в историческом опыте России тоже еще не было подобного катастрофического состояния.
Но в любом варианте останется актуальным политическое завещание замечательного русского мыслителя Ивана Ильина:
«Власть не должна и не может проводить реформ, разрушающих самое бытие государства или попирающих жизнь и автономию национального духа. Поддержание государства, как автономной формы национального духа, как жилища и как ограды национальной духовной культуры, составляет ту грань, которая ненарушима для государственной власти и перед которой должен склониться всякий, и даже самый справедливый и духовно-верный интерес граждан».
источник |
