Конец января. Бои где-то под Таганрогом.
Все залы и коридоры Ростовского вокзала полны беженцами. На заснеженном полу свалены узлы, чемоданы, корзины, на которых с безнадежной покорностью сидели женщины укутанные в шубы, шали и в то, что в последний момент успели захватить с собой. Орали дети, до красноты, захлебываясь в кашле. Другие беззаботно спали прикурнув к коленям матерей. Беспрерывно хлопали двери, и вместе с холодными клубами пара входили все новые и новые толпы с только что прибывших поездов.
И над всем этим стоял гул. С растерянными лицами метались мужчины от коменданта к начальнику станции, умоляли, грозили… Тщетно пытались добиться толка. На юг поезда больше не шли. Большевики где-то у Батайска. Путь отрезан…
Мы молча шагали, стараясь попасть в ногу, позади взвода корниловцев, только что сменившегося с караула на вокзале. Нас - двадцать два гимназиста из ближайшего города, приехавших в этот вечер в Долбровольческую Армию. Мы еще полны впечатлений от только что увиденного на вокзале. Страшный лик оборотной стороны нас ошеломил своей неожиданностью. В нашем юношеском, наивном представлении, война казалась иной. Чем-то вроде старинной батальной картины: развевающиеся знамена, победные клики и пр… На душе зарождалось какое-то смутно-тревожное чувство, какое бывает при резкой перемене в жизни…
«А ну, молодые! Что приуныли? Подпевай!» И чей-то высокий голос затянул:
Пусть вокруг одно глумленье,
Клевета и гнет.
Нас, корниловцев, презренье
Черни не убьет.
Сначала робко, а затем уже полным голосом, мы подхватили припев. Сразу исчезли все сомнения. Точно боевая песня вмиг нас слила с теми, кто вел нас. Неразрывно. Навсегда, на все невзгоды. На душе стало светло и торжественно. Мы уже не замечали ни пустынных улиц с мрачными домами, ни темного неба откуда сыпался непрерывный мелкий снег. Все отошло, рассеялось. И мы, уже с гордым сознанием, отбивая твердо шаг, чувствовали себя частицей непоколебимых, закаленных. Мы – Корниловцы!
Так незаметно мы добрались до Таганрогских казарм. Нас приняли радушно. Несмотря на поздний час, вскоре появились котелки с горячим ужином, причем в роли гостеприимных хозяев были не только рядовые добровольцы, но и офицеры.
За ужином перезнакомились со всеми. Полились разговоры, воспоминания, рассказы о том как кому удалось пробраться в Армию. Приходили с далекого севера, с запада, с востока, вобщем, со всех концов России. Скольких лишений, сколько смертельной опасности было в их пути, но это их не остановило. Они знали на что идут и для чего.
Наконец, только к полуночи улеглись спать. Моим соседом по койке оказался «сомнительный» молодой человек, который не замедлил мне представиться Людвигом Страумаль. В его голосе, в больших серых глазах с длинными ресницами и нежно-розовом лице, было столько женственности, что не только у меня, но и у всех вкралось подозрение, что под грубой солдатской гимнастеркой скрывалась переодетая девушка. Он только что, сегодня, за несколько часов до нашего приезда, пробрался из Петрограда.
Конечно, никому в голову не приходила мысль допытываться. Мы только были с «ней» вежливы и по-рыцарски предупредительны… целых два дня. Через два дня наша иллюзия, к сожалению, рассеялась… в бане! По этому поводу было много веселого, молодого смеха и шуток. Людвиг, все так же по-девичьи краснея и смущаясь, говорил нам потом: «Мне самому непонятно было, почему вы так отнеслись ко мне… как-то особенно».
С первых же дней мы подружились. В походе всегда были неразлучны, и в цепи и на постое. Старались друг другу чем-нибудь помочь. Делились своими тайнами и юношескими мечтами.
За день до его смерти я был ранен. Он подошел к моей повозке. В его глазах была грусть, и в то же время радость за меня.
«Ну вот, теперь ты отдохнешь». А затем, покопавшись в своем «сидоре», он молча сунул мне кусок сала и краюху хлеба, и быстро зашагал вслед уходящей роте, крикнув уже на ходу:
«Завтра забегу. До свиданья!»
Только под Филипповскими хуторами я узнал, что он погиб у моста между Усть-Лабинской и Некрасовской. Было очень тяжело. И мне долго еще после этого мерещилось его большие глаза на исхудавшем лице, и его последнее «До свиданья!»…
Наутро нас ожидало разочарование. Еще вечером мы были в полной уверенности, что нас тотчас же пошлют на фронт. Тем более, что ряды защитников поредели в последних боях с наступающими со всех сторон красными полчищами.
Но, вот, после утреннего чая, нас построили в коридоре. Строй получился разношерстный. Наряду с подтянутыми кадетами скромно серели мы, «карандаши», в своей гимназической форме; темнели студенческие тужурки, и просто штатские костюмы.
Вскоре из глубины коридора, быстрым шагом, подтянутый, поблескивая стеклышками своего пенсне, к нам приблизился полк. Неженцев в сопровождении нескольких офицеров. Он только накануне прибыл с фронта. Команда «Смирно!»
- «Здравствуйте, господа!»
«Господа», не то от избытка чувств что видят перед собой боевого сподвижника генерала Корнилова, не то от штатской «необразованности», гаркнули в ответ так, что в любом птичнике позавидовали бы индейские петухи.
Я уже не помню о чем он нам говорил. Но все сводилось к тому, что он не вправе послать тотчас же на фронт, неопытных, неподготовленных, что «…многие из нас, вероятно, еще не знают, с какого конца заряжается винтовка…», и тому подобные, обидные для нас в то время слова, но и справедливые, так как действительно среди нас было таких, у которых познание огнестрельного оружия кончалось на пробковых «пугачах» и безобидных монтекристо.
Но к концу речи мы все-таки не выдержали этих «жалких слов», и, сломав строй, по ученической привычке окружили его шумной толпой, начали «канючить», или, как у нас говорилось, «клянчить», точно перед нами был не командир полка, а классный наставник:
«Мы все знаем! Мы все умеем! Пожалуйста, господин полковник, пошлите нас на фронт!»
Слегка улыбаясь такой вольности, непредвиденной по уставу, он все же остался непреклонным. Тут же мы были разбиты на группы и получили «дядек», которые должны были нас учить военной премудрости. Мы попали под начало пор. Дмитриева, Петра Александровича, который нас особенно не обременял сухими и скучными занятиями, больше рассказывая нам о боевых случаях, интересных и в то же время поучительных. Но за сборку и разборку винтовок мы принялись с серьезно и с рвением.
Время перед обедом прошло в веселой подгонке обмундирования. Интенданты до этого никак не предполагали, что их «творчество» будет облекать такие «жидкие» телеса какими были наши в то время. Иной вояка целиком утопал в огромных солдатских шароварах, а о шинелях уж нечего было и говорить. В конце концов выручили комплекты «шашнадцатой» роты, которые пришлись нам более или менее впору. С ботинками вышло дело сложнее. Приходилось накатывать по две портянки, чтобы не болтались огромные «броненосцы». Ногам было тепло, но зато в походе, в грязь, нам стоило больших усилий тащить их за собой. Особенно нас донимал кубанский чернозем.
В обед разнесся слух, что сегодня к нам прибудет ген. Корнилов. Все как-то внешне и внутренне подтянулись. Мы, новички, особенно горели желанием скорее увидеть легендарного вождя, с именем которого было связано столько событий за последние годы: бегство из плена, назначение Главнокомандующим Всероссийской Армии, Быховское заточение и, наконец, снова бегство, на сей раз не их вражеского плена, а от своих же бывших подчиненных, разложенных большевицкой пропагандой.
Мы и до этого часто видели его портреты на страницах журналов и газет, но нам представлялся он иным. Нам казалось, что появится генерал во всем блеске и величии: грудь колесом, твердый шаг, зычный голос и все прочее что полагается вождю и народному герою.
И вот, в сумерки, при тусклом свете слабо накаленных лампочек, он вошел к нам медленной, как бы утомленной походкой, в обыкновенной бекеше с серым воротником. Вошел так просто и свободно. Мы стояли строем вдоль коек. И странно: и эта простота в движениях, во всей его фигуре, и негромкий голос каким он поздоровался с нами, не рассеяли, не умалили того чувства, которым мы были полны еще до его прихода. Наоборот, оно расширилось. Выросло до того предела, когда все человеческое, обыденное, отходит на задний план. В такой момент не страшна уже ни смерть, ничто. Это чувство не оставляло нас и в походе. Бывало, едва плетемся. Усталые, сонливые, с одним только желанием – прилечь, припасть к земле, и вытянув натруженные ноги, лежать без движения, забыться. И в это время издалека доносится ура, и катится волной по колонне все ближе и громче. Наконец – трехцветное знамя, группа всадников-текинцев, а впереди – генерал Корнилов. Вмиг все забыто. Точно с его появлением в нас вливались свежие силы и бодрость…
Так же медленно он прошел вдоль строя, внимательно всматривая в лицо каждому своими утомленными, чуть-чуть раскосыми глазами. Полковник Неженцев, слегка наклонившись к нему, докладывал вполголоса об утреннем случае, когда мы так напористо просились на фронт. Он слушал его с печальной улыбкой и, покачивая головой, тихо проговорил:
«Ах, дети, дети. Непосильный труд взвалили вы себе на плечи».
В этих нескольких словах было сказано все: и боль за наши молодые жизни, и обида за тех чье место мы заняли…
Дни становились тревожнее. Фронт приближался к городу все ближе и ближе. Уже слышны были артиллерийские выстрелы, а в тихие ночи доносилось стрекотанье пулеметов и винтовочные залпы.
Город окончательно замер. В казармах суета. Уничтожалось, сжигалось все ненужное. Во дворе спешно грузились подводы и сани. И в один поздний вечер мы покинули казармы и город, который вскоре исчез в хлопьях густого снега.
Впереди темень. Бездорожье и неизвестность.
Георгий ГУССАК.
| 
