Так прошла, первая зима для меня и детей, в Сергиевом Посаде. В поте лица, добывала я, с помощью старшей дочери Ирочки, только самое необходимое, скудное пропитание. Иногда не было ничего, кроме овса; его парили в печке, пропускали через котлетную машинку, разводили водой и делали кисель, которым питались, иногда без хлеба, по несколько дней.

Познакомилась я в Посаде с семьей графа Ю. А. Олсуфьева, принявшей в нас, сердечное участие, но они, тоже были, совсем разорены, и хоть очень хотели бы, но мало чем могли помочь. Граф, в то время, заведывал архивом Лавры, стараясь, что можно, из ценных, исторических документов сохранить от варварских рук большевиков. Он принес мне, однажды, для прочтения письмо, со словами: «Это я храню, как зеницу ока». Письмо пожелтелое от времени, с сильно полинявшим чернилом, было написано, собственноручно Святым Преподобным Серафимом Саровским — Мотовилову. В письме было предсказание о тех ужасах и бедствиях, которые постигнуть Россию, и помню только, что было в нем сказано и о помиловании и спасении России. Года, я не могу вспомнить, т. к. прошло 28 лет, и память, мне может изменять, да и каюсь, что не прочла, с должным вниманием, т. к. год, указывался отдаленно, а спасения хотелось и избавления, немедленно еще с самого начала революции; но думается, что это был 1947 г. ; во всяком случае, в последних сороковых годах 20-го столетия. Простить себе не могу, что не списала копию с письма, но голова была так занята, и мозги так уставали, в поисках насущных потребностей для детей, что этим только успокаиваю и оправдываю свою недальновидность. Подходили дни страстной недели и затем встреча Светлого Праздника Пасхи. Полная беспомощность. Дети голодны, раздеты. От всех условий жизни, у двух старших девочек моих, завелось в голове столько насекомых, что бороться с ними не было возможности без частого гребешка; у нас его не было; купить не на что абсолютно, и если б и нашлась возможность, то достать негде. У обеих волосы длинные, хорошие. Что делать!Настал четверг Страстной Недели. Такой день великий, а мне пришлось огорчить детей и сказать: «Ничего не остается, дорогие мои, как обрезать наголо волосы. Обе в слезы и я с ними, но стараюсь, как всегда, уговорить их, покориться неизбежности, раз другого выхода нет. Никогда, за всю свою жизнь, до этого дня, я не расставалась с детьми, во время церковных служб. Всегда, все они были при мне, около меня, и мы вместе молились, а тут, на меня, точно извне, напало, неотступное желание, вечером, ко всенощной, на 12-ть Евангелий, не идти с детьми в Троицкий собор, где покоились мощи Преподобного Сергия, а пойти, за четыре версты, в Черниговский скит, стоящий в еловом лесу, где находилась Чудотворная Икона, Черниговской Божьей Матери. Я сообщила о своем желании детям. Огорчение их было невыразимое: «Что это мамочка, у нас и так столько горя, да еще перед таким Праздником, и ты еще прибавляешь нам слезы. Как мы будем слушать 12-ть Евангелий без тебя, и как ты пойдешь лесом, ночью одна? Нет, останься с нами, пойдем, как всегда прежде, с нами!» Но меня неудержимо влекла, необъяснимая сила, в скит, и я не поддалась никаким просьбам и слезам бывших, при мне пяти детей, из котрых младшему Андрюше, было четыре года. Они пошли заплаканные с гувернанткой, продолжавшей до этого года, жить у меня безвозмездно, из за нежной привязанности к Андрюше, в собор, а я лесом в скит. Меня всегда влекло в эту скитскую церковь. Чтоб взойти в нее, нужно было спуститься 12 ступеней вниз, под землю. Церковь маленькая, без дневного света, освещенная массой разноцветных, дорогих лампад и громадным количеством восковых, всех размеров свечей. Черниговская Чудотворная Икона, Матери Божьей, очень почитаема, не только в Московском округе, но и во всей России. В церкви, через крошечные отверстия, в которые нужно согнувшись проходить, шли подземные, длинные ходы. Два раза в жизни, решалась я посетить такие святыя, таинственные пещеры, бывшие местом, добровольного спасения древних монахов. Обычно впереди шел с фонарем провожатый монах. Холод охватывал тело от сырости, текущей по стенам тоненькими струйками воды, а душу охватывал непередаваемый ужас и благоговейный почтительный страх, когда монах останавливался перед вырытыми углублениями в этих стенах и объяснял, что тут проводил жизнь и умер не погребенным тот или иной отшельник… В этот вечер, я войдя в церковь, стала непосредственно близко, перед Самой Иконой Божьей Матери. Народу было полно. Трогательное чтение 12-ти Евангелий, строгие лица монахов, поющих стройно печальные песнопения, все это сливалось с моими личными переживаниями и горестями. Меня никто, ни один человек не знал, и о том, что я должна была, огорчить в тот день дочерей, объяснив им необходимость обрить волосы, никто не мог знать, кроме Матери Божьей, которой я, в слезах и просьбе о помощи, изложила свою печаль. Кончилось чтение, народ прикладывался и сразу уходил, т. к. было часов 12-ть ночи. Я подошла последней. Служба закончилась; в церкви полутемно, так как погасили, почти все свечи и большую часть лампад, оставив только неугосимыя. Я приложилась и чувствую, что меня осторожно, берет кто-то за плечо. Обернулась…, вижу старенький монах, но не скитский, так как, на нем был серый, стеганный подрясник, подвязанный ремешком и темно синяя скуфейка. Он, приветливо улыбаясь, протягивает мне ладонь, со словами «Вам не надо?» На руке у него, два частых гребешка! Я, как говорится, остолбенела и спросила, не зная, что говорю: «Откуда у Вас?» А он отвечает: «А я продавал, вот два остались, может Вам нужно? Я отвечаю: «Да, но у меня денегь нет», а он говорит: «Мне не надо денегь». Я взяла один и не успела его хорошенько поблагодарить, как он быстро вышел. Я пошла вслед за ним, но его нигде не было. Я принесла домой, пораженным своим девочкам, частый гребешок и печаль их, сменилась необъяснимой радостью.