Я из рода тех Сенявиных (1), которого предки в царствование Государя Императора Петра Великого, славно служили в гвардии и во флоте.

Я родился 1763 года августа шестого в полдень, в селе Комлеве, Боровского уезда. Священник прихода сего учил меня грамоте, а на 8-м году я читал хорошо и писал изрядно. На 9-м году матушка ездила в Петербург затем только, чтобы определить меня в сухопутный корпус. Матушка имела хорошую протекцию, но принят я не был, а по какой причине — не знаю; одно то справедливо, кому где определено, тому там и быть. Матушка в большом от сего огорчении тем же временем возвратилась со мною в Комлево. В это время не было еще у нас ни публичных училищ, ни наемных учителей, а чтобы мне не быть в деревне праздну, я отдан был для изучения арифметики в городскую школу, состоявшую из солдатских детей, под особым присмотром смотрителя той школы гарнизонного поручика Наследова. Выучил я в одно лето первые четыре правила, несколько дробей и деление квадратное и кубическое.

Матушка зимнее время проводила обыкновенно в Москве. В это время дядюшка мой, адмирал Алексей Наумович Сенявин (2), проезжая из Таганрога в Петербург, остановился в Москве. Батюшка (3) мой находился при нем генеральс-адъютантом. Перед самым выездом их из Москвы, батюшка представил меня дядюшке, я ему очень понравился, взяли меня с собой, привезли в Петербург и очень скоро определили в Морской корпус. Это было в 1773 году, в начале февраля, батюшка сам отвез меня в корпус, прямо к майору Голостенову, они скоро познакомились, скоро подгуляли. Тогда было время такое: без хмельного ничего не делалось. Распростившись меж собою, батюшка садился в сани, я целовал его руку, он, перекрестя меня, сказал: «Прости, Митюха, спущен корабль на воду, отдан Богу на руки. Пошел, ямщик!» и в миг он из глаз сокрылся.

Корпус Морской находился тогда в Кронштадте (4) весьма в плохом состоянии. Директор жил в Петербурге и в корпусе бывал редко, по нем старший полковник жил в Кронштадте, но вне корпуса, бывал в корпусе почти каждый день, для того только, что был в корпусе. За ним управлял по всем частям майор Голостенов и жил в корпусе, человек посредственных познаний, весьма крутого нрава и притом любил хорошо кутить, а больше выпить.

Кадет учили математическим и всем прочим касательно до мореплавания наукам очень хорошо и весьма достаточно, чтобы быть исправным морским офицером, но нравственности и присмотра за детьми не было никаких, а потому из 200 или 250 кадет ежегодно десятками выпускались в морские батальоны и артиллерию за леность и дурное поведение. Вот и я, пользуясь таким благоприятным временем, в короткое время сделался ленивец и резвец чрезвычайный. За леность нас только стыдили, а за резвость секли розгами, о первом я и ухом не вел, а другое несколько удерживало меня, да как особого присмотра за мною не было и напоминать было некому, то сегодня высекут, а завтра опять за то же.

Три года прошло, но я все в одних и тех же классах; наконец наскучило, я стал думать, как бы поскорее выбраться на свою волю. Притворился непонятным, дело пошло на лад, и я был почти признан таковым, но к счастью моему был тогда в Кронштадте дядя у меня капитан 1 ранга Сенявин (5). Узнав о намерении моем, залучил меня к себе в гости, сперва рассказал мне все мои шалости, представил их в самом пагубном для меня виде, потом говорил мне наилучшие вещи, которых я убегаю по глупости моей, а потом в заключение кликнул людей с розгами, положил меня на скамейку и высек препорядочно, прямо как родной, право, и теперь то помню, вечная ему память и вечная моя ему за то благодарность. После обласкал меня по-прежнему, надарил конфетами, сам проводил меня в корпус и на прощание подтвердил решительно, чтобы я выбирал себе любое, то есть или бы учился или каждую неделю будут мне такие же секанцы.

Возвратясь в корпус, я призадумался, уже и резвость на ум не идет, пришел в классы, выучил скоро мои уроки, память я имел хорошую, и, прибавив к тому прилежание, дело пошло изрядно. В самое это время возвратился из похода старший брат мой родной (6), часто рассказывал мне в шабашное время красоты корабля и все прелести морской службы. Это сильно подействовало на меня, я принялся учиться вправду и не с большим в три года кончил науки и был готов в офицеры…

Гардемарином я сделал на море две кампании. Первая — в 1778 году на корабле «Преслава» , от Кронштадта до Ревеля и обратно. Будучи в Ревеле в ожидании корабля от города Архангельска, чтобы с ним соединиться и вместе следовать в Кронштадт, случилось в первых числах сентября время дождливое и холодное. После просушки парусов и прикрепления их упал у нас матрос в воду с грот-брам-рея. В тот самый миг офицеры и матросы бросились все на борт, кто кричит: «Давайте катер!», другой кричит: «Хватайся, хватайся!», а человек еще и не вынырнул. Суматоха сделалась превеликая, упавший матрос был из рекрут, тепло одет, в новом косматом полушубке, крепко запоясан, что и препятствовало ему углубиться далеко. Он скоро вынырнул, не робея нисколько, отдуваясь от воды и утираясь, кричал на салинг: «Добро, Петруха, дай только мне дойти на шханцы, я все расскажу: эку штуку нашел дурак, откуда толкаться». Мы тогда почти все захохотали. Вот что бывает с людьми. Несколько секунд назад все почти были от ужаса в беспамятстве, а потом — хохочут.

Матрос скоро взошел на корабль, повторяя те же слова на шханцах. Позвали Петруху с салинга, спрашивали его, но Петруха божился, что не толкал его, а сказал ему только: «Экой мешок, ступай на нок проворней, а не то я тебя спихну», а он, дурак, взявши и полетел с рея». Тут мы больше еще смеялись и помирили их. Чудно, что падая с грот-брам-рея, нигде он не зацепился и даже ни за что не дотронулся и после был здоров совершенно. Множество я видел подобных ему примеров.

Другая кампания была до Норкапа и обратно в Кронштадт и считалась за две. 1779 года в январе месяце отправили нас, гардемарин 33 человека, в Ревель. При нас были капитан корпуса Федоров (7) (небольшой был охотник заниматься нами, а любил больше сам повеселиться) и учитель астрономии, который учил нас поутру два да после обеда два часа и то не всякий день, прочее время мы резвились и гуляли, где кто хотел, только бы ночевали дома. Баня была у нас вещь важная и необходимая, каждую субботу мы в нее ходили не столько мыться, как от безделья резвиться: например: несколько человек выбежим из бани, ляжем в снег и кто долее всех пробудет в снегу, тот выигрывал с каждого по бутылке меду и угощал, кого хотел.

Наместо слова «честолюбие» употребляли мы «молодечество». Были у нас еще в употреблении разные пословицы, самые варварские, как то, «ухо режь, кровь не капнет», «смерть — копейка», к тому же похвала сверстников, когда говорят: «Этот хват, славный околотень». Все это делало нас некоторым образом отчаянными, смелыми и даже дерзкими. Я был крепкого здоровья и часто, иногда с горем пополам, оставался победителем товарищей и бутылок с медом. Бутылка меду самого лучшего стоила тогда 3 копейки.

Лед в гавани был еще крепок, как началось вооружение пяти кораблей и одного фрегата, тогда-то сделалась наша волюшка, только обедали да ночевали дома, в корпусе, прочее время кто на корабле, кто в трактире, кто разгуливает по городу. На другой день как эскадра стала вооружаться, в ночи 3-го числа загорелся корабль «Всеволод». Сперва показался густой дым из форд-люка, а потом вскоре и пламя; сделалась тревога, команда вся сбежалась, проломили лед, выхватили корабль из средины кораблей, поставили на мель, и корабль сгорел до подводной части без всякого другим судам приключения. Причина пожара сего не открылась и осталась неизвестна.

На место сего сгоревшего корабля назначен корабль «Дерись» из Кронштадта. 19 апреля эскадра наша была на рейде и к походу готова; 23-го числа против Ревеля показался корабль «Дерись», мы снялись с якоря, соединились и пошли в море. Вот как расторопно в наше время делались дела. Правда, старики, как говорят, мало знали, однако видно, что знали хорошо распорядиться, нонича знают много, только под носом не видят ничего.

В начале 1780 года нас экзаменовали. 1 мая я был произведен в мичмана и написан на корабль «Князь Владимир». Чины явлены нам в Адмиралтейств-Коллегии в присутствии всех членов. Вместе с тем дано каждому на экипировку жалования вперед на полтрети, то есть двадцать рублей, да сукна на мундир с вычетом в год, да дядюшка Алексей Наумович подарил мне двадцать пять рублей.

Итак, я при помощи мундира и сорока пяти рублей, оделся очень исправно; у меня были шелковые чулки (это был парад наш), пряжки башмачные серебряные превеликие, темляк и эполеты золотые, шляпа с широким золотым галуном. Как теперь помню — шляпа стоила мне семь рублей. У меня осталось еще достаточно на прожиток. Время тогда было благодатное, во всем изобилие и дешевизна чрезвычайные. Правда, лакомых вещей было мало, но зато мы были сыты, румяны и хорошо одеты; одним словом, — ни в чем не нуждались. Я могу сказать — будучи мичманом и далее капитаном, получал жалования в год в первом чине сто двадцать рублей, а капитаном — четыреста пятьдесят, я жил, право, богаче, как теперь в генеральском чине.

В этом лете три наших эскадры вышли из Кронштадта. Одна — пять кораблей и один фрегат — до Англии; другая — семь кораблей и один фрегат — в Средиземное море и зимовала в Ливорно; третья — пять кораблей и один фрегат — до Португалии и зимовала в Лиссабоне. Тут и я находился на корабле «Князь Владимир». В Кронштадт возвратились на другой год.

В Лиссабон пришли мы скоро и тут расположились на зимовку. У нас на корабле капитан был князь Леонтий Никитич Шаховской (8), а эскадрой командовал бригадир Никифор Львович Палибин (в то время во флоте были бригадирские чины). В наше время мы, молодые, скоро и хорошо росли, но не скоро старились. До двадцати лет называли нас: «ребенок», «молокосос». Старики наши как будто нарочно более заботились о здоровье нашем, чем изнурять оное различными науками. Я был тогда на восемнадцатом году и резв до беспамятства.

Случилось капитану моему послать меня к бригадиру просить позволения шести офицерам съездить в Цинтру. Я приехал на флагманский корабль. Тотчас меня окружили мичмана. Сперва, как водится, поздоровались, а потом принялись, по обыкновению, болтать всякие глупости, хохотать. Я тороплюсь к бригадиру — меня не пускают. Я к каюте, — меня держат за полы. Наконец я растолкал, вырвался, подбежал к каюте и только занес ногу за порог, как мичман Лызлов (9), отличный мой приятель, так искуссно подставил мне ножку, что я упал и чуть нос себе не разбил.

Бригадир играл в карты, сидя спиной к двери.

— Болван! Ты никогда порядочно не войдешь. Только и дело за тобой, что беситься.

Я подошел, поклонился и начал говорить:

— Князь свидетельствует свое почтение Вашему Высокородию и просит позволения… — и вдруг я позабыл о чем. Никифор Львович погодя немного спросил:

— Ну о чем же? Я молчу и только краснею.

— Ну, дурак, поди вон. Вспомни и приди!

Я вышел на шханцы. Мичмана меня опять обступили, хохочут. А мне не до того. Решаюсь возвращаться на корабль и хоть с большим стыдом да переспросить капитана. Как вдруг вспомнил, обрадовался и иду докладывать.

— Хорошо, ответил бригадир, офицеров отпустить. А ты, друг мой, знаешь ли то, что я могу тебя розгами сечь. Отец твой и дядя дали мне на то полную доверенность и если ты не перестанешь беситься — я тебя отдеру на обе корки. Ступай и помни!

Бригадир наш был настоящий русский господин, свободного времени не тратил напрасно

— любил повеселиться. А как кто любит что, — тот обыкновенно желает, чтобы и все любили то. И мы все на эскадре были свободны, весело и время провели, — не видали, как прошло. Два дня в неделю были в городе ассамблеи, которые составляли все иностранные министры, консула, богатейшие негоцианты и вельможи португальские. Один день имел консул голландский Гильдемейстер. Два дня было собрание у Стеца, а остальные два — бригадир имел у себя на корабле.

В этих собраниях были всякий раз две сестры англичанки, по фамилии Плиус. Меньшая называлась Нанси. Ей было около 15 лет Мы один другому очень нравились, я всегда просил ее танцевать, она ни с кем почти не танцевала, кроме как со мною. К столу идти — я к ней подхожу или она ко мне подбежит, и всегда вместе. Мы так свыклись, что в последний раз на прощание очень, очень скучали и чуть ли не плакали. Капитан мой, князь Шаховской, был лет под пятьдесят, весьма кроткого нрава, так что за всю кампанию, то есть около полутора года, никто не слыхал громкого или гневного его приказания. Время проводил он каждый день одинаково. Поутру вставал в шесть часов, пил две чашки чаю, а третью с прибавлением рома и лимона (что называлось тогда «адвокат»), потом, причесавши голову и завивши длинную косу, надевал колпак, на шею навязывал розовый платок, потом надевал форменный белый сюртук и всегда в туфлях, вышитых золотом, торжковой работы. В восемь утра выходил в этом наряде на шханцы и очень скоро возвращался в каюту. В десять часов всегда был на молитве, после полудня обедал, а после обеда раздевался до рубашки и ложился спать. Чтобы скорее и приятнее заснуть, старики имели привычку — заставляли искать себе в голове или рассказывать сказки. Вот и князь наш после обеда искался в голове, а ввечеру сказывали ему сказки. Соснувши час, другой, а иногда и третий, вставал, одевался снова точно так, как был одет поутру, только наместо сюртука надевал белый байковый халат с подпояскою, пил кофе, потом чай таким же манером, как и поутру. Около шести пополдни приходил в кают-компанию, садился за стол и закладывал банк в рубль медных денег. Тут мы, мичмана, пустимся рвать. Если один банк не устоит, — князь делает другой и третий, а потом оставляет играть. А когда выигрывает, то играет до девяти, потом уходит к себе ужинать и в десять ложится спать.

Возвращаясь в 1781 году из Лиссабона в Кронштадт, в июле месяце встретили на Копенгагенском рейде эскадру нашу в девять кораблей и три фрегата, идущих в Средиземное море. Вот в царствование Императрицы Екатерины сколько кораблей ежегодно плавало в дальних морях, чтобы офицеры и матросы приобретали лучшие познания. Тогда флот Балтийский состоял из более сорока кораблей. Разом бывало в море тридцать два корабля, в том числе пять 100-пушечных с медной артиллерией. Можно сказать — флот был славный. Шведы и турки везде и всегда были биты и истребляемы. И сами англичане не осмеливались согрубить Ее Величеству и, стиснувши зубы, старались лишь угодить.

В 1782 году, по именному повелению командировали в Таганрог пятнадцать старших мичманов, в чине которых был и я. В это время назначено было спустить один корабль и два заложить. Государыня изволила посетить Адмиралтейство, присутствовала при закладке и потом взошла на приуготовленный к спуску. Когда Императрица входила на корабль — я с товарищами был у фалрепа. Она часто изволила останавливаться для отдохновения и случилось остановиться ей противу меня. Я потянулся через поручень поцеловать руку. Государыня милостиво изволила пожаловать мне ее.

— Не резвись, смотри, — указала она вниз, — сорвешься и пропал.

Точно мать родная…

В Петербурге дали мне партию, одного квартирмейстера и двенадцать матросов, и отправили на почтовых. Я пустился прямо в Москву, потом на Боровки и в Комлево, увидеться с матушкой. Пробыл два дня. За прощальным обедом собралось много гостей посмотреть на приехавшего из Петербурга, побывавшего за морями. Матушка рассказывала гостям, что буду непременно в чинах больших

В Таганрог я приехал в первых числах июля. Посадили меня с товарищами на галиот и отправили в Керчь, на Азовский флот. Флот сей составляли в то время одна корвета 22 пушечная и называлась корабль «Хотин». Он был флагманским. Шесть кораблей бомбардирских, вооруженных мортирами и гаубицами, один бриг, три шхуны и три палубных бота.

Я определен был на «Хотин». Вскоре прибыл в Керчь владетель Крыма Хан Шагин-Гирей. При нем находились министр наш Веселицкий и Главнокомандующий войсками в Крыму генерал-майор Самойлов, впоследствии граф и генерал-прокурор Сената. Хан пробыл в Керчи три дня. Посадили его с тремя преданными ему мурзами на «Хотин», прочих девятнадцать человек свиты разместили на иные суда. Снялись с якоря и на другой день прибыли к Петровской крепости. Тут принял Хана генерал Потемкин, который потом был Светлейший князь Таврический. Хан при съезде одарил нас разными подарками, мне достались серебряные часы, стоющие 50 рублей. Эскадра снялась с якоря и ушла в Керчь.

В октябре прибыл 32-пушечный корабль «Крым», построенный в Хоперской крепости. Командующий флотом Тимофей Гаврилович Козлянинов (10) поднял на нем свой брейд-вымпел и меня перевели на сей фрегат. В последних числах октября мы пришли в Кафу (11), ездили на берег, делали покупки без всякой осторожности от заразительной болезни.

Первого ноября оказалась у нас на фрегате чума. Бригадир тот же час переехал на «Хотин» и приказал нам всех заразившихся свезти на берег и устроить им палатки из парусов. Около 15-го числа чума вовсе прекратилась, похитив за две недели сто десять человек. К счастью нашему, случился у нас искусный лекарь Мелярд. Он служил прежде у Хана и знал чумную болезнь. Пересматривая команду четыре раза в день, он весьма редко ошибался во времени, кто из заразившихся сколько проживет.

В 1783 году пришли в Ахтиар (12). Командиры собрались на обед к адмиралу.

— Господа, здесь мы будем зимовать, — объявил он распоряжение Главнокомандующего. — Старайтесь каждый для себя что-нибудь выстроить. Я буду помогать Вам. Идемте кушать.

Сели за стол, обедали хорошо, встали веселы, а ввечеру допили и на шханцах танцевали. Около полуночи бал кончился.

На другой день принялись за дело. Первым делом выстроили пристань и баню. Потом начали строить домики для себя и казармы для людей. Третьего июля адмирал заложил часовню во имя Николая Чудотворца (13), где и ныне церковь морская существует. Вот откуда начало города Севастополя.

Зиму провели весело. Адмирал назначил для благородного собрания большую пустую магазейну. В свободное время занимались разными охотами, все имели хороших борзых собак, ловили рыбу неводом, а так как Севастополь издавна не был никем обитаем, то заливы его сделались наилучшим убежищем рыбам и плавучим птицам. Адмирал наш любил давать празднества. Ни одна свадьба, крестины и даже похороны не обходились без него.

В начале 1784 года князь Потемкин-Таврический был назначен Главнокомандующим Черноморским флотом. Светлейший часто посещал Крым и Севастополь. Я всегда назначался к нему в ординарцы. В сентябре прибыл к нам из Херсона первый построенный там 70-пушечный корабль «Слава Екатерины», под командой капитана 1 ранга графа Войновича.

В 1786 году я заболел лихорадкою. Всякое старание лекарей было мне бесполезно. Граф Войнович, сделавшийся к тому времени главным командиром флота, искренне заботился о моем здоровье и назначил меня командиром пассаж-бота (14), которое беспрерывно ходило к Константинополю с депешами к посланнику, предполагая, что с переменою климата лихорадка меня оставит.

Я скоро пришел в Константинополь и представил себя посланнику Я.И. Булгакову и обедал у него. За столом случился доктор Жароти (славился в Константинополе). Подавали макароны, приготовленные на сливках в паштете. Мне они очень показались и я наложил себе полную тарелку и даже с верхом. Посланник приметил и сказал:

— Как вы думаете, доктор, хорошо ли лихорадочному кушать эти макароны и таку еже огромную порцию?

Доктор Жароти, как итальянец, прежде сделал приличную ужимку, а потом отвечал, что если такую порцию скушает здоровый, то непременно приключится ему лихорадка и даром никак это не пройдет. Однако после этой порции лихорадка меня оставила и с тех самых пор как будто никогда ее и не было.

В 1787 году я был произведен в капитан-лейтенанты. Граф послал меня с важными депешами к Светлейшему. По приезде в Кременчуг, тут была уже Императрица. Князь приказал мне отдохнуть, это было под вечер, когда дворянство делало великолепный бал в галлерее, нарочно построенной.

Я был тогда молод, здоров и, несмотря на то, что два дня проскакал триста верст верхом по летучей казачьей почте и столько же верст на перекладных, рассудил, что высплюсь обратной дорогой, а теперь лучше останусь во дворце позевать (на бале не мог быть, потому что не было со мною из платья ничего, кроме дорожного).

В половине июня Государыня прибыла в Инкерман, тут кушала и скоро потом изволила ехать на катере мимо флота в Севастополь. При вступлении на катер Императрица, милостиво приветствуя людей, сказала:

— Здравствуйте, друзья мои.

Гребцы разом ответили:

— Здравствуйте, Матушка Царица наша.

Потом ей угодно было сказать:

— Как далеко я ехала, чтобы только увидеть вас!

Тут, загребной матрос Жаров (который был после лучший шхипер во флоте) ответил ей:

— От евдакой Матушки Царицы чего не может статься (как хотите теперь так и разбирайте ответ матроса).

Государыня, обратясь к графу Войновичу, сказала по-французски, с большим, как показалось, удовольствием:

— Какие ораторы твои матросы…

Гребцы были подобраны молодец к молодцу, росту не менее десяти вершков, прекрасные лицом. На правой стороне все были блондины, на левой — брюнеты. Одежда их была: оранжевые атласные широкие брюки, шелковые чулки в башмаках, тонкие полотняные рубашки, галстук тафтяной, пышно завязанный, а когда люди гребли, тогда узел галстука с концами был закинут на спину, фуфайка оранжевого тонкого сукна выложена узорами черного шнура, шляпа круглая, с широким галуном с кистями и с султаном страусовых перьев. Катер блестел от позолоты и лака.

На флоте люди поставлены были на реях в летних платьях, фуфайках и широких белых брюках, шелковых галстуках, кушаки были разных цветов по кораблям на подобие лент георгиевских и владимирских.

На другой день Государыня изволила посетить флот. С нею был австрийский Император Иосиф II. Он обращение имел весьма свободное и очень часто позволял себе говорить итальянские полуматерные термины, которые введены там в такое употребление, что даже первоклассные дамы говорят их без всякого зазрения совести.

На третий день поутру Государыня изволила отправиться в обратный путь. Кушала в Байдарах. В это время шведы затевали великие проекты на зло России. Они убедили турок объявить нам войну, обещали им возвратить Крым. Шведы так были уверены в успехе, что был уже назначен комендант нашего Петербурга. В августе турки сделали требование: Крым возвратить, Кинбурн срыть. Посланник наш отверг глупости их. Война возгорелась. Турки посадили посланника в Семибашенный замок, назначили семь кораблей и пять фрегатов к Варне и там ожидать столько же кораблей, под предводительством известного славного капитана-паши Гассан-Паши. Светлейший незамедлительно уведомил графа Войновича о войне с турками, предложив со всем флотом пуститься на турок. Повеление это получено, как теперь помню, 30 августа в субботу после обеда. На другой день все капитаны обедали у графа и упросили его в понедельник не уходить в море, ибо это день несчастный. Вот совершенное невежество и глупость русского предрассудка. Если бы мы вышли в море в понедельник, то непременно были бы в Варне и сделали бы сражение, а так целые сутки промедлили и потерпели ужасное бедствие.

2 сентября, с добрым попутняком вступили под паруса: три 70-пушечных корабля, два 50-пушечных и шесть 40-пушечных фрегатов. Проплыв половину расстояния, четвертого числа, случились нам ветры тихие. 8-го в полдень мы были от Варны в сорока милях, ввечеру ветер стал крепчать, а к полуночи сделался ужасный шторм от норд-веста. 9-го на рассвете мы видели только один корвет и два фрегата без мачт. В девятом часу у нас на корабле все три мачты сломились разом, сделалась большая течь. В полдень никого от нас не было видно. Десятого течь прибавилась, а 11-го так увеличилась, что мы были на краю гибели. Шторм продолжался трое суток, потом стих и время сделалось прекрасное.

В наше время, в старину, в командах бывали один-два весельчака для забавы людей. Их звали «коты-бахари». У нас был такой, — слесарь корабельный. Играл на дудке с припевами, шутил. Когда во время шторма, я сошел на палубу покуражить людей, вижу слесарь сидит покойно на пушке, обрезая кость солонины и кушает равнодушно.

— Скотина, то ли теперь время наедаться, — закричал я ему.

Бахарь соскочил и вытянулся.

— А я думал, Ваше Высокоблагородие, теперь то и поесть солененького, может доведется пить много будем.

Все захохотали. «Ура, бахарь, ура!» Все оживились, и работа сделалась в два раза спешнее.

21-го числа вернулись в Севастополь. Из числа эскадры наш фрегат «Крым» (15) пропал без вести, а корабль «Мария Магдалина» унесло без мачт в Константинополь, и он достался туркам со всем экипажем.

Сентября 29-го рано поутру у острова Ад (что ныне Березань), показались турецкие 11 кораблей, 8 фрегатов и мелкие военные суда. Подошли к Очакову и установились на якорь. Турки пришли взять Кинбурн, и у кого же взять? — у графа Суворова, который сам поставлял себе священным долгом за веру свою и у врагов Государя своего, где и как возможно побольше приколоть.

1 октября турки начали высаживать десант на оконечность косы. Граф Суворов приказал всей артиллерии зарядить одним ядром с картечью, полевые орудия поставить перед стеною крепости, прикрыть турами и также зарядить картечью. Но не палить, пока турки не подойдут на картечный выстрел. Турки пустились на приступ. Крепость не палит. Они остановились, изумленные, думали и рассуждали, почему не стреляют по ним. Решили — пушки не заряжены, а, быть может, их и нет. Только подбежали — наши сделали залп. Турки дрогнули назад. Три раза подступали, даже вскакивали на наши пушки. После четвертого отбоя граф Суворов вывел войска из крепости, бросился на турок. Их гнали, кололи беспощадно, топили суда. Граф Суворов при сражении был ранен. По окончании дела, обмывал раненую шею на взморье и, конечно, не без намерения позволял отличным гренадерам драть себя за ухо и поздравлять с обновкою.

20 мая 1788 года, рано поутру, турецкие корабли, шесть фрегатов, десять корветов и 40 лансон, показались у Кинбурна. Здесь находилась наша дубель-шлюпка, под командою капитан-лейтенанта Сакена, славного морского офицера (16). По точным обстоятельствам он должен был идти на соединение с нашей флотилией. Откланиваясь за завтраком графу Суворову, он сказал:

— Меня турки даром не возьмут.

Около полудня он снялся с якоря, поставил все паруса. Ветер ему благоприятствовал. Турки бросились в погоню. К несчастью Сакена, ветер стал стихать. К сумеркам заштилело. Турки приблизились на пушечный выстрел. Сакен храбро отпаливался, наносил большой вред, но отбиться не мог. Тогда Сакен послал всех людей на бак, вошел в свою каюту, под полом которой была крюйт-камера, взорвал свое судно, и сам с ним взлетел на воздух.

Сей поступок Сакена остается на произвол судить каждому. Сколько голов, столько умов. Я знаю только, что поступок Сакена не был чужд сердцу Императрицы. Она щедро наградила его старую мать и двух сестер…

На этом обрывается рукопись нашего славного адмирала.

Подлинная его рукопись хранилась в Архиве Морского Генерального штаба в Петербурге. Покойный адмирал писал эту рукопись уже в чине адмирала, в начале прошлого столетия.

Из архивов капитана 2 ранга Н.С. Чирикова

ПРИМЕЧАНИЯ:

• 1) Первыми представителями рода Сенявиных во флоте были братья Иван, Наум и Ульян Акимовичи Сенявины, начавшие службу при Петре I. Из них Наум Сенявин, командуя корабельным флотом, одержал победу над шведами у острова Эзель в 1719 году. О нем смотри статью фон Гельмерсена «Военная Быль» № 88 стр. 43.
• 2) Это сын Наума Сенявина, создатель Азовской флотилии при Императрице Екатерине II. Со смертью Петра, в 1725 году, несколько лет не интересовались судостроением на юге, пока в 1729 году граф А.И. Остерман не возобновил работ по достройке начатых Змаевичем судов. В кампанию 1735 года, при вторичном взятии Азова, флотилия Бредаля, построенная на донских верфях, (Воронеж — Тавров), сильно содействовала падению крепости своей бомбардировкой и блокадой. Это было единственное пробуждение от мертвой спячки, которую при ближайших преемниках Великого Петра переживал флот. Только с воцарением Екатерины началось возрождение флота и одним из первых указов явился указ о создании на старых Петровских верфях на Дону и его притоках флотилии, получившей название «Азовской» или «Донской». Весь 1769 и 1770 года прошли в упорной работе по восстановлению и оборудованию верфей, портов и постройке судов. Флотилия эта, созданная руками талантливого моряка контр-адмирала Алексея Наумовича Сенявина, приняла деятельное участие, под его же командованием, в завоевании Крыма и положила начало русскому господству в Черном море. Эта постройка и кадры Алексея Наумовича Сенявина были лебединого песней донского судостроения. Азовское море, к которому так упорно пробивался Петр Великий, отходило на второй план и превращалось во внутреннее озеро.
• 3) Николай Федорович Сенявин в чине армии подпоручика состоял генеральс-адъюдантом до 1784 года, когда был уволен в отставку.
• 4) Директором был адмирал Иван Логинович Голенищев-Кутузов. Случившийся 23 мая 1771 года сильный пожар на Васильевском острове, причем сгорел Морской Шляхетный кадетский корпус, побудил Адмиралтейств-Коллегию перевести его в Кронштадт и поместить в так называемом Итальянском дворце, где позже помещалось Техническое училище Императора Николая I, сделав ранее исправления и переделки в здании, на что было израсходовано почти 12 тысяч рублей. Теоретические сведения сообщались в корпусе в то время хорошо. В числе преподавателей был замечательный человек Н.Г. Курганов. Ученик Навигацкой Школы, попавший в помощники учителей в Морскую Академию, он, будучи в математических классах, не только образовался дальше в математических и морских науках, но сам узнал хорошо французский и немецкий языки и мог читать английские и латинские книги.
• 5) Иван Федорович Сенявин выпуска из Морского Шляхетного кадетского корпуса 18 февраля 1760 года. Служил во флоте до 1782 г.
• 6) Сергей Николаевич Сенявин, выпуска из Морского Шляхетного кадетского корпуса 1 мая 1779 года. Служил во флоте до 1791 года, когда после шведской кампании 1788-90 гг. был уволен в отставку за ранениями, с чином капитана 2 ранга и сохранением получаемого содержания по смерти.
• 7) Капитан 1 ранга Николай Семенович Федоров, выпуска из Морского Шляхетного кадетского корпуса 1 мая 1766 года, произведен в мичманы из капралов. Состоял в этой должности «полковника».
• 8) По общему Морскому Списку, в XVIII веке среди Шаховских было 4 моряка; среди них три брата: Федор, Леонтий и Филипп Никитичи, младшие сыновья князя Никиты Ефимовича. Мне кажется, что в данном случае адмирал спутал Леонтия с его старшим братом — Федором, так как служебные данные Сенявина совпадают с теми которые имеются в Общем Морском Списке о князе Федоре. — 1780 г. — Командуя кораблем «Князь Владимир», плавал в Средиземном море, в эскадре капитана бригадирского ранга Палибина. 1781 г. — Командуя тем же кораблем, возвратился с эскадрою в Кронштадт. 1782 г. —Уволен от службы. (справка дана князем Д.М. Шаховским)
• 9) Дмитрий Лызлов, выпуска из Морского Шляхетного кадетского корпуса 21 апреля 1777 года, произведен в мичмана из капралов.
• 10) Тимофей Гаврилович Козлянинов, выпуска из Морского Шляхетного кадетского корпуса 18 февраля 1760 года.
• 11) Кафа — впоследствии Феодосия.
• 12) Ахтиар, название татарского селения на берегу бухты. Впоследствии — Севастополь.
• 13) Никольский Морской Собор, на Екатерининской улице между Графской пристанью и Минной башней.
• 14) Пассаж-бот — курьерское судно.
• 15) На серых мраморных досках, находившихся в церкви Морского корпуса в Петербурге. На первой доске — Погибшие при крушениях. Третья строка — Фрегата «Крым», пропавшего без вести в Черном море в 1787 году: капитан-лейтенант Николай Селиверстов, мичманы Иван Рындин, Василий Рубец.
• 16) Фон Сакен Рейнгольд, выпуска из Морского Шляхетного корпуса 8 марта 1772 года. Произведен из капралов в мичмана. Черная доска в церкви Морского корпуса в Петербурге. На второй доске: На войне с Турцией 20 мая 1788 года капитан 2 ранга Рейнгольд фон Сакен, командуя дубель-шлюпкою с 9 орудиями и быв преследуем неприятельскою гребною флотилией, на высоте Кинбурна свалился с 4 галерами и вместе с ними взорвался.

источник