После той «ампутации», которая последовала благодаря приказу генерала Кутепова, корпус мог начать новую жизнь, развивая свои внутренние потенциальные силы. Острота политического положения немного сгладилась: французы поняли, что признание авторитета ге­нерала Врангеля выгодно для того, чтобы организованно справиться с затруднениями, вставшими перед ними, как только они попробо­вали подорвать его авторитет. Из области разговоров вопрос о рассе­лении в славянские страны переходил уже в область фактов. Обста­новка потребовала совместного сотрудничества Верховных комиссаров и генерала Врангеля, — и хотя формальное юридическое признание за ним прав Главнокомандующего было невозможно после деклара­ции французского правительства, эта обстановка потребовала факти­ческого признания его власти.

Новый период жизни галлиполийской армии шел теперь под зна­ком учения — общего и военного, культурной работы — в виде теат­ра, художественно-музыкальных кружков, «устной газеты», атлетиче­ских игр и прочего и налаживания связей с русскими общественными кругами.

Князь Павел Долгоруков, который еще в декабре 1920 года усмот­рел в 1-м корпусе армию и взывал к русской общественности с призывом к ее поддержке, был сперва почти одиноким; но к этому вре­мени эта атмосфера одиночества значительно рассеялась.

Благодаря работе А.И. Гучкова уже в декабре 1920 года за под­держку армии высказался Парламентский Комитет, вполне доброже­лательно относились к ней общественные элементы в Константино­поле; но одновременно с этим и «новая тактика» Милюкова развилась уже в целое идеологическое течение, которое обрастало все большим числом приверженцев. Многие, которые в Константинополе при при­бытии генерала Врангеля со 126 судами приветствовали в его лице Правителя и Главнокомандующего, не только отрицали теперь за ним право Правителя, то выдвигая новые бесчисленные суррогаты власти (учредиловцы, Совещание Послов и т. д.), то объявляя себя «авто­номными» и подчиненными только «будущему» законному правитель­ству России, — но склонны были отрицать и бытие армии, а сле­довательно, и существование Главнокомандующего. Была еще одна компромиссная тенденция: поддержка армии, но не Врангеля и даже до абсурдной милюковской формулы — «защита армии от Врангеля и Кутепова». По существу, это было желанием подчинить армию вла­сти аморфных общественных групп и, конечно, основывалось на аб­солютном непонимании природы и духа армии.

Эти различия отношений в значительной мере зависели от близо­сти к самому предмету споров, Русской Армии, и изменялись в зави­симости от глубины и полноты информации. Чудо ее сохранения не могло не влиять на эти настроения, но та духовная и физическая мощь, которая возродилась вопреки всем мнениям, не могла так им­понировать Парижу, как это было на берегах Стамбула. Однако и для самого Стамбула особое значение имели те информации и еще боль­ше — то живое свидетельство, которое исходило с мест и в первую очередь от представителей тех же общественных кругов.

Видную роль в этом деле сыграл представитель Всероссийского Земского союза в Галлиполи C.B. Резниченко45, бывший офицер Пав­ловского полка. C.B. Резниченко сменил Б.К. Краевича, при котором работа ВЗС в Галлиполи велась в духе указанной нами выше «авто­номности» и полу отрицания. Это направление местной работы при новом представителе сменилось ярким признанием армии, признани­ем ее значения, пониманием ее подвига, безграничной готовностью ей помочь, но не только ради гуманитарных соображений, но ради государственных и политических задач. Материальная помощь Зем­ского союза усилилась; открылись питательные пункты, мастерские, поддерживались все культурные начинания. На те незначительные средства, которые отпускались для этой цели, не могло быть сделано много: это была капля в море общей нужды и гораздо менее, чем гуманитарная помощь американского Красного Креста с его предста­вителем, майором Девидсоном, распространяющаяся, впрочем, толь­ко на женщин и детей. Мы знаем больше: что невозможность удо­влетворить всех вызвала во многих чувство несправедливости и обиды. Но нам известно, что в отношении материальной помощи сделано было на отпускаемые средства решительно все.

Однако мы считаем эту сторону деятельности C.B. Резниченко второстепенной и не главной. Главная его заслуга была в том, что он умел поддерживать все жизненные ростки, ободряя, помогая ма­териально, часто сам внося инициативу. И несомненно, главнейшая заслуга состояла в том, что в самую мрачную эпоху Парижского от­рицания он сумел своими докладами в Константинополе поддержать и укреплять то настроение, которого искали сами общественные круги, но для укрепления которого сами нуждались в постоянном ободрении.

Первый же доклад C.B. Резниченко в Главный Комитет Земского союза в Константинополе был яркой апологией галлиполийского кор­пуса. «Совершилось русское национальное чудо, — писал он, — по­разившее всех без исключения, особенно иностранцев, заразившее не­причастных к этому чуду и, что особенно трогательно, несознаваемое теми, кто его творил. Разрозненные, измученные духовно и физиче­ски, изнуренные остатки армии генерала Врангеля, отступившие в море и выброшенные зимой на пустынный берег разбитого городка, в несколько месяцев создали при самых неблагоприятных условиях крепкий центр русской государственности на чужбине, блестяще дис­циплинированную и одухотворенную армию, где солдаты и офицеры работали, спали и ели рядом, буквально из одного котла, — армию, отказавшуюся от личных интересов, нечто вроде нищенствующего рыцарского ордена, только в русском масштабе, величину, которая своим духом притягивала к себе всех, кто любит Россию». Дав такую характеристику армии и впервые, кажется, пустив крылатое слово о «нищенствующем ордене», он кричит всем, кто только может его ус­лышать, что «армия голодает», и строит свой гуманитарный призыв на чисто принципиальных, национально-патриотических предпосыл­ках. Его настойчивый голос, упорный стук в константинопольские двери, наконец, личное влияние и авторитет играют большую роль в укреплении позиции сторонников армии. В Галлиполи начинают при­езжать гости нашей общественности.

Это было в середине июня 1921 года, в самый яркий период галлиполийской жизни. Переброска в славянские страны еще не началась. Все части были в сборе. В городе находились шесть военных училищ: Сергиевское46, Корниловское47, Николаевске-Алексеевское инженерное48 и Николаевское кавалерийское. Несмотря на то что они принуждены были ютиться в развалинах, что они были лише­ны примитивных учебных пособий, скудно питались, несли, кроме занятий, караульную службу, они были в полном смысле слова об­разцовыми частями. Старые традиции училищ с их культом офицер­ской чести, с постоянным напряжением и дисциплиной, развивались здесь с особой отчетливостью. Теперь, на чужбине, когда весь корпус осознал себя носителем идеи национальной России, это сознание в сердцах юношей пробуждалось с необычайной яркостью. Всегда чисто и даже, по условиям жизни, блестяще одетые, подтянутые, с постоянным, во всех обстоятельствах непрекращающимся сознани­ем не только своей службы, но служения, они были лучшим укра­шением первого корпуса.

Кроме этих юношей, город всегда был полон офицерами и сол­датами разных воинских частей. В городе были курсы и школы: во­енно-административные, артиллерийские — для штаб- и обер-офи­церов. Гимнастическо-фехтовальная школа сумела создать высокие образцы культа здорового человеческого тела. Учебные команды раз­личных частей заражались духом юнкеров и не только внешне, по форме, но и внутренне, по содержанию. Город блестел своей чис­тотой; лагерь щеголял своим убранством. Там тоже весь досуг ухо­дил на воинские учебные занятия, которые поддерживали дисцип­лину и воинский дух.

Для детей был организован детский сад. Солдаты-гимназисты, не закончившие образования, были откомандированы из частей в город, в гимназию имени барона П.Н. Врангеля. Почти весь запас наличных культурных сил стал преподавателями этой своеобразной гимназии.

На одной из главных улиц, в пустующей комнате, организованы были сперва спорадические, а потом и систематические курсы, зат­рагивающие уже предметы высшей школы. Курсы эти уже начали перекидываться в лагерь, для тех кто не мог ходить в город. В препо­давательских кругах уже зарождалась организация галлиполийской академической группы.

По инициативе молодого энергичного журналиста, подпоручика Шевлякова49, организовалась «Устная газета», где 2—3 раза в неде­лю, в городе и в лагере, читались сводки газет всех направлений, соб­ственные статьи, фельетоны, рефераты. «Устная газета» приобрела большую популярность, и аудитория была битком набита постоянны­ми слушателями.

Церковные хоры высокой художественной отделки пели в город­ской церкви и в многочисленных походных полковых церквях. Лите­ратурные и художественные кружки работали по студиям. Издавались рукописные журналы. Появились местные поэты, среди которых сле­дует отметить молодого юнкера П. Сумского50. Иллюстрированные журналы достигли высокой степени совершенства, и в журнале кава­лерийской дивизии «Развей горе в чистом поле» помещались перво­классные акварельные карикатуры.

Около развалин старого Акрополя, где на страже стоят вековые пинии, вылезающие из исторических башен и стен, поместился кор­пусный театр. Все — и декорации, и реквизит, — все было сделано руками самих артистов; они же были и рабочими на сцене, и убор­щиками, и администраторами. Часто самый текст пьес был восста­навливаем по памяти самими артистами, — и все это было проник­нуто трогательной любовью.

Первые гости нашей общественности застали Галлиполи в этом периоде расцвета. Правда, вполне эмансипироваться от парижского влияния было нелегко, и константинопольская общественность рабо­тала с перебоями. В конце того же июля, за подписью главноуполномоченного Красного Креста сенатора Иваницкого, председателя Глав­ного Комитета ВЗС А.С. Хрипунова и председателя Главного Комите­та Союза Городов П.П. Юренева был прислан для распространения меморандум Цок'а (Центральный Объединенный Комитет). Этот ме­морандум состоял в обращении «Ко всем беженцам, включая лагеря Галлиполи и Лемнос», в котором говорилось, что единственный вы­ход из положения — это распыление, организованное по общему плану. И так как это соответствует желанию французов, к которым русские должны питать вечную и незабываемую благодарность, то следует идти по этому пути, пользуясь французской помощью и бла­гожелательством.

C.B. Резниченко, который должен был явиться агентом по рас­пространению этой брошюры в частях, не только отказался от это­го поручения, но послал новый мотивированный доклад по этому вопросу. Красочно описывая все препятствия и оскорбления фран­цузов, господин Резниченко еще раз заявил, что в «Галлиполи сей­час находится армия, а не беженцы. Эта армия может уйти в Сер­бию или нет, но пока что остается армией, и сейчас, после пере­житого, оскорбить ее меморандумом Цок'а, в котором она трак­туется только беженством, просто говоря — нельзя...» Эта резкая отповедь имела свое влияние. От А.С. Хрипунова была получена телеграмма с просьбой не распространять этот меморандум, который можно рассматривать как один из таких «перебоев» нашей об­щественной работы.

12 июля в Галлиполи происходило торжество — производство юнкеров старшего класса в офицеры, первое производство в изгна­нии. Но это изгнание, эта убогая обстановка — все отошло на вто­рой план. Это было настоящее русское торжество, которое так не вязалось со всеми представлениями гражданского беженства и эмиг­рации. А через четыре дня этот духовный подъем еще усилился но­вым незабываемым для каждого галлиполийца торжеством — от­крытием галлиполийского памятника.

Началось, как и все в Галлиполи, с очень скромных размеров. Было организовано жюри для рассмотрения проектов, были учреж­дены премии, и, конечно, размеры этих премий были ничтожно малы. Галлиполийцам, впрочем, так не казалось. Не получая жало­ванья, они имели месячное пособие, которое Главнокомандующему с громадными затруднениями удавалось добывать: офицеры получа­ли по 2 лиры, а солдаты — по 1 лире в месяц. Но и это пособие приходило нерегулярно. Поэтому первая премия в 5 лир и вторая в 3 лиры не казались такими мизерными.

На конкурс были представлены 18 проектов, что еще лишний раз указывает на культурный уровень корпуса. Первая премия была при­суждена за проект часовни в псковском стиле; вторая за проект над­гробия в римско-сирийском стиле. Результаты конкурса были пред­ставлены на утверждение генералу Кутепову. Первый проект требовал для своего осуществления 750 турецких лир, второй — всего 450 лир. Кроме того, второй проект был проще, прочнее и по своему сурово­му характеру и грубости линий больше отвечал суровому и грубому характеру галлиполийской жизни.

Командир корпуса остановился на втором проекте и поручил ру­ководство постройкой памятника автору проекта, подпоручику тех­нического полка Акатьеву51. В распоряжение подпоручика Акатьева была дана команда в 35 человек, а вопрос о материале был очень упрощен приказом по корпусу: принести каждому, невзирая на чин и служебное положение, по одному камню. В несколько дней было принесено до 24 000 камней, и постройка началась.

Памятник был заложен 9 мая, а через два месяца, 16 июля, тор­жественно освящен. Перед памятником были выстроены войска и депутации с венками. Венки были самодельные: из колючей проволо­ки, из обрезков жести, но были выполнены так, что поражали своей художественностью: всех венков было около 60. Когда грубый бре­зент, покрывавший памятник, был спущен, все увидели его в грубой и величественной красоте. Он имеет вид кургана, напоминающего немного шапку Мономаха. На переднем фасаде его •— белая мрамор­ная доска, где золотыми буквами выгравирована надпись:

Упокой, Господи, души усопших.

1-й корпус Русской Армии своим братьям-воинам,

в борьбе за честь Родины нашедшим вечный покой

на чужбине в 1920—21 гг. и в 1854 — 55 гг. и памяти

своих предков-запорожцев, умерших в турецком плену.

Надпись повторена на французском, греческом и турецком языках. Она отвечает тому несомненному факту, что во времена Крымской кампании здесь хоронили наших пленных; она отвечает и тому преда­нию, что здесь именно лежат кости погибших запорожцев той эпохи, когда Галлиполи был крупным поставщиком рабов для Малой Азии.

Над этой надписью — художественно изваянный русский государ­ственный герб, в виде немного модернизированного, соответственно стилю, орла. Вся постройка кончается мраморным четырехконечным крестом, тип которого был взят для галлиполийского знака.

На богослужение и парад были приглашены представители мест­ной власти и местного населения. Генерал Кутепов передал мэру го­рода акт, которым поручал в будущем городу охрану русской святыни. Парад прошел с редким воодушевлением.

Но высший предел напряжения был во время речи корпусного священника отца Ф. Миляновского. Речь его была потрясающа по своей силе и вдохновенности. Седой, с благообразным лицом, вели­чественный в своем облачении, с глазами, полными слез, долгие годы проживший в военной среде, ее понявший и полюбивший, он достиг такого высокого подъема, что об этой речи говорили как о наитии.

Мы приводим из нее краткие выдержки:

«Вы — воины христолюбцы, — сказал отец Миляновский52, — вы дайте братский поцелуи умершим соратникам вашим.

Вы — поэты, писатели, художники, баяны, гусляры серебристые, вы запечатлейте в ваших творениях образы почивших и поведайте миру о их подвигах славных.

Вы — русские женщины, вы припадите к могилам бойцов и оро­сите их своею чистою слезою, — слезою русской женщины, русской страдалицы-матери.

Вы — русские дети, вы помните, что здесь, в этих могилах, зало­жены корни будущей молодой России — вашей России, и никогда их не забывайте».

Но отец Миляновский захватил еще более широкую тему. У под­ножия памятника, окруженного русскими могилами, откуда сереб­ряной полоской виднеется Дарданелльский пролив с фиолетовыми рядами гор, он обратился к тем, которые распылились по Божьему свету и голос которых замолк в этом хаосе современной жизни. Он обратился к крепким, сильным и мудрым, силой и мудростью кото­рых должно воздвигнуться будущее русское государство.

«Вы — крепкие! Вы — сильные! Вы — мудрые! Вы сделайте так, чтобы этот клочок земли стал русским, чтобы здесь со временем кра­совалась надпись: «Земля Государства Российского» и реял бы всегда наш русский флаг...»

Это был период расцвета галлиполийского корпуса. Трудности переговоров о переброске войск в славянские страны были преодо­лены, и в течение августа месяца почти вся кавалерия тремя круп­ными эшелонами отбыла в Сербию, а громадный «Решид-паша», до­верху нагруженный солдатами и офицерами, отошел в Болгарию. Галлиполи поредел. В лагере, который представлял собою громадный полотняный городок, появились точно выжженные кем-то места, где остались следы от стоявших там палаток. Первые партии уехавших создали настроение общего скорого отъезда. Томительное ожидание сменилось надеждой на братские славянские страны.

Как они рисовались? Большинство не отдавало себе отчета и меч­тало только о перемене надоевшего французского пайка на новую, во всяком случае, лучшую жизнь. Тяжело отразилось известие, что офицерам придется в Сербии снять форму и служить простыми солдата­ми, но во имя общей спайки соглашались претерпеть и это. Условия Болгарии были неясны; но слухи о том, что этого требования там не выставляется, делали в глазах многих заманчивой мечту о Болгарии. Но главное было то, что передвижение началось.

Только немногие боялись этого передвижения: оно рисовалось им как начало «распыления», против которого было употреблено столь­ко усилий. «Животу станет лучше, а духу хуже», — пришлось нам слышать меткое замечание. В две разные страны рассыпался единый корпус. И в каждой стране — он растекался по городам и местеч­кам, переставал быть изолированным, соприкасался с беженцами, на­селением, с большевистской пропагандой, со всем враждебным ми­ром, становился на работы и принужден был продавать свой рабочий труд... Все это наполняло невольно тревогой..

В это время в Галлиполи прибыл председатель Русского Националь­ного Комитета в Париже профессор А. В. Карташов. Он застал Галли­поли уже в начале заката, но таким же твердым по духу, каким он был еще во время расцвета. Почти одновременно с его приездом французы сделали еще одну попытку к распылению: была вывеше­на запись желающих уехать в Баку и Батум на нефтяные промыслы. Конечно, говорилось о гарантиях неприкосновенности и обещалось французское покровительство. Но запись эта не имела никакого успе­ха и встречена была общими насмешками: корпус понял все значе­ние сотворенного им дела.

Это понимание до сих пор еще не сделалось достоянием русских эмигрантских масс. Для нас, стоящих на определенной национально-патриотической позиции, в этом сохранении армии видится крупная моральная победа, сохранившая дух людей в постоянном напряже­нии и готовности жертвенного подвига. Для нас — это патриотичес­кое дело, которое когда-нибудь будет оценено Россией.

Но русская эмиграция не поняла и другого, обязательного для всех людей, лишенных предвзятых мнений. Пусть мысль, во имя которой сохранялась армия, ложна в своей основе: ее сохранение принесло неисчислимые выгоды для десятков тысяч, находившихся в ее рядах. Если бы вся эта масса, освободившаяся от дисциплины, была сразу брошена на европейский рынок труда, она погубила бы себя в борь­бе за существование и не только морально, но физически опустилась бы на дно. Никакая форма организации, никакие способы организо­ванного перехода к новым условиям жизни не могли быть примене­ны к массе, которой привычна одна только форма военной организа­ции. Но для поддержки этой организации нужна была идеологическая основа: без нее не может существовать воинской части. Таким обра­зом и те, которые отрицают значение армии в настоящих политичес­ких условиях, которые безумно толкали к распылению единственную крупную и органически связанную русскую организацию, должны — если желают быть справедливыми — признать значение армии, хотя бы во имя физического существования тысяч людей.

Профессор А.В. Карташов, приехавший дорогим гостем общест­венности в этот «нищенствующий рыцарский орден», конечно, взгля­нул на него не с этой, утилитарной точки зрения. Склонный к рели­гиозно-философскому мировоззрению, он увидел в галлиполийском корпусе религиозно-философское подкрепление своих теоретических взглядов на борьбу с большевизмом. Для него не было таким важ­ным, что Галлиполи был на ущербе, что осыпались зеленые елочки на дорожках лагеря, что смыло дождем несколько клумб с эмблемами полков; углубленный в себя, он смотрел на парад, который генерал Кутепов сделал по случаю его приезда. Может быть, только тот поце­луй, которым обменялся он с командиром корпуса перед фронтом выстроившихся в белых гимнастерках войск, казался ему реальным и понятным символом того, что протекало перед его глазами. Когда в переполненном слушателями корпусном театре он выступил со сво­им докладом о нравственном оправдании борьбы с большевиками, он явился перед аудиторией не лектором, но проповедником, не ученым философом-богословом, но участником общей мистерии. Нам извес­тно, какое впечатление произвели его слова на этой необыкновенной лекции. Он не приноравливался к толпе; он говорил своим обычным языком и даже раз употребил латинскую цитату. Но мы знаем про­стых солдат, которые с восторгом слушали А.В. Карташова; и не толь­ко слушали, но понимали то значительное, что было в его словах. А это значительное было не в комплиментах, не в ободрении радуж­ными перспективами, не в обещании помочь, а в выявлении той нрав­ственной красоты подвига, который творили, но который не могли осознать.

А.В. Карташов уехал тоже потрясенный всем виденным, а еще больше — перечувствованным. В лагере наших друзей в обществен­ных сферах прибавилось одним крупным лицом. И через месяц, в конце сентября, Галлиполи посетили последние константинопольские гости: В.Д. Кузьмин-Караваев53 и А.С. Хрипунов. Они подвели итоги впечатлениям своих предшественников. Они обещали активно вы­ступить на борьбу за восстановление галлиполийской правды. И по приезде в Константинополь они выступили с докладом, который так и назывался: «Правда о Галлиполи».

«Почему же печать пишет о Галлиполи неправду? — говорит В.Д. Кузьмин-Караваев в своем докладе. — Потому что в печати вы­ступают чаще всего слабые, обиженные, не выдержавшие испыта­ния тяжелого, сурового, но необходимого. Они уходили и опубли­ковывали свои субъективные впечатления». Но правда о Галлиполи иная: «В Галлиполи, вдали от Родины, перерабатывают опыт войны и революции. Там сознательно любят Россию, хотят работать на ее пользу. И если суждено будет вскоре освободить хоть часть род­ной территории и если ее займут части 1-го корпуса, то можно будет поручиться за прочность этого освобождения и порадоваться за успех всего русского дела». Таково было заключение опытного во­енного юриста по спорному делу о Галлиполи.

Последний период жизни в Галлиполи был подведением итогов всего этого изумительного года. В самом деле, разве можно не назвать этот период «изумительным»? Двадцать пять тысяч человек, брошен­ных зимой на пустынный берег, не только не растерялись, не только не опустились, но, претерпевая громадные лишения, сплачивались во имя чисто идеологических побуждений. Окружающая жизнь прино­сила одни удары. Союзники не только держали строгий нейтралитет, но всей силой своего государственного авторитета стремились подо­рвать идеологические основы существования и уничтожить физичес­ки остатки Крымской армии. Влиятельные круги русской эмиграции проповедовали «новую тактику», так хорошо воспринимаемую мас­сой изверившихся и деклассированных беженцев.

Но наперекор всему этому укреплялся дух и усиливалась спайка оставшихся в Галлиполи. Генерал Врангель и генерал Кутепов, тра­вимые печатью, приобретали необычайный авторитет: одно их сло­во могло двинуть всю эту массу на верную смерть. В маленьком ту­рецком городке кипела настоящая русская жизнь, и для участников этой жизни Галлиполи становился кусочком России — в то время как вся эмиграция потеряла родину, галлиполийцы жили в крошеч­ном русском государстве. Понятно, почему они любили и до сих пор нежно любят этот клочок земли. И на этом клочке зарожда­лась, крепла и бурлила своя самобытная общественная жизнь. «Кутеп-паша», который был неограниченным правителем этого русского городка, прекрасно понимал это. Он не только не глушил обще­ственных ростков, но, дав им полную свободу, содействовал их силь­нейшему проявлению.

В конце сентября поднялся вопрос об откомандировании 100 сту­дентов в Прагу. Этот вопрос был выдвинут константинопольскими академическими кругами, но в отношении армии приобрел несколь­ко странный оттенок: она была поставлена на последнюю очередь. Когда слух о возможности командировки в Прагу, в самой первой его стадии, проник в Галлиполи, то представитель ВЗС в Галлиполи осаж­дался лицами, желавшими получить справки. Однако все его запросы в Союз Городов оставались без ответа.

В самом Константинополе вопрос о галлиполийских студентах, мо­жет быть, и не был бы поднят, если бы, узнав об этом, Главнокоман­дующий не возбудил его сам. По-видимому, все это не явилось случайностью и в основе лежали глубокие причины. Во-первых, счита­лось, что командование, которое так ревниво оберегает армию от «распыления», не согласится добровольно отпустить из своих рядов несколько сот молодых офицеров: непрерывные корреспонденции в «Последних новостях», совершенно искажавшие истину, могли толь­ко подкрепить это убеждение. Во-вторых, считалось, что это дело не только академическое, но и гуманитарное. А так как положение галлиполийцев, получавших паек, расценивалось более благоприятно, чем лиц, брошенных на мостовые Пера, то предпочтение отдавалось последним. В-третьих, — мы не исключаем этой возможности, — каза­лось нежелательным перевести в Прагу компактную группу «реак­ционно настроенных людей», какими казались чины 1-го корпуса в глазах многих участников этого дела. Таким образом, и Главнокоман­дующий, и генерал Кутепов были поставлены в известность об этом начинании почти в последнюю стадию этого дела.

В Галлиполи узнали о нем из частного письма профессора Ломшакова из Праги, которое было тотчас же доложено генералу Кутепову. Извещая в нем о предпринятых шагах, профессор Ломшаков беспокоился о судьбе галлиполийцев, высказывая убеждение, что именно они, дисциплинированные и стойкие, должны будут представить луч­ший материал для комплектования студенчества. Академическая груп­па 1-го армейского корпуса, в которую входили все причастные к преподаванию в высшей школе, была уже организована, и генерал Кутепов поручил ей составить списки студентов, подвергнув их коллок­виуму. Почти одновременно с этим он получил приказание Главно­командующего произвести набор студентов.

Мы утверждаем, что во все время работы комиссии академической группы, которая подвергала желающих общему экзамену, определя­ла удельный вес представленных документов и прочее, она не только не подвергалась давлению со стороны штаба корпуса, но действовала совершенно свободно, сама вырабатывая все методы для производ­ства коллоквиума. Даже больше: кончив работу, комиссия предста­вила генералу Кутепову список отобранных ста лиц в определенной последовательности и целый ряд кандидатов, на случай, если генерал Кутепов не утвердил бы кого-нибудь из избранных. В условиях воен­ной жизни это настолько естественно, что комиссия даже не сочла бы это за уменьшение ее прав.

Генерал Кутепов утвердил список целиком, заявив, что он не счи­тает себя вправе его изменять. Все соображения личного характера, протекции, политической благонадежности и прочего не получили никакого влияния на решение этого вопроса, и вскоре все сто сту­дентов, трогательно провожаемые генералом Кутеповым, снабженные им продовольствием, отбыли в Константинополь. Нам известно, что в Константинополе они были тепло встречены генералом Врангелем, который принял все меры к их размещению и устройству: командо­вание смотрело на них не как на дезертиров, но как на своих офице­ров, которые едут учиться для России во время тягостного лихолетья.

В Константинополе они подверглись жесткой атаке со стороны «свободного студенчества», не связанного с армией. Сотня сохранила в пути военную организацию; сотня была спаяна в одно целое галлиполийскими воспоминаниями; сотня подчинила себя совершенно сво­бодно воинской дисциплине. Все это вызывало нападки, насмешки, а отчасти и зависть: преимущества организации слишком были очевид­ны. Теперь, через два года, галлиполийцы в Праге представляют та­кую же сплоченную семью и, по свидетельству профессора Ломшакова, представляют лучших студентов. Нам думается, что этот случай есть неопровержимый факт, доказывающий всю преступность взгля­да на необходимость, в свое время, как можно скорее ликвидировать Крымскую армию.

Культурная работа корпуса шла своим чередом, заканчивался боль­шой коллективный труд: «Русские в Галлиполи», который должен был стать вторым памятником галлиполийской жизни. Труд этот возник по мысли Резниченко, который выхлопотал для его составления сред­ства от Всероссийского Земского союза. Почти каждую неделю соби­рались его участники; обязательно приходил генерал Кутепов со своим штабом, и на этих собраниях происходил оживленный обмен мне­ниями по каждой статье. Командир корпуса и здесь давал полную сво­боду суждений и мнений. Он приходил как член общей коллегии, часто вносил много новых деталей, но никогда не давил ни своим авторитетом, ни своей властью. Труд составлялся любовно и береж­но. Подбиралась масса фотографий для иллюстраций, чертились диа­граммы, лучшие художники корпуса рисовали виньетки и заставки. Нам думается, что этот обширный том о Галлиполи, когда он выйдет в свет, внесет много нового в литературу о зарубежной России.

Наступал уже октябрь. Северо-восточные штормы срывали ветхие палатки. Слухи о переброске в славянские страны сменились слухами о полной безнадежности. Политические интриги мешали осуществле­нию этой мечты. Впереди наступала зима и полная безнадежность.

Генерал Врангель, лишенный возможности приехать лично, посы­лал своих близких людей, ободряя и укрепляя. Но это ободрение было слабым паллиативом, так как только он один имел незыблемый авто­ритет. 29 октября был издан приказ Главнокомандующего, который мы приводим полностью. Он с необыкновенной силой и драматиз­мом рисует этот тяжелый период.

«Дорогие соратники, — говорит Главнокомандующий в этом при­казе. — Восемь месяцев я оторван от вас. Вдали от родных частей я мысленно переживаю с вами лишения и тяготы, и помыслы мои ден­но и нощно среди вас. Я знаю ваши страдания, ваши болести. Ваша стойкость, ваша беззаветная преданность долгу дают мне силы вдали от вас отстаивать честь родного знамени. Низкий вам поклон. Ныне большая часть армии нашла приют братьев-славян. Все, что в моих силах, я делаю для ускорения отправки оставшихся в Галлиполи и Чаталдже частей. На славянской земле, среди братских народов, я вновь увижу родные знамена, вновь услышу громовое «Ура!» Русских Ор­лов. Ныне издалека шлю вам мой горячий привет».

Мы думаем, что едва ли можно с большей правдивостью и эксп­рессией выразить эту тоску, эти заботы, эту борьбу за попираемую идею. И войска в Галлиполи терпели — и ждали. Ползли слухи о провале перевозки оставшихся в славянские страны. Готовились к зиме. Стали рыть землянки и уходить в землю. И только одна надеж­да, одна любовь к тому, кто «делает все, что в его силах», ободряла людей и поддерживала их дух.

Наконец настали знаменательные годовщины. 15 ноября исполнил­ся год с оставления родной земли. В этот день Главнокомандующий утвердил знак «В память пребывания Русской армии на чужбине». Знак имеет вид черного креста (по типу креста на галлиполийском памят­нике), окаймленного белой каймой. На кресте даты: «1920—1921»; для частей, находящихся в лагерях, — соответственные надписи: «Галлиполи», «Лемнос», «Бизерта» и др. Знак носится на левой стороне гру­ди, выше всех других знаков — и траурным своим видом и благород­ной простотой соответствует своему происхождению.

Через неделю — 22 ноября — наступила годовщина прибытия в Галлиполи. В этот день, после молебна, было торжественно открыто «Общество Галлиполийцев», которое включило в свой состав всех — не исключая женщин и детей, — которые претерпели и пережили весь этот год. А через несколько дней все были обрадованы новым известием. Почти примирившиеся с необходимостью зимовать, вой­ска вдруг получили известие, что идут целых три парохода, «Кюрасунд». «Ак-Дениз» и «Решид-паша», которые заберут оставшиеся час­ти. Но вся эта радость меркла перед одной: на «Кюрасунд» прибы­вает Главнокомандующий.

Необычайный энтузиазм охватил войска, особенно юнкеров. «Мы не дадим ему ездить — мы понесем его на руках», — заявляли они. Все готовились к этой встрече. Но в момент посадки в Константи­нополе генерал Шарпи не разрешил ехать генералу Шатилову. Глав­нокомандующий заявил протест и отказался ехать сам. Его мечта попасть в Галлиполи не осуществилась и теперь. «Кюрасунд» при­был без генерала Врангеля. У всех опустились руки. Все напряже­ние, весь горячий порыв как-то потухли. Осенний ветер переходил в настоящую бурю. Трудно себе представить, что было бы, если бы к этому времени не прибыли пароходы. Шторм окончательно снес почти все палатки. Выпал глубокий снег. Люди не успели сделать себе землянки и остались под открытым небом. Но на рейде уже стояли пароходы, как сигнал к спасению.

Вся серия пароходов не могла забрать всех галлиполийцев. Оста­валась небольшая кучка в несколько сот человек, которых, несмотря на все старания, Главнокомандующему еще не удалось пристроить. С последним из прибывших пароходов уезжал генерал Кутепов со своим штабом; начальником «галлиполийского отряда» оставался гене­рал-майор Мартынов54.

Странное чувство было в эти последние дни. Генерал Кутепов так был связан с корпусом, казался таким единственным защитником на месте против всяких покушений со стороны, что невольно страх за­крадывался в душу тех, кто обречен был остаться. Те же, которые уез­жали, покидали Галлиполи без той радости, о которой мечтали рань­ше. Впереди было новое, неизведанное и жуткое; позади же оставалось такое дорогое, полное воспоминаний, будившее гордость, — что отры­ваться от этого пережитого было необычайно тяжело.

Накануне отъезда последнего эшелона была на галлиполийском памятнике панихида. Это было последнее прощание с теми, которых оставляли навсегда. Буря прошла. Снег стаял, и неожиданно запахло весной. Фиолетовые дымки гор на том берегу расцветились солнеч­ными лучами. В тени стояли массивные холмы, за которыми распо­лагался когда-то лагерь: теперь его не было, и в широкой долине оста­лись только следы прошедшей жизни.

Хор в этот день пел как-то особенно трогательно. Последняя па­нихида вышла глубоко захватывающей и проникновенной. Весь тот духовный запас, все то напряжение, которое воспитывалось в Галлиполи, разрешалось мягким аккордом заупокойных песнопений. На следующий день, 18 декабря, был отъезд. Галлиполийцы уезжали со­всем не так, как приезжали год тому назад.

Население, которое видело оккупационные войска многих стран, в первый раз почувствовало в русских своих друзей. Это настроение сказалось во многих проявлениях. Муниципалитет в своем заседании назвал одну из улиц «Улицей Врангеля». Мэр, митрополит-грек, муф­тий-турок, все соединились в общем настроении к отъезжающим.

Французы тоже резко изменили свое отношение. В глубине души они не могли не преклоняться перед рыцарством русских частей; они не могли только выявить этого чувства, связанные общей «высшей» политикой. Теперь, в последние дни перед отъездом, они могли без риска для себя показать свое лицо.

Утром в день отъезда был последний парад. На богослужении присутствовали митрополит с греческим духовенством, мэр, префект, муфтий. Комендант французских войск, полковник Томассен, при­шел со всеми офицерами; все были демонстративно в русских ор­денах. Речь генерала Кутепова была проникнута большой силой и чувством. Обращаясь к войскам, он сказал:

— Вы целый год несли крест; теперь этот крест носите вы на гру­ди. Объедините же вокруг этого креста русских людей, носите чест­но русское имя и не давайте никому русского знамени в обиду...

Обращаясь к прошлому, поблагодарив население за теплый при­ем, генерал Кутепов коснулся Франции. В последние минуты проща­ния он умышленно забыл обо всех обидах.

— Вы помните, год тому назад мы были сброшены в море. Мы шли неизвестно куда: ни одна страна нас не принимала. Одна только Франция оказала нам приют. Вы помните, как пришли мы на голое поле. Как десятки пароходов беспрерывно подвозили нам палатки и продукты... Мы ни одного дня не были оставлены без продовольствия. За благородную Францию и французский народ, ура!

В самый момент отъезда закрылись все магазины. Зазвонили в греческой церкви, и весь разноплеменный Галлиполи — турки, гре­ки, армяне, эспаньолы выбежали провожать грозного « Кутеп-пашу». Полковник Томассен с французскими офицерами провожал генера­ла Кутепова, последним садившегося на пароход, до самого катера, и при звуках Преображенского марша, Марсельезы и греческого гимна «Ак-Дениз» отошел от Галлиполийского рейда...

С отъездом генерала Кутепова оставались последние галлиполийцы. Категорическое обещание Сербии их принять было категори­чески нарушено — и в течение долгих двух лет они понемногу перевозились на работы в Венгрию. Только в мае 1923 года арьергард галлиполийцев прибыл в Сербию.

Генерал Мартынов до конца охранял традиции Галлиполи. Ему уда­лось установить прекрасные отношения с французами и англичана­ми. Когда город перешел во власть турок, он сумел и тут сохранить свою независимость и достоинство. Жизнь отряда продолжала носить чисто военный распорядок, несмотря на то что все пошли на рабо­ты. Но галлиполийцы не делались рабочими. Англичане в Килии, ко­торые давали эту работу, строго различали их от остальных бежен­цев, высоко ценили их труд и не только не стремились разрушить их воинский уклад, но поддерживали его, правильно учитывая его значение. С отъездом частей и генерала Кутепова Галлиполи пере­стал быть центром политического внимания. В условиях повседнев­ной жизни маленького гарнизона французы и англичане были свобод­ны от давления центра и могли выявлять свое отношение офицеров.

И на берегах Дарданелл галлиполийцы жили еще долго; но, конеч­но, Галлиноли, как центр политических страстей и споров, с отъез­дом генерала Кутепова кончился, и дух его переселился вместе с ним. И когда тронулся «Ак-Дениз», генерал Кутепов долго стоял на спар­деке. Скрывались очертания гор, и все неяснее становилась тропин­ка в лагерь. Смотря в эту исчезающую даль, генерал Кутепов сказал стоявшему с ним офицеру:

— Закрылась история Галлиполи... И я могу сказать, закрылась почетно...