1
Спустя год после трагических московских событий логично бы подвести итог того гражданского срыва, свидетелями или участниками которого в той или иной степени были все мы. Уместно было бы проанализировать последствия, обозначить результат и дать ему надлежащую, по возможности объективную оценку, и, отталкиваясь от этой оценки, попытаться предсказать или предугадать ближайшие и отдаленные маневры тех или иных политических сил и политических лидеров, наметить альтернативы дальнейшего политического развития, то есть проверить свою собственную мысль на способность к грамотному социальному анализу и предвидению. Можно было бы также поэкспериментировать в области условно-сослагательного наклонения: что было бы, если бы было все не так, как случилось, — вот где пространство для творческого воображения и искрометной фантазии.
Два обстоятельства удерживают от этого: заведомый личный политический непрофессионализм и трагические обстоятельства, коими сопровождались события годичной давности. Другими словами — слишком серьезная тема, чтобы упражняться в ней исключительно по причине юбилейности. Лишь рискну заметить, что в некую гениальную запланированность всего случившегося не верю — такое мнение слишком льстит одной из сторон и недопустимо оскорбительно для другой, проигравшей и пострадавшей.
Тем не менее два обстоятельства обязаны быть отмеченными в силу их непреложной очевидности. Первое — экономический развал страны продолжается, и средства к его преодолению не найдены или, по крайней мере, не названы. И второе — опасность гражданской войны, нависшая над страной год назад, все же по меньшей мере отсрочена.
Относительное политическое спокойствие можно не без основании понимать как затишье перед будущим социальным штормом, поскольку причины народных противостояний не преодолены, но лишь приглушены самим фактом поражения оппозиции. Однако невозможно не замечать произошедших за год структурных изменений в обществе, ставящих под сомнение возможность повтора октябрьских событий прошлого года. Обе еще недавно компактно противостоящие стороны сегодня основательно расползлись социально, и в этом «расползании» трудно усмотреть целенаправленную перегруппировку сил, скорее всего, ее там нет вовсе. Просто декретно запущенные новые «правила игры» формируют новые «команды», которые еще даже не вполне социально осознают себя, но функциональность которых не заметить уже невозможно.
Никому еще не пришло в голову провести социологическое исследование такого, к примеру, характера: среди сотен тысяч акционеров «МММ», «Тибета» и «Селенги», ныне протестующих против государственного вмешательства, — сколько среди них бывших активных участников октябрьских событий на стороне оппозиции, не говоря уже о сочувствовавших? Что этот процент ощутим, не сомневаюсь. Но в соответствии со штампами политического мышления годичной давности — государство пытается пресечь активность хищников, спекулянтов, неокапиталистов, «героев первоначального накопления» — разве не они были объектом народного гнева всего лишь год назад? И вот теперь народ (не толпа, не кучки уголовников и люмпенов), именно народ берет под свою яростную защиту «творцов народного капитализма» (Пияшева) от государства-рэкетира. Это ли не свидетельство принципиального усложнения социальной структуры общества, с которым невозможно не считаться. Идеи немедленной социалистической реставрации и столь же немедленного восстановления Советского Союза, утверждавшиеся год назад колыханием красных знамен под стенами Российского парламента, сегодня по-прежнему популярны лишь в некоторой части коммунистической оппозиции. А вполне добросовестная «парламентаризация» влиятельных оппозиционных партий (Жириновский, Зюганов, Руцкой) — едва ли это просто тактический ход (хотя, безусловно, не от хорошей жизни). Практически ни одна из оппозиционных партий сегодня не сражается против капитализма как такового (так ли было год назад?) — акцент политической борьбы, по крайней мере на парламентском уровне, все более смещается в сторону «толкований» российского капитализма как некоего факта, лишь по-разному понимаемого партиями и лидерами.
2
Год назад в нашем журнале публиковалась беседа с руководителем крупной финансовой компании. Тогда им был сформулирован принцип взаимоотношений государства с социальными институтами таким образом: предоставив политическую и экономическую свободу обществу, государство должно оставить за собой только одну исполнительскую функцию — законодательно фиксировать социальную и экономическую инициативу. Иными словами, народ сам организует свою жизнь усилиями «пассионариев». Государству остается только не препятствовать инициативе и узаконивать ее.
Я потому вспомнил о публикации годичной давности, что хочу далее предложить читателю прелюбопытную задачу: отгадать, из программы какой политической партии взяты следующие пассажи:
«Люди нового правящего класса суть “герои факта”. Эти люди, которые фактически, энергией, дерзостью или преступлением, создали себе положение и материальный достаток. Это положение не утверждено пока что достаточными юридическими титулами...»
«...Политика власти-устроительницы... должна определяться началом, которое можно назвать фактопоклонством. Такой власти не остается ничего другого, как дать юридическое оформление чисто фактическим отношениям. Эти последние часто основаны на преступлении. Потому “фактопоклонство” таит в себе несомненные моральные соблазны. Но их нужно преодолеть. Очень часто право в своем истоке выходит из узаконенной узурпации. Узаконить узурпацию нужно и в настоящий момент в России».
«В ином случае неоформленность всех отношений внутри страны может грозить величайшими бедствиями... Один набор “героев факта” будет сменяться другим, который по принципу “грабь награбленное” ограбит своих предшественников, чтобы быть в свою очередь ограбленным последующим подбором “героев факта”».
«Эту угрозу может предотвратить союз власти с наличным подбором “героев факта”... на долгий срок утвердить социальные отношения и обеспечить благосостояние всей страны, которое проистечет из экономического подъема, осуществляющегося на основе оформленных, в духе частной собственности, юридических отношений...»
«Кто что захватил, приобрел или сохранил... тот получит все это без исключения в полную, безраздельную и наследственную собственность. Такова, по нашему мнению, должна быть экономическая программа. Она должна распространяться не только на движимую собственность, дома и землю, но также и на промышленные предприятия».
«Кто из представителей старого... правящего класса сохранил свое положение, тот, конечно, в нем и должен остаться. Но правами остальных нужно пожертвовать во имя общего блага. Поскольку в составе старого... правящего класса сохранились живые силы, они несомненно найдут себе применение в рамках режима... втрамбуются в новый... русский социальный и народнохозяйственный строй».
3
Политически ориентированный читатель, возможно, усомнился в том, что вообще возможна подобная откровенность со стороны какой-либо из наших прокапиталистических партий. И он прав. Но прав и тот, кто скажет, что так или иначе нечто подобное он читал или слышал.
А между тем приведенные цитаты принадлежат документу группы «евразийцев», датированному 1923 годом, когда «евразийцам», да и не только им, казалось и вообразилось, что коммунистическая идея выдохлась и НЭП — это начало нового исторического витка, обещающего России процветание и благоденствие. За невнимательное чтение Ленина «евразийцы» жестоко поплатились, одни — горькими разочарованиями, другие, поспешившие вернуться для соучастия в возрождении, — жизнями.
Но актуальность цитированного едва ли можно принять за случайное совпадение. Самым невероятным образом «евразийцы» семьюдесятью годами раньше описали, как смоделировали, нашу нынешнюю ситуацию и на блюдечке поднесли нашим реформаторам концепцию государственной линии, хотя едва ли последние почитывали каких-то там «евразийцев». Но воистину, что еще остается нынешней власти, как не узаконивать ситуацию, тем более что вряд ли существовал в истории прецедент такой «повязанности» власти с новыми хозяевами жизни, как это случилось у нас в процессе знаменитой перестройки. Актуальность программных соображений семидесятилетней давности наталкивает на мысль о том, что, возможно, вариант большевистского перерождения в двадцатых годах был не столь уж и фантастичным, поскольку все произошло как по-писаному, только не в двадцатых, а в девяностых, но что для истории семьдесят лет — одна жизнь человеческая...
Жанр данных заметок не позволяет злоупотреблять цитированием. И все же вот еще:
«Наша эпоха в России есть эпоха смены правящего класса. Старый правящий класс обанкротился потому, что не сумел справиться с трудностью обстоятельств. Под покровом коммунистического режима произошло выделение к “правлению”... целой новой огромной массы лиц, которые, в большинстве случаев, при старом порядке и думать не могли участвовать в правлении».
Безусловно, существовали глубочайшие, как сейчас модно говорить, онтологические причины российской катастрофы, выявить и обобщить которые — задача, по-видимому, уже не моего поколения. Но причины вторичного плана порой настолько очевидны, что как же не говорить об этом... Друг мой лагерный Юрий Галансков любил говаривать сокрушенно: «Трагедия Советской власти в консервации проблематики!» Мы подтрунивали... А между тем Советской власти, как никакой власти до нее, удалось законсервировать важнейшую человеческую проблему — проблему личной инициативы, проблему «пассионарности» (не знаю равного синонима этому гумилевскому термину). На каком поприще мог выделиться энергичный человек в прежние годы? Самым эффективным образом — только на партийном. Это был легкий и в то же время трудный путь личностной реализации. Легкий — это когда «пассионарий» искренно верил в партийные догматы или не верил вовсе, рассматривая их лишь как неизбежные условия допуска к власти. Эти, вторые, были самыми изощренными инквизиторами, поскольку пути ереси познавали через личный опыт. Они же потом без малейшего напряжения и без угрызений совести перебрались в корабль перестройки и на разных ролях пристроились у штурвала. Исключительно трудна партийная карьера была для тех, кто в конкретной, к примеру, хозяйственной деятельности столкнулся с нелепостью идеологических догм и пытался усидеть на двух стульях... Подобные ситуации сравнительно правдиво отражены во множестве так называемых «партийных» романов...
В науках и искусствах реализовывался, как в человеческом роде заложено, совершенно ничтожный процент, да и то приходилось основательно потоптаться «на горле собственной песни». Несоизмеримо больший процент «пассионариев» в любой нации рождается с даром экономической инициативы, а она-то вот была решительно изъята из обращения, и невостребованные финансисты, бизнесмены, купцы, торговцы, кто по воспитанию не мог уйти в криминальную сферу, шел исключительно в партийную или — еще чаще — в комсомольскую. И не следует удивляться, что наш новый «деловой» класс в значительной мере комсомольско-чекистского происхождения, именно так, поскольку лишь формально комсомольское ведомство не являлось структурным подразделением КГБ.
Перестройка (или то, что этим словом именуется) вызрела вовсе не в высших эшелонах партийной диктатуры или, по крайней мере, не столько там, сколько в самой сердцевине несколькомиллионной касты людей второго и третьего партийного уровня, в околопартийной элите и в криминальных структурах, которым пуще прочего захотелось «отмыться».
И уж совсем смешны гневные памфлеты в адрес кого-то, кто якобы злонамеренно боролся против Советской власти под именем диссидентов. Авторы таковых речей и текстов, скорее всего, в прежние времена были покорены мужественным обаянием членов «охранного отряда партии», которым нужно было как-то отрабатывать по тем временам нехудой хлеб... Знавшему диссидентство изнутри со времени его возникновения, мне смешны страсти обличителей, поскольку всех хоть мало-мальски активных диссидентов можно было без напряга разместить в одной московской коммунальной кухне, а уж в одной бутырской камере и того проще. Не только в те времена, но и в нынешние — кто держал в руках хотя бы намек на политическую программу, сочиненную бывшим диссидентом? Кроме Глеба Якунина да Сергея Ковалева, кто-нибудь из бывших диссидентов, вообще, известен в стране? Есть, правда, еще Валерия Новодворская с ее своеобразно развитым революционным воображением. Есть еще поэт Евгений Евтушенко, на своем юбилее заявивший в телекамеру: «Мы дали вам свободу!» Не хочу лягать чтимого в юности поэта, но не могу не процитировать выступление его уже в перестроечное время на писательском съезде:
«Ленин был воспитанником русской классики. Когда страну раздирали разруха и голод, Ленин не боялся атаковать новую совбюрократию, комчванство, поддержал Маяковского... и, ставя интересы изголодавшегося народа превыше всего, бесстрашно перевел страну на рельсы новой экономической политики...»
«Долг писателей под зловещей тенью атомной бомбы откликаться на стоны узников чилийских тюрем, на сдавленные хрипы руин Бейрута, на крики протеста английских женщин, окруживших ракетную базу... на последние шепоты голодающих в Эфиопии... Это и есть социалистическая гражданственность».
Обратите внимание: откликаться на стоны заключенных Ковалева и Якунина борец за свободу не изъявил желания, так же как не услышал он плач русских старух в погибающих деревнях. То есть в восемьдесят пятом (!) социалистическая гражданственность для него была важнее эмоций, социалистической гражданственностью не предусмотренных. Да если бы коммунизм имел только таких врагов, наша страна еще по меньшей мере добрую сотню лет была бы «Союзом нерушимым республик свободных»!
Вершиной программных достижений правозащитно-демократического диссидентства была теория построения социализма с человеческим лицом, что нынче исповедуется партией Зюганова. Пределом мечтаний национально-православного уклона было формирование национально-государственного ядра в среде советской интеллигенции, что на стадии мечты и было успешно удавлено солдатами невидимого фронта с помощью нынешних обличителей диссидентства.
4
Но вернемся еще к рекомендациям «евразийцев» посткоммунистической России. Семьдесят лет назад предугадали они одно знаменательное противоречие, которое сегодня все более и более заявляет себя на всех уровнях нового правящего класса и, возможно, имеет перспективу на какое-то время многие прочие противоречия отодвинуть на роль вторичных.
«Наиболее способным из вновь выделившихся людей не может нравиться, что на самых верхах по-прежнему заправляет старая, намозолившая глаза партийная клика, самим фактом своего существования задерживающая движение вверх новых сил. Эту верхушку нужно срезать с тем, чтобы на ее место сели наиболее годные из новых людей... и произошло соответствующее движение вверх во всем слое нового правящего класса».
В переложении на сегодняшнюю ситуацию следует в скором времени ожидать ожесточения во взаимоотношениях внутри класса победителей октября девяносто третьего, то есть не просто разногласия, что уже и нынче имеет место, но именно ожесточения, и тогда немощная, раздробленная идейно и структурно оппозиция, не выработавшая с учетом необратимых процессов позитивной программы, как некая слепая сила, как всего лишь стихия торможения — может стать козырной картой в игре более профессиональных политических сил, ведь, в сущности, нечто подобное уже произошло в августе девяносто первого, верхушку срезали, но тогда стихия царила в обоих лагерях...
Вообще же, велик соблазн списывать на стихию явления и события, не поддающиеся объяснению или оправданию, и эта метода столь же бесплодна, как и готовность во всем непонятном и тем более нежелательном отыскивать злоумышленное коварство тайных и всемогущих сил, что есть, в сущности, признак лености ума, ибо в любом раскладе схлестнувшихся социальных идей непременно присутствует внутренняя логика, доступная постижению, но требующая от конкретной личности особой формы мужества для ее постижения. Оттого-то, возможно, в смутные времена полюсовые идейные позиции в итоге оказываются не у дел, поскольку в азарте игнорируют эту самую логику и становятся заложниками воинственного упрямства, притупляющего политическую интуицию, обязанную подсказать, что смута есть не что иное, как поиск обществом (именно обществом, а не группой доброжелателей или злоумышленников) новой формы и нового качества общественного бытия, что смута есть всего лишь наиболее тяжкий способ преодоления неправды предыдущей эпохи, когда неправда недолжным образом возобладала над правдой, с обязательностью присутствующей в любые, даже самые коварные времена.
О смуте семнадцатого века историк Иван Забелин писал так:
«Смутное время весьма очевидно раскрыло ту истину, что связь Древней Руси была чисто механическая, цементом была только внешняя власть... Когда сила этого владычества умерла, потерялась и связь государства. Оно распалось на составные, хотя уже и обезображенные властью части (выделено мною. — Л.Б.).
В смутное время все прошлые, забытые интересы проснулись. Областные силы, подавленные в течение веков властью, проснулись. За недочетом власти наличной явились ложные претендатели-самозванцы. Государство рушилось. Что ж должно было спасти его?..»
«Что же?» — спрашиваем и мы сегодня.
Щедро цитированные выше «евразийцы», что ошиблись в своих прогнозах на семьдесят лет, так вот отвечали на этот вопрос: «Мы стоим за “величайший радикализм” в имущественных вопросах — и в то же время непреклонное утверждение основных религиозных и национальных основ русского существования... В деле бережения основ православия и русского национального бытия мы — изуверы и не признаем компромиссов».
Историк Иван Забелин о причинах спасения Руси в семнадцатом веке сказал еще проще:
«Какая же идея спасла Русь? Идея православная, религиозная, где все противоположные интересы откликнулись родственно».
В нашей же фактически до сих пор атеистической стране гением и героем справедливо будет признан тот, кто вовремя и для всех понятно сформулирует идею, на которую, как и триста лет назад, «родственно» откликнутся все противоположные интересы нашего тяжкого смутного времени...
