Казаки грузились в двух пунктах Крыма: в Феодосии и в Керчи. В Феодосии грузились кубанцы, в Керчи — донцы. Кубанцы были направлены на остров Лемнос; донцы распределялись в окрестнос­тях Константинополя.

Остров Лемнос был в полном смысле слова водяной тюрьмой. Скалистый и пустынный, без единого деревца, почти без воды, под­верженный холодным норд-остам, летом палимый жгучим южным солнцем, — он должен был томить вольную душу казака своей без­мерной безнадежностью. Мрачные условия жизни в Галлиполи были тут еще мрачнее. Потрясенные, лишенные оружия, претерпевшие многодневный переход в грязных и тесных трюмах, выходили каза­ки в новую тюрьму, окруженную со всех сторон волнами моря.

Но казаки сходили не одни: с ними была Кубанская Рада. Каза­лось бы, что долг кубанского казачьего парламента — в эти тяжелые минуты поддержать растерявшихся казаков; что всю силу своего духа и своего влияния надлежало бы направить на создание спайки и под­держания авторитета тех, от кого казаки ждали указаний и которые были одни ответственны за всю эту массу людей. Но этого не про­изошло. Жизнь на пустынном острове казаки начали с выборов.

Кубанский атаман Иванис55 был неизвестно где; надлежало вы­брать нового атамана, составить новое правительство. Разгорелись страсти. Все были втянуты сразу в обстановку предвыборной кам­пании, и отдельные демагоги стали приобретать власть над толпой. Авторитет строевого начальства стоял поперек дороги намерениям выплывших вождей. Надо было его подорвать. И в ужасающем хао­се предвыборной борьбы, создавая обстановку сплошного митинга, кубанцы начали жизнь в этой новой тюрьме решением самостоя­тельных политических проблем. Необходимо отметить, что строевое начальство делало все, чтобы уменьшить создавшийся хаос, и с невероятными усилиями направляло казаков на путь сохранения во­инской дисциплины. Но вся эта обстановка еще более увеличивала невероятную тяжесть, павшую на казачьи плечи.

В начале декабря на Лемнос прибыл Главнокомандующий. Он за­стал казаков уже внешне спокойными; но за этой внешностью еще не улеглись разгулявшиеся страсти. После парада и обхода одной из частей к Главнокомандующему подошел стремящийся овладеть ата­манской булавой, поддержанный кубанскими демагогами, полков­ник Винников и просил разрешения сделать ему доклад относитель­но многих важных обстоятельств; Главнокомандующий просил его зайти к нему после обеда. Присутствовавший здесь французский ге­нерал-губернатор Лемноса генерал Бруссо, тогда еще очень распо­ложенный к нашим частям, охарактеризовал полковника Винникова как чрезвычайно неприятного и назойливого человека и добавил: «Он ежедневно бегает ко мне с жалобами почти на всех начальни­ков, прося их убрать... Мне бывает прямо стыдно за такое поведе­ние русского офицера».

Полковник Винников явился к Главнокомандующему и заявил ему, что необходимо в первую очередь уволить корпусного командира ге­нерала Фостикова. Генерал Врангель, уже осведомленный об общем положении на острове, резко его оборвал, указав, что не допускает возможности подобных обращений офицера к Главнокомандующему. Когда же полковник Винников стал настаивать, генерал Врангель пре­дупредил, что примет меры, чтобы снять с него офицерские погоны, и не остановится перед тем, чтобы смутьянов предать военно-поле­вому суду. Вскоре полковник Винников и целый ряд недовольных лиц покинули негостеприимный остров, и разлагающее политиканство стало прекращаться. Можно было заняться тем, чего требовала суро­вая и неприглядная жизнь.

Донские казаки в это время были расквартированы в окрестно­стях Константинополя. В 85 километрах от Царь-града расположи­лась турецкая деревушка Чилингир. На одной из окраин Чилингира, в заброшенном имении, где было до десяти пустующих овчарен, должна была расположиться часть донцов. Эти овчарни, с полураз­валившимися крышами, загаженные пометом, служили теперь по­мещением для казаков, а 3-й Донской запасной батальон помещал­ся вместе с овцами и лошадьми. Но и эти овчарни не могли принять всех, часть оставалась под открытым небом и спешно уходила в зем­лю, строя землянки.

Скученность, недостаток питания, общие антисанитарные условия были таковы, что уже 8 декабря появилась в Чилингире холера, и только энергичными мерами и строгим карантином холера была лик­видирована к началу января. Все это отражалось самыми тяжелыми последствиями на настроении духа. Началось бегство из этого кош­марного лагеря. Жизнь казалась порою беспросветным ужасом.

Военные мероприятия для поддержания воинского духа и вида парализовались присутствием бок о бок «беженцев», заявлявших, что они «никому не подчинены». Хотя в отношении общего управления они были подчинены военному начальству, для внутреннего управле­ния были образованы «выборные комитеты» — и вся беженская пси­хология деклассированных людей проникала в их внутренний уклад. Поэтому важным мероприятием для сохранения частей служило изо­лирование их от этих беженских групп. Когда большая часть бежен­цев была переселена в другие места, стала налаживаться понемногу и жизнь донцов — и уже к 4 января, когда в Чилингир прибыл Дон­ской атаман, они представляли собой уже оправившиеся воинские части.

Другая часть донцов была расположена в деревушке Санджак-Тепе, в полутора километрах от станции Хадем-Киой, и размещена в деревянных бараках; часть устроилась в землянках. Условия жизни, весьма тяжелые с точки зрения нормальной обстановки, были все же несравненно лучше чилингирских. Здесь были расположены лучшие строевые части, здесь не было развращающего влияния гражданских беженцев — и жизнь сразу же начала налаживаться. Многие землян­ки, побеленные внутри, с застекленными окнами, выглядел почти на­рядно. Продовольствие доставлялось аккуратно, благодаря узкоколей­ке, соединяющей Санджак-Тепе с Хадем-Киоем. Санитарное состоя­ние стояло много выше, чем в Чилингире.

Все это сразу сказалось на общем настроении. Здесь была вера в армию, здесь было яркое сознание воинского долга и бесконечная преданность Главнокомандующему. Когда после попытки французов насильно отправить казаков на Лемнос произошло кровавое столк­новение, генерал Шарпи понял, что эти люди не бессловесные бе­женцы, и спешно просил генерала Врангеля отдать от своего имени соответствующий приказ. Главнокомандующий поставил условием, чтобы казакам было гарантировано питание на Лемносе, и, полу­чив заверение в этом, издал приказ о переброске на Лемнос. То что не удалось сделать применением французской силы, было без вся­ких затруднений выполнено одним приказом Главнокомандующего: донцы еще раз показали себя дисциплинированной частью.

Жизнь в Санджак-Тепе напоминала несколько Галлиполи. Органи­зовался театр, читальня; устраивались лекции и сообщения; были общеобразовательные курсы для офицеров; обучались ремеслам. В сво­бодное время занимались охотой. Культурная жизнь пробивалась на-ррку и скрашивала тяжелое существование. Не говорит ли это еще лишний раз о том, как были неправы те, кто в уничтожении воин­ской организации видели очередную культурную задачу?

Третья часть донцов была расположена в красивой лесистой ме­стности в имении Кабакджа, в десяти километрах от полуразрушен­ного турецкого городка Чаталджи. Это был в подлинном смысле слова подземный городок, ибо расселились казаки в многочисленных (около 300) землянках. Лесу было кругом много — и строитель­ный материал был под руками. Оборудованию землянок придавали большое значение — и некоторые из них производили впечатление настоящих хат.

Сперва, под влиянием почти полной голодовки, начались побе­ги; потом продовольственный вопрос наладился, наступила весна, по­явились частные заработки — и к Пасхе большинство казаков име­ли уже хорошие сапоги, фуражки и шаровары с лампасами. Была устроена библиотека, читальня, церковь и театр. Театр, где подви­зались две труппы — русская и украинская, очень скрашивал жизнь кабакджинцев. Жизнь наладилась — и общий дух окреп. Кабакджинцы оставались там до поздней осени, когда части их были пе­ревезены в Галлиполи.

Штаб корпуса и немногочисленные части стояли на станции Ха­дем-Киой. Здесь был центр всей жизни Донского корпуса: здесь жил сам «комкор» — командир корпуса генерал Абрамов. Маленькая турецкая кофейня служила приемной генералу. При проходе его русские вставали «смирно», и много турок посетителей также вста­вало и провожало глазами «русского командира»: генерал Абрамов сразу сумел внушить к себе общее уважение. Здесь, в Хадем-Киое, был нерв всей жизни. Здесь не было того чувства заброшенности и одиночества. Пробегая свой далекий путь, на станции задерживал­ся европейский экспресс, и из зеркальных стекол вагона-ресторана пассажиры с удивлением смотрели на бодрые лица русских казаков под самыми воротами Царь-града.

В конце марта из-под этих царьградских ворот эти люди уплыва­ли на одинокий и неведомый Лемнос. Там, на Лемносе, собирались теперь все казаки, чтобы тяжелыми испытаниями закалить свою волю прирожденных бойцов.

Жизнь казаков на Лемносе во многом походила на Галлиполи. Те же преодоления внешних препятствий; та же борьба с природой — здесь, на каменистом острове, еще более тяжелая; та же бесконечная приспособляемость русского человека. После первых преодолений те же ростки культурной жизни — церковные хоры, лекции, беседы, театр, информационный листок.

Но если там, в Галлиполи, выступали эти всходы на фоне все возра­стающей крепости, все увеличивающейся спайки и воинского духа, — то здесь, на Лемносе, все шло под знаком ежеминутного угнетения и оскорбления. Поэтому теперь, когда Лемносский период окончен, можно подвести итоги тому почти сверхчеловеческому усилию, с кото­рым генералу Абрамову, прибывшему на Лемнос в самое трудное вре­мя, удалось с честью вывести казаков из этой водяной тюрьмы.

Главнокомандующий прибыл на Лемнос, после восторженной встре­чи в Галлиполи, 19 февраля. Генерал Бруссо, сухой формалист, еще не­давний «друг России», незадолго до этого резко изменил свою такти­ку. В конце января он издал приказ по лагерю, где говорилось, «что в интересах русских — следует в самой широкой мере поддерживать эвакуацию, согласно принятому окончательному решению, беженцев, пожелающих возвратиться в родную страну» и предлагалось «разре­шить беженцам выразить по команде совершенно свободно свое же­лание по этому вопросу французскому командованию». Дальше гово­рилось в этом приказе: «Сделаны шаги, чтобы добиться гарантии их личной безопасности. В случае надобности они будут отвезены в один из портов Советской России». Результаты анкеты предлагалось сооб­щить к 1 февраля, а 13 февраля «Решид-паша» с репатриантами тро­нулся в Советскую Россию.

Генерал Врангель прибыл на Лемнос тогда, когда еще не улеглись страсти и волнения последних дней. Торжественно встреченный каза­ками, он обратился к ним с простой, понятной их сердцу речью — и то колебание, которое началось в частях, сразу кончилось: дальнейшая запись была сорвана. Политика генерала Бруссо потерпела крушение, и это обстоятельство ускорило решение об «изолировании» Главноко­мандующего от войск. Вся тяжесть борьбы на местах переходила теперь на плечи местного начальства.

А борьба эта только что начиналась. 26 марта был объявлен новый приказ генерала Бруссо, где говорилось, что «французское правитель­ство решило прекратить в кратчайший срок всякий кредит на содер­жание русских беженцев. Французское правительство, — говорилось дальше в приказе, — не намерено содействовать, ни даже допустить, новые действия генерала Врангеля против советской власти. При таких условиях беженцам предстоит выбрать одно из трех следующих поло­жений: 1. Возвратиться в Советскую Россию; 2. Выехать в Бразилию; 3. Самим обеспечить свое существование». В конце этого приказа генерал Бруссо говорит: «Чтобы обеспечить полную искренность, соответ­ственно взгляду французского правительства, приказываю произвести опрос французскими офицерами, которые в сопровождении неболь­ших отрядов посетят различные полки и соединения, и рассеять лож­ные слухи, которые уже распространяются».

В это самое время на Лемнос прибыла последняя новая партия чаталджинцев на «Решид-паше» и генерал Абрамов со своим штабом на «Доне». На пароходах велась самая бессовестная агитация. «Казаков убеждали, — писал по этому поводу генерал Врангель Верховному ко­миссару Франции господину Пелле, — не верить своему командному составу, не верить офицерам, которые их обманывают и скрывают горь­кую правду. Все-де уже кончено, как в России, так и здесь. На Лемно­се их ждет голодная смерть. Предлагалось даром не терять времени, не сходить на берег, а на этих же пароходах отправляться в Советроссию.

Первое время не зная, что делать, не зная истинной обстановки, нашлись несколько тысяч упавших духом людей, остановившихся в нерешительности и замешкавшихся на пароходах. Таковые немедлен­но были объявлены отправляющимися в Совдепию и окружены фран­цузской охраной. Когда же удалось установить связь с берегом и вы­яснить положение, то многие казаки одумались и просили отправить их обратно в войсковые части. Но им было объявлено, что уже по­здно менять решение. Никакие мольбы не помогали. Многие казаки в отчаянии бросались с пароходов в воду и вплавь пытались достичь берега. Может ли подобная картина быть названа отправкой людей, добровольно изъявивших желание ехать на родину?»

Генерал Абрамов очутился в этом кипящем котле людей, поражен­ных неожиданной новостью и поставленных в безвыходное положе­ние. Стоя на капитанском мостике, он в короткой речи обратился со словами успокоения и призывал «не особенно поддаваться фран­цузским страхам». Из всех трех выходов только один — перейти на собственное иждивение — был хоть сколько-нибудь приемлем, и ге­нерал Абрамов убеждал, что и с 1 апреля казаки не будут лишены пайка, что Главнокомандующий изыщет в дальнейшем способы по­мочь им, что нужно относиться к нему с тем же доверием, что и раньше. И пока говорил генерал Абрамов, с берега слышалось раска­тистое «Ура!». Крики росли, ширились, играла музыка, и это «Ура!» захватило и « Решид-пашу». Под эти звуки съехал командир корпуса на берег и в самый тяжелый момент ободрил казаков своим словом и присутствием.

Опрос, о котором говорилось в приказе Бруссо, велся в самый грубой и циничной форме. Французские офицеры майор Бренн, капитан Пере и капитан Мишле в сопровождении вооруженной охра­ны обходили выстроившиеся части. Мы нарочно упоминаем здесь имена этих неизвестных французских офицеров, чтобы они не зате­рялись среди других имен, о которых не следует забывать оскорблен­ному русскому сердцу. Как сам генерал Бруссо, так и почти весь его штаб свободно говорил по-русски; это облегчало взятую ими на себя почетную обязанность освободить поскорее Францию от непосильного расхода, хотя бы ценой уничтожения своих «бывших союзников». К услугам их были и переводчики. Главное внимание добровольных агитаторов-офицеров было направлено на Советскую Россию. Говори­лось, что советская власть укрепилась, что восстания подавлены, что слухи о голоде сильно преувеличены, что дальнейшая вооруженная борьба ни в коем случае не будет допущена, что лучше всего вернуться на родину. Что Балканские государства никого не примут, что кор­мить будет некому и все слухи о славянских странах, распускаемые русским начальством, есть ложь.

Особенно вызывающе держал себя капитан Мишле в Кубанском корпусе. Мы приведем здесь выписки из рапорта полковника Николь­ского, который был назначен сопровождать Мишле в его «обходе». Сухой, официальный язык рапорта передает картину этого обхода лучше всякого описания. Всякое выражение доверия к русскому ко­мандованию капитан Мишле считал оскорбительным для себя, о чем тут же заявил полковнику Никольскому и при приходе в Кубанское Алексеевское военное училище56 не остановился перед совершенно оскорбительным распоряжением. «По желанию капитана Мишле, — пишет в своем рапорте полковник Никольский, — офицеры были построены на значительном расстоянии от юнкеров, и после их оп­роса капитан Мишле просил их оставаться на месте и даже не пово­рачивать голову в сторону юнкеров, «чтобы взглядами не повлиять». Конечно, среди юнкеров желающих ехать в Совдепию не оказалось. Тогда капитан Мишле обратился ко мне с просьбой передать им, что все сведения об американцах, Сербии и т. д. — ложны, на что я возразил, что этого я говорить не буду, так как у французов, быть может, есть одни сведения, а у нас другие, а последним я не имею данных не верить. Когда же он повторил это требование тоном при­казания, то я ему заявил, что он забывает о моей роли здесь и что требовать от меня он этого не может. «Тогда я сам скажу, но я хуже выражусь по-русски». Подойдя к нестроевой команде училища, ка­питан Мишле предложил казакам те же вопросы, что и всюду: «Зна­ете ли вы о последнем приказе генерала Бруссо?» и «Кто желает ехать в Россию, выходи сюда». Кажется, желающих ехать не оказалось, но один из казаков сказал, что хотим ехать в Совдепию с оружием в руках. Тогда капитан Мишле громко заявил: «Что же вы до сих пор бегали?..» Услышав это, я взял под козырек и заявил ему, что это уже оскорбление и меня, и всей Русской армии и что при таких условиях я сопровождать его отказываюсь».

Когда-нибудь будет стыдно за эту сцену не только маленькому Мишле, но и тем, которые во всеоружии силы и власти нажимали кнопки, двигавшие этих маленьких людей. Теперь это время еще не пришло. Но мы думаем, что иностранцы, которым попадется это краткое описание позорной страницы международных взаимоотно­шений, уже теперь смогут задать себе вопрос: было ли это выгодно?

Было ли выгодно во что бы то ни стало списать со своего иждиве­ния несколько тысяч человек, находящихся на пустынном острове? Было ли выгодно для достижения этой цели не останавливаться ни перед явной ложью, ни перед демагогией? Было ли выгодно, нако­нец, ради этого оскорблять честь Русской армии, виновной только в том, что, покинутая всеми, она пробовала продолжить патриотичес­кую и общекультурную борьбу? Нам думается, что едва ли признают это выгодным делом. И те банки консервов и сухих овощей, из-за которых старались многочисленные Мишле, едва ли стоят той обра­зовавшейся трещины, которую можно заставить не видеть, но кото­рую нельзя позабыть. Но в тот день французы не думали над этим. В тот день несколько тысяч человек отплывало в Советскую Россию, на столько же ртов сократились едоки, — ив многомиллиардном бюд­жете Франции увеличилась грошовая экономия.

Первый пароход, увозивший казаков с Лемноса в Болгарию, «Кюрасунд», прибыл на Лемнос 23 мая. Эта отправка не была похожа на мрачные отправки в Совдепию и Бразилию. Давно затаенная мечта вырваться из острова-тюрьмы, вырваться в «славянские страны», и не под французским караулом, а свободно, по распоряжению Главного командования, — сбывалась. Декларация Бруссо с уверениями, что мечта о славянских странах есть миф, поддерживаемый нарочно Глав­нокомандующим, опровергалась самой жизнью. Но генерал Бруссо не сдавался и продолжал свою работу по деморализации казачества.

Почти накануне этой отправки генерал Бруссо вывесил новое объявление. Называя слухи о принятии казаков Сербией и Болга­рией «тенденциозными», генерал Бруссо говорил: «Истина следую­щая: пока Сербия согласна принять 3500 человек и, быть может, позже 500 других; все они будут работать по исправлению желез­нодорожной линии. Болгария согласна принять 1000 рабочих. Время отъезда еще не известно, и подробности отправки еще не установлены. Предположения, что Сербия и Болгария примут еще и дру­гих беженцев, нет. Таким образом, отправки в Сербию и Болгарию интересуют очень небольшое число беженцев, поэтому все осталь­ные должны воспользоваться другими предложенными им местами отправления. Кроме того, ввиду настоящего положения рабочих рук, Франция, Корсика и Мадагаскар могут принять очень мало бежен­цев. Следовательно, советуем беженцам воспользоваться отправка­ми для других направлений».

Работа генерала Бруссо уже явно окрасилась в другой тон. Здесь было не только желание поскорее освободиться от едоков, но явно преследовалась и политическая цель: распылить последний остаток антибольшевистского гнезда. Было важно не только расселить, но расселить так, чтобы спутать предположения Главного командова­ния, разорвать спайку, разбить на мелкие части.

1 июня генерал Бруссо наметил такое новое направление. Он из­дал приказ, где говорилось, что греческий префект города Кастро со­общил, что Греция нуждается в рабочих, что продает беспрепятствен­но визы русским, что заработная плата гарантирована в 15—20 драхм в день, что вскоре будут присланы пароходы и, наконец, что каждый эмигрант получит от французов продовольствия на 4 суток. Мысль устроиться в Греции была, конечно, очень заманчивой. Генерал Аб­рамов запросил греческие власти. Губернатор Лесбоса телеграфировал ему (приводим в выдержках): «Земледельческих и никаких других работ нет. Русских не принимают. В случае приезда снимаем всякую ответственность». Так совпадали непосредственные сведения от гре­ков с декларацией Бруссо.

Через несколько дней генерал Бруссо указал еще одно направле­ние: нефтяные прииски в Баку на условиях товарища Серебровского. С прежней легкостью говорилось, что «мы даем полную гарантию в том, что никаких репрессий против вновь прибывших производиться не будет и что по окончании летнего сезона они смогут вернуться к себе домой». Теперь, когда с тех пор прошло уже несколько лет и положение в Советской России нам более или менее известно, неволь­но напрашивается вопрос: что это — безграничное легкомыслие или сознательное предательство? Стремление угодить своему правительству или желание помочь другому правительству, засевшему в Кремле?

Эта политическая цель обнаружилась особенно отчетливо, когда французы стали содействовать отправке в ту же самую Болгарию, но помимо и наперекор Главному командованию. 20 июня у француз­ского штаба было вывешено объявление, что «представители обще­казачьего земледельческого союза Фальчиков и Белашев» получили разрешение на въезд в Болгарию 1000 беженцев-казаков. Запись орга­низовалась непосредственно во французском штабе, минуя русское командование. Однако генерал Абрамов, получивший извещение о том, что усилиями Главнокомандующего 5000 казаков могли быть приняты на работы сербским правительством и 3000 — болгарским, поспешил воспользоваться этой отправкой, чтобы эвакуировать, со­гласно выработанному плану, очередную тысячу. Генерал Бруссо на­рушил этот план, разрешив отправить платовцев, но назначив к от­правке вместо терцев — беженцев с Лемноса.

На константинопольском рейде пароход «Самара», на котором плыли казаки, посетили Главнокомандующий и Донской атаман. А на следующий день произошло уже легальное свидание. Не в гребной лодке, а на французском паровом катере, в сопровождении француз­ских офицеров, на «Самару» прибыли члены «Объединенного казачь­его сельскохозяйственного Союза» во главе с П. Дудаковым57. Дудаков был одет в казачьи брюки с лампасами навыпуск, в желтые ботинки, со шляпой на голове.

Выступление Дудакова успеха не имело. Под брань и насмешки ушел Дудаков с «Самары». Но дело свое Союз сделал. Пятьдесят платовцев последовали за Дудаковым и были отправлены в Болга­рию, семьсот пятьдесят остались верны армии и Главнокомандую­щему, были погружены на «Решид-пашу» и возвращены на остров Лемнос. С этим же пароходом отправились и делегаты Союза — Фальчиков и Белашев.

Прибывшие делегаты нашли сердечный прием у генерала Бруссо, который писал генералу Абрамову: «Делегаты казачьего Союза, Бела­шев и Фальчиков, согласно приказанию командира оккупационного корпуса, сами произведут выбор казаков для отправки. Французский офицер будет сопровождать их по лагерю. Все кубанцы должны быть собраны сегодня в 18 часов во французском штабе, где делегаты и произведут выбор людей. Для обеспечения порядка в 17 часов по лагерю будут ходить жандармские патрули. Разгрузка «Решид-паши» начнется только после сбора отъезжающих...»

На «Решид-паше» томились ни в чем не повинные платовцы. Гене­рал Абрамов, учитывая их настроение и желая сохранить авторитет русского командования, решил отправить платовцев в Болгарию, хотя бы под видом «рабочей партии». «Находящиеся на «Решид-паше» ка­заки изъявляют желание ехать на работы в Болгарию на объявленных вами и господами Белашевым и Фальчиковым условиях, — писал гене­рал Абрамов. — Производить новую запись нахожу нежелательным, а производить подбор по политическим или другим соображениям — недопустимым. Полагаю, что для болгарского правительства решитель­но все равно, кто будет работать на его территории — кубанцы, дон­цы или терцы».

Французы настаивали на своем и отказывались спустить на берег платовцев, которые уже больше двух недель жили на пароходе. Толь­ко 9 июля платовцы были спущены на берег, а «делегаты» набрали новых людей, которые должны были записаться в Союз и которые были отправлены в Болгарию. В этой постоянной обстановке созна­тельной провокации, в постоянном напряжении жили казаки на ос­трове Лемнос.

Еще раз была объявлена запись в Баку, которая блестяще прова­лилась; еще много раз были указываемы различные «направления», лишь бы разбить казачью спайку, разрушить их организацию, сделать из них «беженцев». До отправки самого последнего эшелона (в кон­це августа) периодически развешивались французами объявления, что Болгария и Сербия никого не примут, что казаки обманываются офи­церами и т. д. Наконец пришел день отправки. Больше всех ликова­ли платовцы. «Вот и мы дождались... Не с Фальчиковым едем, а по приказу Главнокомандующего».

Мрачный остров, где французские патрули не разрешали выходить из лагеря, где любой чернокожий мог оскорбить, где весь воздух про­питан был развращающей агитацией, скрывался теперь за морскими далями. И если «страница Галлиполи» закрылась почетно, то целый том лемносских страданий будет всегда вызвать чувство громадного изумления перед твердой волей и искусством тех, кто в этих неверо­ятных условиях сумел вывести казаков сплоченными и верными сво­ему долгу.