Нам остается сказать несколько слов о нашем флоте. В декабре 1920 года решилась его судьба. Слухи о переводе его в Катарро оказа­лись преждевременными. Для покрытия издержек по эвакуации, по­несенных Францией, было передано ей для эксплуатации 50 000 тонн торговых судов, а военные суда, под андреевским флагом, отошли в Бизерту.

Мы берем из доклада контр-адмирала Беренса58 об отбытии судов их список. 8 декабря: «Генерал Алексеев», транспорты «Кронштадт» и «Долланд». 10 декабря: «Алмаз» (на буксире «Черномор>), «Капи­тан Сакен» (на буксире «Гайдамак»), «Жаркий» (на буксире «Гол-ланд»), «Звонкий» (на буксире «Всадник»), «Зоркий» (на буксире «Джигит»), транспорт «Добыча», подводная лодка «Утка», «А. Т. 22», ледокол «Илья Муромец», подводная лодка «Тюлень» и «Буревест­ник», тральщик «Китобой», посыльное судно «Якут», «Грозный», «Страж», учебное судно «Свобода». 12 декабря: «Беспокойный», «Дерз­кий», «Пылкий». 14 декабря: «Генерал Корнилов» и «Константин».

Положение флота с точки зрения международного права было осо­бенно неопределенное. В бухте Аргостоли греческие власти потребо­вали удаления крейсера «Корнилов» в течение 24 часов; такое же пре­дупреждение получил «Жаркий» в итальянских и английских портах. Только заступничество французов спасало суда, лишенные угля, воды, с изношенными и попорченными машинами, и только твердая воля довела их благополучно до Бизерты.

Тяжелый карантин, с запрещением сообщаться друг с другом, был наложен на прибывшие суда; он вызывался, вероятно, тем, что жда­ли инструкций. Наконец разрешили сообщение, но люди около двух месяцев не сходили с судов. Для тех, кто бывал в долгих плаваниях, понятно это ощущение водяной тюрьмы, оторванности от мира, пол­ной безысходности, и если войскам надо было много мужества для того, чтобы сохраниться, то поистине много труднее было флоту со­хранить единство и спайку в этих условиях.

А между тем в беженцы записалось всего 1100 человек. Сухопут­ные офицеры и солдаты, бывшие на кораблях, просились не об уходе в беженцы, а только о переводе их к месту стоянки их частей. На судах начались скучные томительные дни, когда все внимание было сосредоточено на «приведение в состояние долговременного хране­ния», то есть на мелкий ремонт, чтобы спасти суда от окончательно­го разорения.

Семьи и лица, могущие найти себе труд, были высажены в окрест­ностях Бизерты; в 5 километрах, в укреплении Эль-Кебир, был разме­щен Морской корпус. Почти лишенный средств, учебных пособий, он, подобно нашим военным училищам, охранял в юношах веру, бодрость, дисциплину и сознание долга.

Мы не будем перечислять все те лишения, всю ту работу и тяже­лую невиданную борьбу, которая велась этими скромными героями; это все — тот же Галлиполи и Лемнос, в разных размерах, формах и проявлениях. Это то же постоянное напряжение, та же мысль о Рос­сии, но не беженская пассивная мысль, а сконцентрированная в од­ном фокусе — борьбе за ее освобождение. Это та же борьба за до­стоинство русского флага, доброго имени и личной чести.

Обстановка была будничная и угрюмая. Да и мир не склонен был к лицезрению подвигов и геройства. Андреевский флаг не развевался больше по портам Европы, и дельцы, заключающие торговые догово­ры, стали о нем забывать. И кажется, забыли совсем. Но в это время маленький «Лукулл» был потоплен на берегу Босфора. Незаметный и неизвестный мичман Сапунов59 остался на вахте и погиб на своем посту, погиб сознательно, во славу русского флага. Погиб так, как погибали моряки в самые блестящие периоды истории русского фло­та. Белый андреевский флаг вновь показался над миром в его неиз­менной и неиспорченной белизне.

*  *   *

Минул год с того времени, как Русская армия покинула Галлиполи. С переходом в славянские земли, казалось, мертвая петля перестала давить за горло; легче стало дышать. И в Сербии, и в Болгарии рус­ские войска при своем приходе встретили радушный прием. Но испы­тания не кончились. Напротив, настало самое тяжелое время. В июне 1922 года собралась конференция в Генуе. За одним столом с главами великих держав уселась шайка предателей русского народа.

Ллойд Джордж, премьер Англии, устраивал банкеты для темной воровской компании, которую он же цинично приравнял к людоедам. Король Италии приветствовал злодеев, запятнанных убийством Госу­даря и всей Царской Семьи. Кардинал римско-католической церкви договаривался с осквернителями христианских храмов, хулителями Христа, убийцами священников, епископов, митрополита Вениамина и мучителями патриарха Тихона. То, что покрыло бы несмываемым пятном доброе имя каждого человека, открыто совершалось на аре­не истории первыми министрами великих демократий, равно как ко­ролями, кардиналами и римским первосвященником.

Россию выволокли для продажи на международное торжище. На крови мучеников православия подготовлялось торжество папского престола. А для русских в их изгнании оставалась вся горечь созна­ния, что Россия первая начала мировую войну, с тем чтобы испить чашу унижения до дна.

Несмотря на всю ловкость рук Ллойд Джорджа, Генуэзская кон­ференция тем не менее оборвалась. Вирт и Ратенау в Раппало успели предупредить Ллойд Джорджа и заключили договор с большевиками. Престиж большевизма, однако, не был поколеблен. Большевики все еще продолжали играть свою роль. Великие державы искали с ними соглашения. Мистификация продолжалась.

Несмотря на ужасы голода, в который большевизм вверг русский народ, на гибель промышленности, на полную хозяйственную разруху, на нищету и бедствия рабочего класса, на вымирание населе­ния, несмотря на НЭП, отказ от коммунизма самих коммунистов, несмотря на наглые хищения коммунистических верхов, несмотря на болезнь Ленина, этого кумира, оказавшегося помешанным, об­ман большевизма все еще не был разоблачен. Гипноз, в котором на­ходилась Европа, не прошел. Международная шайка воров, убийц и грабителей все еще рисовалась как сила мирового пролетариата, которому принадлежит будущее. Верхние классы находились в со­стоянии трепета перед нашествием новых гуннов в сознании свое­го бессилия перед грозной и неминуемой катастрофой.

Большевики были в союзе с Ангорой, а в Раппало они заключили договор с Германией. Во всех странах, в партиях социалистических и в рабочих организациях они имели своих сторонников, а в коммуни­стических группах — прямых агентов III Интернационала, руково­димых директивами из красной Москвы. Везде укреплялся скрытый заговор, который слабые правительства не решались подавить. Русские оказались повсюду гонимыми, и, напротив, торжествовали те, кто их предавал и переходил на сторону победителей.

Даже в Сербии, где русским жилось лучше, чем где бы то ни было, проявлялись течения, прикрывавшиеся демократизмом, враждебные к русской эмиграции и склонные признавать в Совдепии подлинную демократическую Россию. Только благодаря неизменно дружествен­ному отношению к русским правительства Королевства С.Х.С., эти течения не взяли верх и при всей тягости своего положения русские не оказались лишенными последней поддержки. В Болгарии же ра­зыгралась совсем другая картина. Стамболийский, грубый и невеже­ственный демагог, всегда готовый предать тех, кого он считал слабы­ми, сговорился с большевиками в Генуе, открыл им двери в Болгарию и принял свои меры, чтобы разделаться с теми русскими военными контингентами, которых он по договору обязался содержать в Болга­рии. Действуя с вероломством балканского политика, он запутал рус­ские военные власти с блоком враждебных ему политических партий. Отыскались предатели; были сфабрикованы подложные документы; изменнически были арестованы русские генералы и один за другим высланы из Болгарии. Русские капиталы, присланные на содержание русских войск, были захвачены. На русских, доверившихся болгар­скому правительству, поднялось настоящее гонение. В Софии водво­рились большевики. Корешков, укравший суммы из Красного Крес­та, матрос Чайкин, прославленный своей резней офицеров, жандарм­ский генерал Комиссаров, прогнанный за вымогательство и провока­цию еще при старом режиме, профессор Эрвин Гримм60, один из руководителей Освага при генерале Деникине, — вся эта компания ревностных слуг коммунизма всемерно помогала правительству Стамболийского в преследовании русских, а рядом с ними пристроились и эсеры Агеев, Лебедев и другие, узревшие в новой Болгарии Стамболийского их собственный эсеровский идеал крестьянского царства.

Тяжела жизнь русского беженца на чужбине. Он торгует на база­ре в мелочной лавочке, служит шофером у иностранцев, наборщиком в типографии, конюхом в богатых домах, он состоит на державной службе, мелким почтовым чиновником, железнодорожным служа­щим, занимается поденной работой в канцеляриях. Он живет в под­вальных помещениях, в сараях, в лачужках на окраине города. Его семья ютится в одной комнате по три, по четыре человека. Он несет тяжелый труд. Его дневной заработок 20—30 динаров, то есть 40— 60 копеек. Войдите в приемную Державной Комиссии — все это жены, вдовы, родные, дети русских военных. Они пришли просить пособия в 200—300 динаров. Какая это жизнь? Заслуженный гене­рал сапожным, столярным или другим ремеслом и торговлей зара­батывает свое скудное дневное пропитание. Семья считает себя сча­стливой, если получает тысячу динар в месяц, то есть 20—25 цар­ских рублей. Вот тот уровень нищеты, на котором находятся русские.

Но тяжелее всего — это не бедность, а полная неуверенность в завтрашнем дне. А вдруг изменится отношение к русским в зависи­мости от той или иной международной конъюнктуры, как это слу­чилось в Константинополе после победы турок над греками, как это случилось в Болгарии, когда Стамболийский учинил расправу над рус­скими? Вечное ожидание надвигающейся катастрофы. И это прихо­дится переживать тем людям, среди которых нет ни одного, который бы в течение последних семи лет не испытал самых ужасных потря­сений. Хорошо еще, если семья вместе с вами, а какую муку пере­живают те, жены и дети которых остались в пределах Совдепии?

Но если вы думаете, что это раздавленные люди, вы ошибетесь. Среди лишений, невероятных мук, среди нищеты, где приходится жить на месячный заработок в четырнадцать рублей, среди всего этого — русские сумели устоять на ногах. И если есть измена своим и уход к большевикам, если бывают случаи самоубийства, если есть упадочные настроения и опустившиеся люди — то это исключения. Отпавшие клеймятся позором. И ряды тем теснее смыкаются.

Когда-то в Париже загорелся театр. Произошла паника, и в ужасе люди бросились, давя друг друга, спасаться из пламени. Мужчины давили женщин, детей, выбрасывали их из окон горящего здания. Но мы знаем и другой пример: гибель «Титаника», когда люди мужественно сами себя обрекли на смерть, предоставив спасение женщи­нам и детям. Но гибель «Титаника» длилась всего несколько часов, а русским приходится переживать эту длящуюся, томительную катаст­рофу в течение многих лет.

И если тяжелы лишения и материальная нужда, то еще тяжелее моральные страдания. «Вы должны забыть, что вы полковник Русской армии», — говорит какой-нибудь начальник своему подчиненному русскому офицеру, состоящему на державной службе. По улице про­ходит полк с оркестром музыки. И русский офицер болезненно чув­ствует, что когда-то и он служил в своем родном полку, что когда-то были полки Русской армии.

«К прошлому возврата нет», — злорадствует какой-нибудь пре­успевший демократ. «Вот мы поняли дух времени», — жужжат все эти приспособляющиеся и уже приспособившиеся к «духу времени». А если где-нибудь пропоют русский гимн, тотчас же летит донос о политической демонстрации. «Пожалуйста, не создавайте осложне­ний», — настаивает осторожный дипломат. А какой-нибудь лидер пе­редовой демократии, развалясь в своем кресле в редакторском каби­нете, самоуверенно наставляет: «Революция совершилась... Это нужно признать... Вот мы приемлемы для демократии, у нас радикальные друзья в Англии, с нами разговаривают, мы желанные гости в Праге, нас принимает президент республики... А что такое вы? Хлам реак­ции. Вы не хотите признать революцию, вы ее ненавидите, — за это получайте». «Конец Белому движению», — уже из другого, правого, лагеря кричит, сам не понимая что, какой-нибудь верхогляд. И все эти комары, мухи и мошки жужжат, жалят своим ядовитым укусом.

Среди такой удушливой атмосферы, среди невероятной нужды, партийной ненависти, злобы и клеветы остался ли жив русский чело­век? И вот когда вы увидите русскую церковь, созданную усердием русской нищеты, церковный хор, русский монастырь в глуши Сер­бии, среди молодежи кружки, проникнутые таким высоким духовным подъемом, увидите русскую школу с беженскими детьми, созданную на грошовые средства, самоотверженным усердием школьной учитель­ницы, русский кадетский корпус, институт, напряженную работу рус­ских врачей в больницах и амбулаториях, русскую книгу, напечатан­ную в русской типографии наборщиками-офицерами, — вы поймете, какой огромный запас сил сохранился в русских людях и сколько не­ослабного напряжения воли проявили они среди крушения.

За этот год армия перешла на трудовое положение, это было бес­конечно болезненно. В Галлиполи люди оставались в рядах своих пол­ков, сосредоточенные в одном лагере, здесь приходилось снимать свои знаки воинского отличия, расходиться, искать заработок, приниматься за тяжелый труд, выносить зависимость от часто грубого нанимате­ля. Где только не оказался русский офицер! Он рубит дрова в бал­канских горах, бьет камень на дорогах Сербии, копает уголь в руд­никах Перника, работает на виноградниках, в полях собирает жатву, он живет в сторожевой будке в дикой местности горной Албании, в сельских хижинах, в землянках, вырытых на откосах гор.

Жива ли армия? Вот письмо из Перника, от горнорабочего — офицера: вы думаете, в нем жалобы на свою судьбу, восемь меся­цев проработавшего в этой «проклятой дыре»? Ничуть не бывало. Вот выдержки из него: «...не умерла еще наша белая Русская Ар­мия, не убили ее еще козни врагов, лишения тела и страдания ду­ши в тех тысячах русских людей, что прибыли сюда из сурового, но бесконечно дорогого нам всем Галлиполи и морем окруженного Лемноса — «есть еще порох в пороховницах, не гнется еще казац­кая сила». Знаете, даже я, при всем моем оптимизме человека, даже и не мыслящего для нашего дела иного исхода, как успех, даже я испугался той ждавшей нас на работах разобщенности, оторван­ности от родных ячеек и всех прочих условий, долженствовавших, казалось, разорить все, что до тех пор держалось назло и на удив­ление всему миру. Так нет же, слишком велика идея, нас всех объ­единившая, слишком велика сила общих пережитых годов, сила про­литой совместно крови и, наконец, слишком велика сама наша по­руганная Родина, чтобы нам, ее изгоям, не пожелавшим пасть под пяту красных палачей, распластаться без остатка; пусть будут пра­вы те, кто раскапывает грехи нашей армии — мы их не прячем, пусть кругом нас в дикой смеси перемешаны гонения, окровавлен­ное золото, проклятия, угрозы, соблазны и прочее, пусть все, что есть низкого на свете, обрушится на нас — мы не гибнем. Если в свое время существовала одна галлиполийская скала, то, видно, из ее камня сделано теперь уже не одно сердце русских воинов.

Если мы всем, кто нам был враг и кто не был другом, казались в Галлиполи несокрушимой силой, благодаря своим вождям и духу, — то мы не бессильны тем же и сейчас: на постройках, на дорогах, на виноградниках, в полях и лесах и, наконец, здесь — в темных шах­тах Перника, — всюду, где есть хоть десяток-другой русских воинов, царствует прежний несокрушимый дух: песни Кавказа, Малороссии, Дона и Москвы, светлые образы погибших и живых вождей, славные и мрачные страницы нашего движения, воспоминания о Галлиполи и Лемносе и память о прежнем величии и красе нашей Родины — все в нас общее, все связует как цемент...»

На собрании в Берлине, в полной неразберихе речей сбившейся с толку русской интеллигенции, среди клеветнических нападок на Бе­лое движение, опорочивая и злословя, вы слышите такое заявление: «В моем прошлом есть заслуги перед русским обществом, но то, что я ставлю выше всего — это мое участие в Белом движении».

В Праге среди русской молодежи вы слышите такие слова: «Я при­нимал участие в научной и общественной деятельности, но больше всего я дорожу званием русского офицера».

В Париже, среди кадет милюковского толка, сменовеховцев, среди людей, готовых отречься от всего и ничего не признающих, усталых, опошлившихся и опустившихся, делается такое признание: «Я сделал поход с самого начала, с первых дней Новочеркасска. Наши лишения, наши усилия, наши жертвы кажутся напрасными, а я заявляю вам, что, не колеблясь ни одной минуты, я готов вновь начать тот же поход и проделать его в течение всех трех лет заново».

«Провидение скрыло завесой будущее от человека. Потому оно и вложило в его душу сознание долга всем жертвовать ради вели­кого и благородного дела даже при полной уверенности в неуспе­хе» — это слова прусского министра фон Штейна, сказанные им в момент наибольшего расцвета славы Наполеона и наибольшего угне­тения Пруссии.

«Устоит, может ли устоять армия?» — не без злорадства спраши­вали эсеры, заранее учитывая неизбежный конец.

В горах прокладывается путь. Взрываются скалы. Рабочие кирка­ми и лопатами копают, бьют камень, корчуют вековой лес. Летом по горам ползут облака густого тумана, а зимой вьюга заносит глубоким снегом всю окрестность. Здесь живут люди в землянках, вырытых на крутых склонах гор, в хижинах одиноких селений, разбросанных в долинах, живут вдали от своей родины, от своих семей, от своего дома, среди чужого народа. Изо дня в день, из месяца в месяц сту­чит железная лопата, топор валит деревья, камень разбивается в ще­бень. Два года такой жизни среди горной пустыни.

И вот в один из праздничных дней, на зеленом лугу, где бежит ручей, в горной долине, вы вдруг видите стройные ряды войска в белых рубахах с красными погонами, в черных и белых папахах, в цветных откинутых башлыках. Старые полковые знамена — целый ряд, одно возле другого, священник в облачении служит молебен, читаются слова Евангелия, и люди в молитве благоговейно крестятся. И что-то глубокое, захватывающее душу раскрывается в этой карти­не. Последнее русское воинство, оставшееся верным своим знаменам, последнее, осеняющее себя крестным знамением. Сколько безудержной отваги и сколько тоски звучит в песне, которую ветер разно­сит по горной долине!

Тяжело видеть русского офицера в одежде рабочего с лопатой или с железным ломом в руках, разбивающим камень по горным усту­пам; но чувство гордости наполняет душу при виде того, что может выдержать русский человек. О, этот белый крест на полинялой чер­но-желтой ленте, свидетельством какого подвига является он на гру­ди русского офицера?

Пройдя через все испытания трехлетней героической борьбы, ос­тавления своей родины, упорного галлиполийского сидения, голода, лишений, терзаний нравственных, русское воинство прошло и через последнее испытание, быть может, самое тяжкое, — переход на ра­бочее положение. И, пройдя через все, оно устояло на ногах. Силы не надломлены, не поколеблена верность своим знаменам и предан­ность своим полководцам. И каменщик-командир, вчера стоявший на работе, выбивая щебень на дорогах Болгарии, завтра явится вновь в ряд своей роты и поведет людей исполнять свой священный долг.

В Крыму можно было задавить численностью, в Галлиполи можно было принудительно рассеять, выморить голодом на Лемносе, а те­перь нет силы, могущей сокрушить русское воинство. Завтра, по пер­вому приказу, отовсюду соберутся люди к своим знаменам, спустятся с гор, выйдут из лесов, подымутся из шахт, оставят сельские хижины и встанут в стройные ряды.

Раздастся звук трубы, и, как сказочные видения, появятся полки за полками, и вновь русская рать, осенив себя крестным знамением, с развернутыми знаменами двинется в поход на освобождение России.

Россия будет спасена самоотвержением и подвигом людей, в душе которых не заглохли старые заветы: «Помни, что ты принадлежишь России», «Только смерть может освободить тебя от исполнения тво­его долга».