Я очень легко обучилась шить кожаную обувь. Пробная пара вышла не плохо, но у меня так болели плечи от затяжки, что этим делом, я не могла, за недостатком физических сил заниматься. По сдаче этой пары ботинок, начались для меня трудные дни хлопот для переселения в Лавру.

В это время из Москвы приехал мой муж. Так как здание банка уцелело, то там ему сказали о том, что я живу с детьми на даче, куда он и пришел. Он предложил перевезти корову в Лавру, т. к. на лодке я не могла этого сделать, а вести через город я опасалась, т. к. и мой отъезд был в сущности тайным бегством. Я нигде и ни к кому не могла обращаться, иначе немедленно была бы арестована и подвергнута допросу Чека, о моих сыновьях. Так вот, привязали корову сзади к телеге, на которую сел муж и Груша, которая должна была ее доить дорогой и кормить и поехали проселком, до первой переправы, через Волгу. Не помню точно, но знаю что это было не мало десятков верст. Описывать о том, как не легко было перевозить на лодочке, по очереди, детей, слепую старушку, и гувернантку, не буду; это само собой понятно.

Все было сделано, со всякими предосторожностями. Поезд тронулся с ветки, через город; волнений пережито было не мало, и только, когда проехали две остановки, то все вздохнули свободней, дети весело заговорили. Муж приехал раньше нас и встречал нас на вокзале Сергиева Посада. Комнаты найти не удалось и он провел нас на крытый балкон, брошенной дачи, где и пришлось пробыть недели две, пока не взял нас, на время, к себе, один добрый человек — поэт Александров, знавший и уважавший моего покойного отца. На балконе было грязно и сыро; ни у кого ничего теплого; все сгорело, но делать было нечего. Муж съездил в Москву и привез обоих сыновей. Мне необходимо было съездить в Ярославль, т. к. переезжая на дачу, я соседке дала свою швейную машинку и кое-какие, прежде казалось бы не нужные, а при данных условиях, необходимые, остатки вещей. Я уехала. Возвращаюсь через день и узнаю, очень испугавшее меня, обстоятельство. В Чека узнали о нашем переселении в Лавру и прислали повестку, почему-то второму сыну. Муж мой уехал в Москву к брату, где и поселился.

Так вот, Коля мой, был вызван в Чека, где его подвергли, страшно грубые и неотесанные люди, допросу о том принимали-ли они участие в восстании, и по какому праву, я переехала с семьей в Лавру, не взяв на это разрешения у Ярославских властей; его отпустили с требованием меня, как только я вернусь. Пришлось идти. Исполнительный комитет занимал здание старой монастырской гостинницы. Ужасно было переступать этот, еще так недавно мирный монастырский приют.

В голове моей, промелькнуло одно из лучших воспоминаний жизни, когда во времена раннего детства, в возрасти 8‑ми — 10-ти лет, мать моя, любившая говеть в Лавре, брала мою сестру, годом старше меня и меня с собой. Вспомнился мне, безупречно чистый номер гостиницы, отец гостинник старый почтенный монах, послушники, приносившие чай, и не в чайнике или кастрюльке, как теперь, а ставили на стол, шипящий, блестевший, как золото, медный самовар; вспомнилась ночь, когда все казалось святым, и монахи, и самовар, и лампадочки, и даже тюлевые занавески на окнах. Вспомнилось, то таинственное и важное ожидание исповеди в полуосвещенном соборе у раки Преподобного Сергия после всенощной, ожидание в легком сне, первого удара колокола к ранней обедне, стук монаха в дверь, чтоб разбудить нас, а мы уже давно не спали и надевали, с особым сознанием благоговения, новенькие платьица. Небо еще звездное, мирная тишина, нарушаемая, только мерными ударами чудного, Лаврского колокола; все это не передаваемо словами. Детская душа моя вся была поглощена сознаньем страха и любви, перед ожиданием Святого Приобщения. Затем вспомнились горячие просфорки, игрушки, купленные под воротами Лавры, крестики, образки, поясочки с молитвами; да много счастливого и не повторяемого. Все это, как луч света, покрывшегося черными тучами, мгновенно промелькнуло в моей голове; и вот я вхожу.

Мечты о прошедшем на минуту осветили мрак страшной действительности, представшей глазам; ноги мои подкашивались, я сама не узнавала своего голоса, когда спросила, куда мне идти. Тот, кто не видел таких картин, тот может и не поверить.

С первого шага охватило сознание, присутствия нечистого духа, да, именно нечистого во всех смыслах. Такой грязи, что была перед глазами, никогда не забуду. Сколько было пережито за 25 лет, если Господь приведет, постараюсь все описать, и условия ужасные жизни, и голод и холод и страх, но в то время, это было внове и казалось столь невероятным, что думалось, не во сне ли все это, или я лишилась рассудка.

Весь пол заплеван, покрыт грязными бумажками, шелухой от подсолнухов и мало этого, приходилось выбирать места, чтоб не запачкать обуви. В номере, куда меня провели, было тоже самое. Встретили меня несколько человек, если их так можно было назвать. Комиссаром Чека был здоровый, краснощекий матрос, в белой, грязной, матроской рубашке, с расстегнутым воротом с большим красным бантом на плече. Рукава у всех засучены, и все страшные, словно дикие звери; нет; звери право и те лучше. Я больше всего испугалась матроса, но, к удивлению, в нем одном проявилось, какое-то чувство, похожее на жалость ко мне. Много, очень много нужно было силы воли, чтоб не выдать своего страха, перед ними и казаться спокойной; но ведь судьба моих, не только старших двух сыновей, но и остальных детей, зависела от воли, и была в руках, этих людей.

Меня спросили, почему я уехала из Ярославля, но как спросили! Я ответила, что все потеряла во время пожаров и не имея средств к дальнейшему существованию, решила, что в небольшом Посаде, я легче чем-нибудь заработаю и затем, что буду близко от мужа и родственников, живущих в Москве. На это в ответ, несколько голосов закричало с угрозой: «Немедленно убираться, со всеми вашими детьми и кто еще при Вас, обратно в Ярославль». Пришлось просить разрешения остаться ввиду безвыходности положения и невозможности оплатить обратный переезд и нанять в сгоревшем городе помещение. По адресу моему, была применена, самая невозможная брань, требования и угрозы, когда вдруг матрос заявил: «Брось товарищи, чего ее мучить, может она и не сделала нечего, пусть ее семья остается пока здесь; и обратившись ко мне, сказал: «Если Вы докажете нам бумагой от властей Ярославля, что Ваши сыновья не участвовали в восстании, то может, я Вам разрешу поселиться здесь, в Посаде». Господь, как всегда Милосердный, осенил меня мыслью, и я ответила: «В Ярославле никому неизвестно, где были в это время, мои сыновья, как вам объяснил, сын мой Николай, они были в Саратове, куда ездили за мукой и ничего о воcстании не знали. Прописаны они были в волостном правлении, которому подлежала дача, где мы жили, и дать сведения о них, может только волостной старшина». Я понятия не имела, ни о каком волостном правлении ни о том действительно — ли дача была в его ведении. «Поезжайте немедленно и привезите документ, подтверждающий Ваши и Ваших сыновей показания». Пришлось оставить детей. К счастью, было молоко и я не боялась, что они пропадут с голода. Поехала в Ярославль и прямо прошла к владельцу дачи, который нас выручил, отдав ее нам. Он радостно меня успокоил и приободрил, сказав, что старшина и писарь, оть которого все зависит, его приятели и за деньги, конечно дадут, какое угодно доказательство. Он нанял для меня, за большие деньги подводу, т. к. в разрушенном городе, это было очень трудно, вложил 25 рублей в конверт с письмом и я уехала в волость, за 18 верст от дачи.

Что эта была опять за поездка! Лес, как я писала, местами, на десятки верст непроезжий и непроходимый из за болот, и, так как была уже поздняя осень, то проложенная по гатям, трудно проезжая и летом дорога, несколько раз грозила нам неминуемой гибелью. Но проехали благополучно, добравшись до правления. 25 рублей имели свое действие и я немедленно получила удостоверение за печатью волостного старшины. Владелец подводы отказался ехать по той же дороге обратно и должен был сделать объезд за 70 верст. Что было делать? Волость на берегу Волги, пассажирские пароходы не ходят и может быть, остановится какой-нибудь запоздалый буксир, или торговый пароход. Положилась на Волю Божию и села на берегу. Часа через два, показался пароход, общества «Кашин» и остановился недалеко от берега. На лодку, сгрузившую, какую-то кладь, меня взяли и я на пароходе доехала до Ярославля и оттуда по железной дороге в Лавру.

Надо сказать, что сын Николай мой, решил во что бы то ни стало уехать на юг, чтоб вступить в Белую Амию. Решено было, что на следующий день, он уезжает. Ох! Как тяжело было, все это мне, но я соглашалась на расставание, сознавая в этом, святое дело, перед родиной. Старший мой, Сергей был не приспособлен к житейским трудностям, но Николай, был моей поддержкой и помощником.

Утром, на другой день по приезде, я пошла в Исполком (исполнительный революционный комитет) и вручила привезенное удостоверение. Его взяли, прочли и затем подают мне бумагу и говорят: «Согласны Вы подписать?» Содержание ее было следующее: «Я нижеподписавшаяся, даю сию расписку в том, что если один из моих сыновей, уйдет в Белую Армию, то я буду расстреляна». Я подписала и через час, проводила своего Николая на поезд, который навсегда увез его от меня.