Приобрести книгу в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15569/
Заказы можно также присылать на е-мэйл: orders@traditciya.ru

Я стал понемногу осваиваться и приводить себя в порядок. Несмотря на то, что был слаб и голоден, решил идти к берегу. Здесь собралось множество народу, повозок, лошадей. Я увидел гору черного хлеба, сло­женного в огромную кучу. Никто не обращал на хлеб внимания. Все тревожно решали: - что делать? Пароходов в Крым нет, уходить в горы? Голод заставил меня взять булку хлеба, и я с наслаждением впился в нее зубами. Я стал уже ориентироваться в разговорах и понял, что генерал Морозов и полковник Елисеев ведут с красными переговоры о сдаче. Слухи были, что Елисеев уже сдался «благополучно» красным... Кто-то собрался уходить в горы. В порту скопились десятки тысяч человек, а пароходов не было. Некоторыми овладело полное отчаяние. Я видел, как казак перекрестил свою жену, поцеловал ее и застрелил, затем поцеловал лошадь и тоже застрелил, последнюю пулю пустил себе в лоб.

На пристани стоял только один набитый людьми пароход. Помню, один воин, по виду - горец, попытался взойти на пароход, по пароходный патруль остановил его. Через несколько минут пререканий этот человек оказался вновь на берегу. Пароход был перегружен.

Я не знал, что делать. Моей части не было, никого из знакомых я не видел. Я был совершенно одинок. Не знаю и не помню в подробностях, как это случилось, но я сел на лошадь, коих множество бродило на берегу, и заставил ее плыть к ближайшей барже на рейде, приблизительно в полверсты от берега. Кто-то меня подхватил и втянул на баржу, и я… заснул. Сказалась слабость после перенесенной контузии.

Очнулся оттого, что меня толкали. Оказалось, я лежал около лебедки, и она заработала, вытаскивая из воды якорь, баржа были пополнена людьми так, что яблоку негде было упасть. Я нашел все-таки место и заснул вновь. Проснулся в Феодосии...

Одежда на мне подсохла (я плыл на барже не раздеваясь, и когда сошел вместе со всеми на берег, то ничем не отличился от остальных). Казаком я оказался среди них один. Но кого здесь только не было! Пло­щадь пестрела разноцветными фуражками дроздовцев и алекеевцев, корниловцев и марковцев. Я решил примкнуть к дроздовцам, поскольку пробыл в этом полку три или четыре дня, когда гостил у брата. Всех нас вывели в город и разместили в нескольких домах. Выдали по пачке сига­рет и какую-то провизию. Кажется, начиналась новая жизнь,

На мне сохранилась моя суконная гимназическая одежда, а на левой руке - часы моего брата. Он купил их в 1914 году на первый свой заработок. Замечательные это были часы - вороненной стали, с черной крыш­кой, с настоящими стрелками... Меня, как и всех, приняли на довольствие и я получал хлеб, консервы, папиросы. Во дворе дома, где мы размести­лись, был поставлен дневальный. Нас разбили по полкам. Все «цветные», т.е. чины специальных полков Добровольческой армии (алексеевцы, марковцы, корниловцы и т.д.) были подготовлены к отправке в свои части закрепляющейся в Крыму Добровольческой армии. Как я уже сказал, я примкнул к дроздовцам. Мне везло - благодаря моему малому росту все считали меня малолеткой и проявляли к «малому» различные знаки вни­мания, как к ребенку.

По нашей казарме прошел слух, что в порт Феодосии прибывает пароход «Дон», и что он пойдет в Евпаторию, а оттуда - в Севастополь. На следующий день я разговорился с дневальным. Он пожаловался, что папирос нет, а курить страсть как охота. Я предложил ему свои. Но на посту курить запрещено, и тогда я согласился заменить его, пока он покурит. Постоявши пару минут около калитки, я перестал ее сторожить и пошел в порт, посмотреть на прибывший пароход «Дон».

Это был настоящий морской пароход. На нем могло с достаточным удобством разместиться до 2000 человек. Когда я подошел к нему, уже убирали сходни и пароход готов был отплыть. И - о чудо?! Я слышу крик: «Николай! Ты что здесь?». Задрав голову, я увидел на палубе Бориса Куницына, близкого друга моего брата Петра. Вместе они занимались спортом и музыкой. Борис был прекрасный флейтист, а мой брат имел хороший баритон.

Здесь сказалось мое везение. С верхней палубы спустился канат, я обвязал им себя, и меня втянули на палубу. Меня тут же зачислили в лейб-гвардии Атаманский Его Высочества Конвой. Впервые за много дней меня накормили горячей пищей. Борис знал, что в гимназии я играл на корнете и потому, как увидел меня в гимназической форме стоящим недалеко от парохода, переговорил с адъютантом Конвоя на предмет зачисления меня в оркестр атаманцев, в котором как раз не хватало корнетиста. Адъютант дал согласие и, таким образом, ко мне спустился спасательный канат. Я стал самым «малым» гвардейцем в Конвое.

Я часто вспоминаю рассказы старых казаков, - безразлично в каких частях они служили, - все они с гордостью говорили о своем полке и его командире. Но особенно гордились гвардейцы. Вот один рассказ. На од­ном станичном сборе возник спор из-за передела земли. Как и всегда, почетные места на сборе занимались стариками. Впереди сидели старей­шие и знатнейшие казаки, а в конце - «голытьба». Название «голытьба» вовсе не означало, что это были нищие люди, просто они были менее других известны в общественной и военной жизни. Так вот, на сборе голытьба запротестовала - лучшие, мол, наделы, отходили местным. Несправедливо это! Спор становился все горячее. И вот, с первого ряда поднялся гвардеец - высокий стройный старик, погладил свою бороду и зычным голосом сказал: «Помолчи, честная станица. Гвардия хочет спо­рить. Ты что споришь? - обратился он к одному из активных крикунов не последнего ряда. - Ты чего гутаришь? Чего хочешь? У меня два сына и оба гвардейцы, а у тебя одна невестка, да и та гулящая». Старик замолчал, смолк и пристыженный в последнем ряду. Тишина была восстановлена, и наделы распределены в спокойной обстановке. И я радовался тому, что стал гвардейцем.

Мы прибыли в Евпаторию. Я еще не знал, что из Новороссийска другим транспортом подошло в Феодосию 700 казаков, и пароход «Дон» зашел специально забрать их по дороге в Севастополь, где формировались казачьи части. Об этом рассказал Борис. Он также спросил, что мне известно о брате Петре? Я был уверен, что Петр в Нежине и думал, если кто остался жив из Дроздовского конного полка, то, верно, находится в Польше. Мне казалось, что именно туда должен был лежать путь отступ­ления. Но о Петре я ничего не знал.

Нас высадили в Севастополе на Корабельной части. Здесь я привел себя в порядок. У меня оказалась кавказская шашка, револьвер «бульдог» - когда и где я их получил, не помню. Из дорогих мне вещей были часы брата и его фотография, которую я бережно хранил в карманчике рубахи. Вот и все наследство...

Находясь на Корабельной части Севастополя, мы почти ничего не делали. Ели копченую хамсу, которую проглатывали целыми вязанками. Нередко наш оркестр принимал участие в похоронах. Сыпной тиф и тяжелые ранения уносили жизни наших воинов. Такая монотонная жизнь была мало интересна для меня. Я узнал, что готовится десант, кажется, под командованием полковника Назарова, и стремился попасть в партизанский отряд. Упорно ходили слухи, что Дон опять поднялся против красных.

Я подал заявление командиру лейб-гвардии Атаманскою конвоя о моем отчислении в партизанский отряд, но генерал Хрипунов на моей докладной положил резолюцию: «Не разрешаю». Тогда я воротился к дежурному офицеру с просьбой дать мне отпуск для прогулки в центр Севастополя. Таковое разрешение мне было выдано, и я сразу пошел в канцелярию Донского атамана. Кажется, она располагалась на Нахимов­ском проспекте, в большом особняке на набережной. Вошедши, я попро­сил дежурного, чтобы он доложил начальнику канцелярии Атамана, что гимназист Н.В. Федоров хочет его видеть по важному делу. К моему удивлению, начальник канцелярии принял меня. Я сообщил, что причис­лен в настоящее время к лейб-гвардии Атаманскому конвою, и подал докладную записку командиру с просьбой отпустить меня в партизанский отряд. Но командир наложил на мою записку запретительную резолюцию. Вот я и прошу помочь мне в этом деле.

Начальником канцелярии Донского атамана был генерал Алексеев. Несколько раз он переспросил мою фамилию, имя и отчество, а также поинтересовался, какого Федорова я сын. Помню я очень сильно волно­вался. После короткого разговора генерал Алексеев отпустил меня, ска­зав: «Все будет сделано. Желаю успеха». Я поблагодарил и не спеша пошел на Корабельную. В части поджидали два атаманца. Они повели меня в маленькую хижину и крепко заперли дверь. Я понял, что попал на гауптвахту. В хижине уже сидело двое. Теперь стало трое. Здесь я провел больше недели. Но только меня выпустили, как дежурный сооб­щил, что посажен я был за своевольное явление к начальнику атаманской канцелярии. Как?! Кто мог доложить так быстро о моем походе к нему? «Ларчик» открылся просто. Не случайно начальник канцелярии спросил меня, каких я Федоровых сын. Он знал моего отца, и, «упрятав» меня на гауптвахту, спас мне жизнь. Партизанский отряд Назарова, в который я рвался, был полностью уничтожен красными. Спасся только сам Наза­ров...

Сейчас я хорошо понимаю поступок генерала и благодарен ему за спасение жизни, но тогда я обиделся не на шутку и решил во чтобы то ни стало уйти из оркестра. В то время в Севастополе формировался артил­лерийский дивизион из двух батарей. Артиллерийский опыт я имел и решил поступить в батарею. На этот раз моя докладная была рассмотрена командиром положительно, и вот я стал воином артиллерийского диви­зиона. Дивизион состоял из 3-ей и 4-ой батарей. Меня зачислили в 3-ю. После короткой организационной работы нашу батарею послали под село Ивановка (недалеко от Симферополя).

Там я разместился в доме татарина. У него были дочь лет 14-ти и сын лет 10-11. Все свободное время мальчик крутился возле меня и все гладил мою шашку. Он прикладывал свою головку к шашке и что-то шептал. В этом селе мы простояли около месяца. Нередко вместе с другими частями мы гоняли «зеленых», кои прятались в близлежащих горах, делая оттуда бандитские вылазки против нас. Часто купались в море. У меня появились и новые друзья - один ученик частной Новочеркасской гимназии и двое из Кадетского корпуса.

Нам не раз приходилось проводить короткие бои с «зелеными». К  счастью, никто не пострадал. Но вот нас решили перевести в Северную Таврию. Когда я прощался с татарской семьей, татарин сказал мне: «Не ходы, сыды здес, мой хата - твой хата. Женыс на моей дочка. Ты харош. Будэшь жыт спакойна». Я ответил ему, что сейчас моя часть идет в бой. Если мы победим красных, то приеду и возьму его дочку - будет у меня жена. А сейчас не время.

Командиром артиллерийского дивизиона был генерал Ионов, высокий худощавый человек с ястребиными очами. Адъютантом у него был войсковой старшина Вл.В. Шляхтин - среднего роста, но крепыш, с узким лбом и широкими скулами. Наш дивизион вместе с другими добрался до Токмака благополучно, так как дорога на Мелитополь была очищена от красных.

В Токмаке (немецкая колония) проходила линия фронта. Я был де­журным при батарее, когда поздним вечером неожиданно прилетела новость - красные прорвались и идут на Токмак... Было это в июне 1920 года. Я сел на коня и пулей помчался к командиру дивизиона. Ворвавшись в дом, я увидел генерала Попова и его адъютанта Шляхтина и был поражен следующим: со стула поднимался адъютант с суровым взглядом и сжатым кулаком, словно вот-вот хотел ударить генерала, а генерал растерянно стоял сзади адъютанта с мухобойкой в руке... Позже выяснилось, что генерал охотился в комнате на мух, коих здесь было большое изобилие. И вот муха села на голову адъютанту... Сдержаться генерал не смог от искушения.

Я передал полученные сведения и приказ перевести батарею глубже в тыл и быть готовыми отразить врага. Командир, в свою очередь, приказал мне «лететь» в авиаотряд и уведомить летчиков о надвигающейся опасности. Аэропланы стояли верстах в двух от нас. Когда я прискакал к летчикам, они безмятежно спали. И вот уже взревели моторы боевых машин. Меня посадили тоже в кабину аэроплана, и мы улетели километров на 50 от линии фронта. Разрешение лететь с летчиками от генерала Попова я получил. Командир авиаотряда взял меня с собой, и я летал с ним над полем боя, сбрасывая на расположения красных бомбы.

На следующий день был жестокий бой с красными под командованием главковерха Жлобы. Красные были разбиты. Было взято много пленных и оружия. Деталей боя я приводить не буду - они хорошо описаны в военно-исторических трудах. Бой я наблюдал с воздуха. На следующий день летчики вернулись на свой аэродром, и я вновь присоединился к части, также вернувшейся в Токмак.

В дальнейшем наша батарея принимала участие во многих стычках с красными. Но общее положение, несмотря на победу над Жлобой, было не в нашу пользу. Все победы лишь на короткое время поднимали наш дух. Мы не имели пополнений, ряды бойцов таяли. Крым - небольшая территория, и он не мог снабдить нашу армию достаточным пополнением. Россия с орудийными заводами и огромным населением находилась в руках большевиков. К тому же и Польша заключила мир с Советами, и они перекинули армию с польского фронта на Крымские позиции.

Белая армия начала неумолимо отступать. Громадные силы против­ника давили нас. Мы отступали с боями, сдерживая натиск, и подготав­ливали новые позиции. Спланированное отступление давало возможность без паники провести эвакуацию Армии и населения из Кры­ма. Главные события разворачивались на очень недружелюбной узкой полоске земли, соединяющей Крым с материком. Она насквозь пронизы­валась ветрами, и мы промерзали до костей. Нашими главными мучите­лями были голод и холод. Но молодость брала свое - мы не унывали и даже подбадривали себя песнями. На одной из остановок увидели тлеющий костер. Я расковырял угли и нашел печеную картофелину. Ничего вкус­нее я не ел. Ее мы съели вместе с моим другом Борисом Севрюговым. Мы так проголодались, что не обращали внимания на то, что картофелина была очень горячая. Я сильно обжег гортань.

В нашей батареи был помощник командира батареи поручик Парчевский. Часто мне казалось, что я уже видел раньше этого человека - быть может, в Ростове или Новочеркасске, или в Нежине? Но поговорить с ним удалось лишь по дороге в Керчь, по которой мы отступали. Оказалось, мы далекие родственники. Общим родственником у нас был Василий Степано­вич Богаевский, войсковой старшина в отставке. Богаевский был моим «двоюродным дедом», а его жена - бабушкой Парчевских. Поручик Парчевский имел четырех братьев. Двое были убиты в Первую войну. Третий эмигрировал во Францию, а о четвертом не было никаких известий. Сам поручик очутился в Новой Зеландии, где работал ветеринарным докто­ром - в России он окончил ветеринарный институт.

После долгого похода мы прибыли в Керчь и разместились в каком-то большом складе у пристани. Здесь мы пробыли несколько дней, ожидая погрузки на корабль. Однажды вызвал дневальный, сказал, что меня ожидают девушка и мальчик. Я был очень удивлен, так как никого в Керчи не знал. Но когда вышел удивился еще больше - меня ожидали татарчата, у которых я останавливался ранее. Каким образом они узнали, что я буду в Керчи?! И как из-под Симферополя добрались сюда? Я был очень рад их увидеть. Мы поговорили, и они стали прощаться, сказав, что скоро вернуться. Действительно, через некоторое время они на ослике привезли мне два мешка яблок!

3 ноября наша батарея погрузилась на «Алкивиадис» - маленькое суденышко, возившее уголь из Ростова в станицы, расположенные в ни­зовье до Азова. Нас было более 40 человек, и всех пароходик забрать не мог. Мы набились сколько было возможно, остальные погрузились на другой пароход с казаками. И вот на этом утлом суденышке, принадле­жавшем греческому еврею из Ростова, покинули родную землю с твердой уверенностью, что вернемся. Мы уходили в неизвестное, но не боялись этого НЕИЗВЕСТНОГО. Верили, что с нами Правда, что мы сильны духом и что Россия с нами. Мы верили в нашего вождя, и он был с нами - высокий, стройный, с орлиным взором генерал барон Врангель, прекрас­ный стратег, верный сын России, замечательный воин.

Были слезы. Мы плакали, прощаясь с Родиной. Верили в возвраще­ние, но знали, что оно будет нелегким. На берегу оставались наши верные друзья - кони... Скоро они - и город, и Крым скрылись от нас. Впереди лежал Константинополь.