Добрый вечер, дорогие друзья. Я собираюсь рассматривать русскую культуру предреволюционной эпохи и потрачу на это три встречи с вами. Полагаю, что это необычайно важно, и частично скажу уже сегодня, почему это важно, а полностью — в конце недели.
Первая часть — скорее беседа, чем лекция. По окончании буду готов ответить на все ваши вопросы и выслушать любые возражения, или комментарии, или дополнения, за которые буду признателен. Тем более что буду ее публиковать и на вас «обкатывать», как и всё, что я в своей жизни напечатал. Тут я выступаю как эксплуататор.
Так вот, структура будет такая. Сегодня попытаюсь показать, как изменились культурные, художественные, социальные тенденции в России в начале XX века в сравнении с XIX и частично XVIII веками, как изменилось направление культурной жизни. Через неделю постараюсь по возможности добросовестно описать Россию начала века, конечно, популярно, конечно, сжато, но все аспекты жизни того времени — этнические, хозяйственные, политические и все художественные. И наконец на последней встрече попытаюсь доказать вам, что Россия в начале нашего столетия обладала потенциалом возрождения, для чего мне придется объяснить, что же такое возрождение как универсальная историко-культурная категория, а никак не название, например, художественной эпохи в Италии, всем известной. Возрождение бывало в самых разных странах, в культурах разных народов.
Итак, почему это важно. Посмотрите, что происходит в начале столетия в нашем мире, в нашей литературе. Во-первых, над предреволюционной эпохой тяготеет старинная ложь революционеров, сначала всех революционеров, потом конкретно социалистов-революционеров, потом революционеров-большевиков и порожденного ими режима, и, наконец, нынешних революционеров вполне партийного происхождения, которые избрали себе наименование «демократы». Ложь эта есть основа идеологии времен Ульянова (Ленина), Брежнева и Ельцина.
Эта ложь проста. Нам с вами очень трудно доказать, что мы живем хорошо. В конце концов, даже если кричать об этом с экранов телевизоров, мы сами все-таки лучше знаем, как мы живем на самом деле. И потому все революционеры предлагают иной подход:
«Да, мы живем пока еще плохо (иногда даже без «пока еще»). Но прежде мы жили так ужасно, что если бы мы не сделали революцию, если бы мы не проводили пятилетки, если бы мы не строили светлое социалистическое будущее, если бы мы не перестали его строить и не начали строить светлое капиталистическое будущее, то мы жили бы еще хуже! И ходили бы мы в лаптях. Причем в лаптях ходили бы только избранные, особо одаренные, а все остальные ходили бы круглый год босиком».
Вам это знакомо. Так учат в школе до сих пор, к сожалению, хотя понимаю, что есть и многие достойные преподаватели, которые учат иначе. Это есть идеологическая основа, на которой держатся все режимы — от режима первого временного правительства 1917 года до настоящего, которое делает вид, что оно не настолько временное.
«Мы живем плохо, потому что жили хуже» — вот их основная ложь. Братья и сестры, во времена моей студенческой молодости ходила, по крайней мере, по Москве такая мрачная, залихватская шутка: «А мерзавцы все-таки были Романовы: целых триста лет правили и на семьдесят лет продуктов не запасли!» А теперь мы с вами вправе говорить: а мерзавцы все-таки были коммунисты: семьдесят лет правили и на десять лет не смогли запасти. Вот на самом деле, что мы видим.
Так вот, мы с вами внутренне сами себя обезоруживаем каждый раз, когда допускаем и соглашаемся с ними, что мы действительно жили плохо.
Это один подход. Конечно, он не православный, он антиправославный. Он даже и антирусский. Но необычайно опасным бывает и другой, и православный, и патриотический, но неумный подход:
«Россия утратила свои добродетели, Россия утратила свою духовность, Россия погналась за золотым тельцом, предала своего последнего праведного государя, свою национальную идею, традицию, и за это закономерно расплачивается. И нечего даже обсуждать, потому что мы становились всё хуже, хуже, хуже и, наконец, стали такими плохими, что произошла революция».
У этого второго подхода есть два варианта. Один вариант — печально и пассивно православный, как я его уже описал. А другой вариант — с некоторым красным оттеночком: «Русские совершили ужасные прегрешения. Мерзавцы франкмасоны учинили революцию. Потому, слава Богу, что нас от них Ленин спас. От всяких Львовых, да Керенских». Есть и такой, причудливый подход.
А все эти подходы, все эти точки зрения основаны на непонимании того, какими же в действительности были Россия, русское общество, русский народ, русское правительство, то есть, какова была русская культура в целом в предреволюционную эпоху. Это предположение основано на допущении, обратном допущению марксистов и французских либералов. Они с XVIII века навязывают нам представление об истории как о непрерывном прогрессе, и требуют от нас служения прогрессу. Это ложь. Любой человек, прилично знающий историю, даже и не профессионал, понимает, что категория прогресса применима на отрезке времени, когда поставлены рамки временные и пространственные. Да, бывает прогресс, но бывает и регресс. Непрерывность прогресса есть, безусловно, бред, причем опасный бред, порождающий утопии. И видно это хотя бы потому, что каждая великая культура, уходя в небытие, как ушли Египетская, Месопотамская, Античная, уносят в небытие большинство своего достояния, большинство из того, чем они обладали.
Пример. Мы точно знаем, что были десятки выдающихся греческих трагиков. Сохранились трагедии трех из них. Это Эсхил, Софокл, Еврипид. Из них Эсхил написал 80 трагедий. До нас дошло 8. Это примерные проценты того, что осталось от античности. В эллинистические времена из Сиракуз в Александрию ходил грузопассажирский зерновоз «Сиракузия» с комфортабельными двухместными каютами на пяти палубах. Его водоизмещение составляло 4000 тонн. Это водоизмещение современного ракетного эсминца. Потом много веков ничего подобного никто не строил.
Но это античность. От античности осталось все-таки довольно много. А вот от Эгейской культуры, например, не осталось практически ничего. Мы ее не понимаем. Языка не знаем. А я видел раскопанные на острове Санторин трехэтажные частные дома с водопроводом и канализацией. Им три с половиной тысячи лет. Критяне летали. Конечно, на безмоторных летательных аппаратах типа планеров. А уже для греков это превратилось в миф об Икаре. И после критян летать не будут до XIX века нашей эры, то есть 34 столетия. Вот вам и весь «непрерывный прогресс».
Но есть также взгляд на историю, который представляет ее в виде непрерывного регресса. Очень часто мы попадаем в зависимость и от такого взгляда. Он честнее, чем прогрессистский, это правда. Он в общем безопаснее. Но он делает человека пассивным. И уверяю вас, что это не христианский взгляд. Да, так на историю смотрели. Так смотрели на историю арийцы и все их ближайшие потомки. У индуса история представлена четырьмя сменяющими друг друга эпохами. От праведной «Крита» до абсолютно неправедной «Кали». В этом есть некоторая доля правды, потому что достаточно выглянуть вот в это окошко и увидеть эту улицу, да еще услышать, да еще понюхать. И сразу поймешь, что, конечно же, сейчас эпоха Кали. Так же и эллины считали, что история деградирует, что деградирует общество от золотого века через серебряный, медный и железный. И хотя этот взгляд более обоснован, он всё же не христианский, ибо, хотя конец времен и наступит, история конечна, и антихрист, безусловно, придет, но и такой чудовищный регресс человек переживет. Мы не видим непрерывного регресса в истории, глядя на нее христианскими глазами. Да, первое человечество Творцу пришлось смыть потопом. Но потомки Ноя были праведными людьми, исповедовавшими единобожие. А потом был праведный Авраам. А потом были пророки. И наконец, было Боговоплощение, пришествие Спасителя. И каждая такая эпоха была, несомненно, и лучше, и разумнее, и праведнее той, что ей непосредственно предшествовала.
Это был самый общий пример. Но когда историей занимаешься долго и подробно, то непрерывного регресса тоже не видишь. Вектор развития культуры бывает и таким, и иным. Бывает по-разному. По-разному было и у русских людей.
Кстати, а что такое культура? О чем мы говорим? Может быть, мы с вами собираемся говорить о том, что находится в ведении министерства культуры? Нет, безусловно, не об этом. Некий француз насчитал около шестисот попыток дать определение понятия «культура». Для меня такая страшная цифра означает то, что культура строго не определима. Это — неопределимое понятие, через которое мы определяем другие, и искусство, и любовь к искусству, и архитектуру, и государство, и цивилизацию. Даже общество и нацию мы всё равно определяем через культуру. Но если культуру нельзя определить, это еще не означает, что ее нельзя описать. И вот тогда вариантов будет гораздо меньше. По сути дела варианты нестрогого описания сведутся к двум возможностям. Либо культура есть действительно что-то «минкультовское», проявление высшего творческого духа человека, либо культура есть всё, что создает человек. Второй вариант предпочтительнее, потому что в первом случае границы культуры становятся необычайно размытыми. Как определить, что относится к культуре, а что нет? Где провести границу? Какая живопись, какая скульптура к культуре относится, а какая нет? Можем ли мы провести точную грань между полководческим гением Александра Македонского и системой организации Римского легиона, чтобы сказать, что первый — достояние культуры, а второй нет? И так далее.
Кроме того, есть наука, без которой мы историки жить не можем, а, следовательно, не можете жить и вы, потому что без истории вы живете очень плохо. Эта наука — археология. Она уже давно называет культурой всё, что осталось от некого жившего когда-то общества, возможно одного этноса, одного народа. Все названия археологических культур условны. Они все молчат. Мы часто даже не знаем строго, каким народам они принадлежали. Но археолог к культуре относит всё, что он об этих людях раскопал, а к культурному слою — то, где это пребывало. И чаще всего это помойка. Человек выбрасывал черепки разбитого горшка, а через четыре-пять тысяч лет археолог радостно те черепки раскапывает, складывает, анализирует, иногда восстанавливает целую амфору и всё, что от человека осталось.
Таким образом, культура есть то, что не природа. Это среда обитания, создаваемая человеком в истории. А с позиции религиозной философии культура есть то, в чем человек реализует свой сотворческий дар, которым, видимо, только он один и обладает. Это — не общецерковное мнение. Но всё же весьма распространена точка зрения, что творческий дар, даже созидание культуры есть достояние только человека. Не только животные, но и ангелы не обладают этим даром. Тогда круг культуры становится очень большим, но постижимым, поддающимся анализу, изучению. И можно писать историю культуры. И этот подход, по крайней мере, внутренне непротиворечив, хотя возможны и другие.
В самом деле, ведь человек в природе не реализует своего сотворческого дара. Он реализовал его один раз, когда Адам называл вещи, когда Творец доверил ему дать имена животным, растениям, а больше нет. Мы с природой взаимодействуем хорошо или плохо, иногда мерзостно, но не создаем ее. Зато наш сотворческий дар в культуре реализуется грандиозно! Конечно, человек — сотворец. Господь сотворил волка, а человек сотворил собаку, болонку или крошечную, весящую меньше килограмма чихуахуа. А они ведь все — генетические волки. Они все один биологический вид. И это уже культурная деятельность человека. Слово культура латинское. И у римлян первоначально культурой называлось агрокультура, сельскохозяйственная культура. И лишь постепенно оно перешло на другие виды, другие формы культуры.
А что культуру составляет? У нее есть внутренняя иерархия ценностей. В любом каталоге хорошей большой библиотеки эту иерархию видно. На вершине культуры, конечно, богословие, затем философия, затем область свободных искусств — хороший средневековый термин. К ним относятся и фундаментальные науки. Но существует и политическая культура, и хозяйственная культура, и наконец, бытовая.
И мы с вами во многом бедствуем, потому что до сих пор затрудняемся ответить на вопрос: а какая культура русская? Часть чего она? Ну, только очень наивный человек полагает, что она есть часть «общечеловеческой культуры». Этого даже рассматривать не будем. Интереснее другое, что и как мы отвечаем на вопрос, что есть Россия — Европа или Азия, какая русская культура — восточная или западная. На Западе на этот вопрос отвечают очень просто. То меньшинство, которое к нам относится хорошо, уже за это награждает нас титулом «европейцы», а то большинство, которое относится плохо, за одно это выгоняет нас в Азию. Это могло бы нас не волновать по известной поговорке: хоть горшком назови, только в печку не ставь. Но ведь мы сами позволяем себе спорить по этому поистине идиотскому поводу! Или повторяем нелепицу великого Достоевского. Увы, и великий человек имеет право на одно безумие в своей жизни. В Пушкинской речи Федор Михайлович отметил, что Россия принадлежит и Востоку, и Западу. И оттуда выводил «всечеловечность, всемирную отзывчивость русской души». То есть, если не позволять убаюкать себя приятными нравственными средствами, он предположил, что мы, по крайней мере, эдак полторы тысячи лет стоим в раскорячку между Востоком и Западом. Но наша культура почему-то значительна, невзирая на эту неудобную позу.
А давайте посмотрим в Азию, на Восток. Разве есть восточная культура? Радости мои, ну что общего у турка и вьетнамца?! А они азиаты. Или если мы сравним итальянца, перса и китайца, не будет ли сразу видно, что не только внешне, но и культурно первые два куда больше похожи друг на друга, чем любой из них на третьего. Это значит, что никакого Востока не существует. Но есть великая культура ислама, которая простирается гораздо западнее, чем мы с вами находимся, до Атлантического океана в Африке. Есть великая дальневосточная культура. Это Корея, Китай, Япония. Есть Индостан и примыкающие страны. Есть тибето-монгольская культура северного буддизма, давно оторвавшаяся от своих индийских корней. И наконец, Сибирь. Это Россия, но это вместе с тем и Азия. Следовательно, наша культура — пятая в Азии. Но какая? Если мы непредвзято посмотрим на Европу из Азии, мы увидим, что в Европе есть две великие культуры — западная, бывшая западнохристианская, теперь именующая себя «миром цивилизованным», и наша восточнохристианская культура, которая объединяет с нами не американцев, и не азербайджанцев, но славян, греков, грузин, молдаван и даже некоторые неправославные народы, не строго православные, но восточнохристианские — армян, коптов Египта и христиан Сирии. И даже эфиопов. Есть восточнохристианская великая культура. И существуют эти две христианские культуры с IX века, уже дольше тысячи лет.
Помилуйте, ну какой француз будет сомневаться в том, что его культура, во-первых, французская, а во-вторых, часть западной! А мы сомневаемся на свой счет. И тому есть причина, имеющая прямое отношение к теме моего цикла. К XVI веку русская культура осталась единственной восточнохристианской, сохранившей свою государственность. Все остальные восточные христиане были к XVI веку порабощены либо Западом, либо исламом. И надолго. Быть единственным — трудно. Это очень тяжелая миссия. Это важнейшая часть, между прочим, того, что вкладывается в понятие Третий Рим. Важнейшая часть нашей имперской традиции, в которой мы преемники Византии, быть хранительницей восточнохристианской, в большинстве православной культуры. Это ноша тяжелая. Мы были единственными и потому утрачивали четкость мироощущения. И потому родились две крайности.
Одна может быть условно названа «старообрядческой крайностью». Это изоляционизм. Это — противопоставление России с одной стороны, и Европы с другой стороны. «Россия — это не Европа. Россия — это особый мир, особая цивилизация». Так часто пишут люди с учеными степенями, причем, заметьте, патриоты. То есть те люди, которые опять вольно или невольно хотят взвалить на нас неподъемную ношу, ношу единственных. А она неподъемна, во-первых, потому что она материально необычайно тяжела, в том числе и в политической сфере. А во-вторых, потому что она может вызвать гордыню, непомерное самомнение — «мы единственные, кто в вере не пошатнулся, ну и дальше соответственно мы есть единственная культура, которая светлая». Повторяю, это точка зрения раскольническая, старообрядческая.
Вторая точка зрения тоже условно может быть названа петровской или петринистской, западнической. Она полагает Россию частью Европы, не восточной Европы, не византийского, восточнохристианского мира, а Запада, «мира цивилизованного». И это плохо, и не только потому, что это ложь.
А всё очень просто. Если первое непомерно тяжело и является таким гордынеобразующим моментом в нашем поведении, в нашем самоопределении, то второе делает нас вечными «аутсайдерами», вечно догоняющими, вечно пребывающими в хвосте. Те, кто сравнивает и стравливает нас с Западом, произносят обычно: «Мы опоздали не на сто лет, мы опоздали навсегда! Мы не успели вскочить на последнюю подножку последнего вагона уходящего поезда!» А знаете, сколько раз это в истории звучало? После галльских войн Цезаря кельтам, небось, тоже казалось, что они отстали от римлян навсегда. Но где теперь те римляне!
Была великая не по охвату, а по уровню, великолепная, высочайшая культура Домонгольской Руси, которую мы также иногда именуем Киевской, а последнее время всё чаще Древней. Тогда термин Древняя Русь приобретает определенную строгость, потому что если Древняя Русь — это всё, что было до Петра, то тогда этот термин не означает ничего. Это культура с X века по первую половину XII века. Культура, за которую скандинавы называли нас «гардарики» («страна городов»). Было около четырехсот домонгольских городов. По моим подсчетам от четверти до одной пятой населения Руси тогда жило в городах. А таких городов как Киев с населением более пятидесяти тысяч на Западе вообще не было. В конце XI века в Париже жило тысяч десять. И то было очень много для Запада.
Так вот, культура была выше всего, что было на Западе, при любых сопоставлениях. И не только культура, а даже и цивилизация была выше, то есть практическая часть культуры, направленная на благоустройство общества. Мы были впереди. И Западу тогда было не стыдно, потому что они тогда были очень молоды, а мы уже нет, потому что «мы» были не мы, а наши предки — славяне, славяне и русы. Их история закончилась в XIII веке, и началась история русских. Потому и нам теперь не стыдно цивилизационно несколько уступать Западу. Потому что теперь они старые, совсем старые. Их этническая история заканчивается. Самые молодые народы западной Европы родились в IX веке. А народы, как полагает Лев Николаевич Гумилев, и думаю, что Константин Николаевич Леонтьев в прошлом веке согласился бы с ним, живут XII-XV веков.
Потому те, кто стремится переместить Россию в другую культуру, сделать нас частью Запада, вынуждают нас стать третьеразрядной страной Запада. Одна страна такой путь практически прошла. Это Турция. Она перестала к нашему времени быть мусульманской страной. Она больше не принадлежит к мусульманскому миру, она принадлежит миру Запада, только, простите, самого задрипанного Запада, который только вообще существует, ибо уходя в чужую культуру, не приходится рассчитывать на большее, чем последнее место. Это неизбежно. Вот так.
Таким образом, к концу XVII века появился первый разрушительный момент в России, в русской жизни, в русской культуре. Это — западничество. До Петра можно заметить только отдельные веяния западничества как некий курьез. Кое-что проскальзывает. Уже в XVI веке западником был первый наш тиран Иван IV. Он даже говорил вслух при иностранцах, а они для нас это сохранили, что «он не русский, потому что великокняжеская династия от Рюрика». Он не хотел быть русским. Но тогда было еще рано. Потому даже такой страшный деятель как Иван IV не мог утащить Россию на Запад.
Бывали курьезы и в XVII веке. Но Петр I создает западничество уже как постоянную часть культуры. И что в итоге? В итоге мы начали разрушать собственные социальные традиции. А они часть культуры. Петровская эпоха, усиленная екатерининской, а затем александровской, последней западнической эпохой у нас, эпохой последнего западнического правительства, разрушали наши социальные традиции повсеместно. Вы учились в школе и неоднократно встречались с термином «крепостное право». Вот было у нас крепостное право в XVII веке и было крепостное право в XVIII веке. Термин один и тот же. А похожи они друг на друга как я на корейского императора, потому что наше крепостное право XVII века означало лишь то, что крестьянин не в праве покинуть свой земельный надел, и ровным счетом больше ничего. Если он жил в вотчине, ее можно было продать. Тогда менялся барин, но оставался сосед Иван справа, сосед Семен слева, батюшка Сергий в храме, родители на погосте, тот же выгон, всё то же самое, и что характерно, и те же оброки, которые платят барину, и то же отчисление, та же десятина церкви. Ничего более. Ежели то было поместье, то его и продать было нельзя. Правда, поместье по воле государя могло перейти в другие руки. Оно было условным владением. Но тоже ничего не менялось. Появлялся новый помещик, новый дворянин, который кормился, обеспечивал свою военную службу с этого селения. Но в селении не менялось ничего. Соборное уложение царя Алексея Михайловича особой статьей декларирует, что «продавать крещеных людей никому не дозволено». Значит не только крестьянина, а даже холопа из собственной дворни барин не волен был продать. Наше крепостное право XVII века мягче любого западноевропейского феодального варианта. Я уже не говорю о таких страшных крепостничествах, как в Польше. Оно было мягче, чем в германских землях, сопоставимо с положением крепостных разве что в самых свободных странах Запада — в Англии и в Швеции.
А наше крепостное право XVIII века в золотой век Екатерины Великой, в золотой век русского дворянства, хуже, чем любой вариант на Западе, и больше напоминает рабство. И в столичной газете в конце XVIII века до императора Павла, который запретил это безобразие, можно было прочитать объявление о «продаже крепкой телеги вместе со здоровой девкой и борзою сукой! А термин один и тот же.
Вот наглядный пример нашей расплаты за западничество. Благодаря Петру постепенно, не сразу, не полностью (если бы полностью, Россия взорвалась бы) дворяне всё больше и больше стали принадлежать чужой культуре, культуре западноевропейской, а всё остальное население, отнюдь не одни крепостные мужики, но и духовенство, и купечество, в том числе богатейшее, остаются в рамках своей восточнохристианской культуры. Это было первой предпосылкой революции. Она не была преодолена, несмотря на усилия славянофилов, а затем многих выдающихся людей, того же Достоевского, того же Аполлона Григорьева или Алексея Толстого, которых я ни в коем случае к славянофилам не отношу, несмотря на усилия императора Павла Петровича и последних четырех императоров нашей истории. Этот раскол культурного поля не был преодолен.
Но посмотрите. Разве вектор направлен на разрушение? Разве вектор направлен на углубление западничества? Да, западничество будет углублено в царствование Екатерины II и Александра I, по сути дела наше последнее антиправославное и антирусское царствование. В ряде своих работ я это обосновал. И если это правда, что старец Федор Кузьмич — это действительно государь Александр Павлович, то я понимаю государя. Ему было, что полжизни отмаливать, им совершенное. Повесить на шею России Польшу, породить дополнительную проблему западничества, будущих польских восстаний, европейского негодования по русскому поводу, и оставить в Австрии Галицию, то есть дать возможность вырастить в XIX веке украинских сепаратистов — это одно может придать облик преступного любому царствованию.
Да, это так. Но посмотрите, что идет на протяжении XIX века, какой мы видим русскую культуру. Отец братьев Киреевских, Василий, был большим оригиналом, англофилом. Ему нравились английские парки и английская наука. Вместе с тем он был человеком глубочайшей русской культуры. Он участвовал в крестьянских праздниках и созывал соседних дворян в свое имение праздновать традиционные праздники вместе с крестьянами. Он был русский человек, настоящий барин, аристократ, каким, кстати сказать, и хотел видеть всегда дворянина русский крестьянин. Вы обращали внимание, что простонародное «барин» неслучайно восходит к старинному аристократическому наименованию «боярин», а не происходит от слов «помещик», «дворянин», «шляхтич»? Это ведь на самом деле народная программа. Не придворного и тем более не чиновника хотел видеть русский мужик в барине, а аристократа, хранителя национальной культуры. И ничего унизительного в этом в народном сознании нет. Это вовсе не рабский взгляд, а наоборот очень требовательный взгляд на собственную знать. В известной песне «Ах, милый барин, добрый барин…» я не нахожу ничего унижающего достоинства ямщика.
Так вот, все-таки был такой оригинал Василий Киреевский. А в поколении его сыновей уже видим целый славянофильский возврат домой в отечественную культуру. И даже, более того, в культуру византийскую, в восточнохристианскую культуру, что понимали не все. Аксаковы с недостаточной четкостью, но уже Киреевские достаточно четко. То есть, видите, вектор постепенно изменялся. А каким он станет к нашей эпохе, к началу XX века? А в начале XX века представители русской знати с гордостью вступают в думскую Партию русских националистов. То есть, они уже декларируют свою принадлежность к исключительно русской, а вовсе не к «цивилизованной» западноевропейской культуре.
Посмотрите. Состояние общества из всех видов искусств лучше всего иллюстрирует, конечно же, архитектура. Во-первых, в архитектуре нагляднее всего видна категория стиля. Кроме того, архитектура необычайно социальна. Если вам удастся найти эпоху, от которой вообще не осталось архитектуры, то это означает, что социальная ситуация там была в глубоком кризисе. Такие эпохи есть. Начиная с эпохи Хрущева никакой, даже плохой архитектуры в нашей стране не создается. Мы утратили это мастерство. Хотя русская архитектурная традиция была убита раньше, в 1917 году. Но до того архитектурная традиция была, и прекрасно пережевывала, перемалывала, приспосабливала западные влияния. При великом основателе нашей державы и, может быть, величайшем государе нашей истории, Иоанне Третьем Васильевиче Кремль строят итальянцы. Вы все это знаете. И влияние итальянского архитектурного возрождения заметно практически на протяжении всего XVI века. Кстати, особенно на русском севере. Это можно видеть в ансамбле Кирилло-Белозерского монастыря. Ну и что? Ведь мы брали только то, что нравилось. А что не нравилось, то выбрасывали. И в XVII веке, когда на Западе барокко, и у нас тоже культура барокко, своя отечественная, почвенная. Барокко не ввезено к нам с Запада. В эпоху, когда мы одностильны, западные влияния вновь появляются — католические, фламандские, итальянские. И опять одно принималось, другое отбрасывалось. Кстати, католические влияния в архитектуре принимались, а протестантские отбрасывались. Потому Петр I и здесь оказался антинационален. Мало того, что ему нравилось всё западное, ему еще и на Западе нравилось совсем не то, что нравилось его подданным. Ему Голландия нравилась, точнее то, что он представлял себе Голландией. Петровский Петербург — это не Голландия, а петровская фантазия на голландскую тему. Это так. С 1714 года действовал запрет на каменное строительство по всей России кроме Петербурга. В 1728 году он был отменен. И чем всё кончилось? А кончилось тем, что русские зодчие и, не сомневайтесь, заказчики тоже повернулись спиной к Петербургу. И он остался навсегда аппендиксом, не оказавшим влияния на развитие русского зодчества. Архитектура пошла вперед с точки разрыва, с Нарышкинского барокко, с рубежа XVII-XVIII веков, вернулась в 1730-х годах. Нет, нет, когда я называю Петербург архитектурным аппендиксом, я не имею в виду елизаветинский и екатерининский Петербург, или Петербург XIX века, а только лишь период строительства по заказу Петра. Это Петр и аннинское десятилетие, до конца бироновщины. Это вообще не русская архитектура, а петербургская, без взаимодействия с остальной Россией. И вновь русская архитектура выдержала чужое влияние.
Но вот что интересно. Покуда идет традиция барокко, русский храм — всегда храм. Можно возражать, можно стать на позиции средневекового мировоззрения. Конечно, средневековый православный храм больше соответствует характеру нашего богослужения, чем барочный храм XVII и XVIII столетий. Но в каком ужасном состоянии вы ни застали бы барочный храм, даже если он будет обезглавлен, его своды будут проломлены, а вы всегда всё равно поймете, что это храм, а не что-то иное. А дальше разрушение в архитектуре, восточнохристианских традиций будет возрастать. И если церковь эпохи классицизма вы увидите без глав, без креста, то вы можете не сразу догадаться, что это церковь, а не парковый павильон. Мы утратили ощущение церковности в своем зодчестве. То есть регресс продолжается, мы продолжаем разрушать свою традицию на протяжении всего классицизма.
Но что происходит потом? А потом снова поворот. Вектор сменяется на восходящий. И первыми здесь были Константин Андреевич Тон как зодчий и император Николай Павлович как его основной заказчик. Вектор повернулся. Мы возвращаемся не только к русской традиции, мы возвращаемся к восточнохристианской традиции. Величие Тона и Николая Первого в том, что они, зодчий и заказчик, начали искать византийские корни тогда, когда никто еще не сказал своего слова. Не только историки и философы, даже богословы не напоминали, что мы страна все-таки восточнохристианской культуры, что Византия есть наша предшественница не просто государственная, не просто имперская. Это тот, кто передал нам имперский скипетр как эстафетную палочку. Византия — это центр, ядро той самой, нашей восточнохристианской культуры, которой теперь мы с XV века вынуждено являемся ядром. Вот вам и поворот в художествах. И в зодчестве он произошел раньше всего. Окончательный проект Храма Христа Спасителя в Москве закончен в 1839 году, а первые главы «России и Европы» Николая Яковлевича Данилевского, первого ученого, который вернет нам наше место, вышли в 1866 году. Только то, что я называю «великой культурой», у Данилевского называлось «культурно-историческим типом». Очень точно, но громоздко. Так вот работа Данилевского — первая такая работа. Зодчество опередило ход научной и философской мысли.
А другие искусства? Вслед за зодчеством это, конечно, музыка. Несмотря на весь итальянизм Глинки, в его творениях много национальных традиций, еще больше у композиторов Могучей кучки. Музыкальная школа вернулась к национальным и постепенно возвращалась к византийским корням. И будет продолжать это в начале XX века, когда появятся творения Рахманинова и величайших церковных композиторов нашего времени Чеснокова и Архангельского. И здесь тоже не регресс, но прогресс.
Бедной живописи ужасно не повезет. Наша живопись была древней только в одном жанре — в жанре портрета. Это естественно, потому что русские были великими иконописцами. Перейти от иконы к портрету довольно легко, к пейзажу и жанру трудно. Потому и в XVII веке пишутся великолепные портреты. Традиция портретной живописи не прерывалась никогда. Но постепенно сложатся и другие жанры. В конце XVIII века появятся пейзаж и историческая картина, появится натюрморт. И уже в XIX веке во всех жанрах живописи работают прекрасные русские мастера. Но повторю, что живописцам не повезло, ибо вторая половина века ознаменовалась появлением в их жизни, в жизни изящных искусств страшного бородатого недоучки — Владимира Владимировича Стасова, который изуродовал два поколения русских живописцев! Когда я гляжу на полотна Ильи Ефимовича Репина, мне всегда кажется, что он портретист масштаба Рембрандта, но только убитый портретист, убитый Стасовым! Вследствие того портретист начал малевать плакаты чудовищного размера. Это я про «Крестный ход в Курской губернии» (1880-83). Мой преподаватель, тогда доцент, а сейчас пожилой профессор на занятиях в Третьяковке говорил: «Вот посмотрите. На этом полотне такого-то огромного размера одиннадцать представителей эксплуататорских кругов. И восемь из них, как видите, непосредственно эксплуатируют. Ну, разве удивительно, что после этого произошла революция?» А ведь он был прав. Он был прав. И это расплата за западничество. Не только за западничество, как мы сейчас увидим. Но и за него тоже.
Живопись переживет труднее всего ту эпоху. Но посмотрите. Если в середине XIX века русский живописец пишет монаха, то либо монах пьян, либо подрался в трапезной. Есть такой шедевр. Я вспомнил репинский крестный ход, а ведь есть еще и перовский («Сельский крестный ход на Пасхе», 1861), безобразно кощунственный, безобразно пародийный. Обычно я своим студентам говорю: я готов поверить в то, что где-то второпях на крестный ход икону вынесли, перевернув, готов поверить, что у певчей спустился чулок, готов даже представить себе такого беспробудного пьяницу батюшку, что он умудрился принять стакан перед пасхальной заутреней. Но чтобы всё произошло в одном месте и в одно время, представить себе никак не могу. Но это середина века. А в преддверии XX века для Михаила Васильевича Нестерова монашеский подвиг — это уже стержень его творчества, это его основная тема всю жизнь до смерти. Его последняя работа, написанная на первом году Отечественной войны (он скончался в 1942 году) — изображение монахов. Это догоняющие русскую рать, скачущие по ночной дороге Пересвет и Ослябя. Вот и живопись вернулась. Как видите, всё постепенно поворачивается.
А какова социальная жизнь, каков социальный уклад? Извольте посмотреть. Уже император Павел Петрович, получивший западное воспитание, но интуитивно русский, русский самодержец, сделал ряд шагов в направлении к национальной традиции. Он уравнял в системе наказаний с дворянами все остальные немногие привилегированные круга общества. Заметьте, именно при Павле стало невозможным выпороть священника и, кстати, купца. При Екатерине было можно. Вот дворянина было нельзя, какую бы мерзость он не совершил, а того, кто формально признавался пастырем народным, можно было выставить перед этим самым народом и выдрать. Тот же Павел Петрович, возвращаясь к вопросу о крепостном праве, готовит регламентацию взаимных обязанностей помещика и крестьянина. Это шаг к XVII веку. Тот же Павел Петрович создает выборный купеческий совет и этой коллегии вручает улаживание вопросов торговли, то есть делает шаг к восстановлению сословного представительства.
Здесь мы тоже несчастные люди. Всё больше и больше русских людей, которым симпатична монархия. Это меня радует. Мне тоже симпатична монархия. И это наша национальная традиция. Но мы не знаем собственных национальных традиций. Около трех лет назад был проведен социологический опрос: «Какую именно монархию вы хотели бы?» И вот тут началось! Наибольший процент сторонников монархии высказался за монархию конституционную. На втором месте оказалась монархия абсолютная. А нашей национальной, традиционной сословно-представительной монархии просто не знают. Ее же в школах не преподают. Наверняка, кто-нибудь и в этом зале полагает, что монархия бывает только конституционная или абсолютная. А, между прочим, абсолютную монархию придумали в XVI, а реализовали в XVII веке. А конституционную придумали в XVII веке, а реализовали в XVIII веке. Это две западные версии монархии и притом очень недавние!
Культура и традиции — это одно и то же. Когда традиции умирают, культура становится археологической и остается только в музеях. Так вот, что касается нашей политической традиции, то в лучшие эпохи, в эпохи наивысшего процветания русской национальной культуры, у нас была составная политическая система, та самая, которую величайший античный историк Полибий считал идеальной, а я в одной из своих работ назвал «Полибиевой схемой». Термин введен в обиход, им пользуются. Это такая политическая структура, в которой элементы всех трех видов власти, которых всего три — монархии, аристократии и демократии, объединены. И в лучшие эпохи, эпохи процветания, народного благоденствия, высокой общей культуры мы так и управлялись. В Домонгольской Руси, где государством было каждое княжество, то были князь (монархический элемент), бояре (аристократический элемент) и вече (демократический элемент). А в XVI-XVII веках, в неискаженном западничеством русском царстве — это царь, боярская дума и земский собор — наше сословное представительство, если хотите парламент. Хотя «парламент» — это всего лишь английское название сословного представительства.
Нам это разрушил Петр. Это тоже разрушили западники. Даже наше представление о нашей социальной и политической традиции нам разрушили западники. Но русские люди не смирились с тем и по сию пору. Это я знаю точно, и вы со мною согласитесь. Русские люди в лучшем случае недолюбливают бюрократов, в худшем презирают их, иногда честных, иногда незаслуженно, в еще худшем ненавидят. И время от времени начинают бюрократам головы отрывать. Мы гораздо больше антибюрократы, чем даже немцы, которые бюрократов терпят, не говоря уже о французах, которые поэты бюрократии. Это издревле самая бюрократизованная страна Запада. То было разрушение нашей традиции, нашей традиции самоуправления. А как же государь самодержец? А так. Русский человек привык любить и уважать государя, но не министра, не говоря уже об участковом уполномоченном. Иначе не получается. Русский человек всех остальных желал бы видеть аристократами или выборными демократами. У нас полиция была выборной до Петра! Это губные старосты с целовальниками, подобные англо-саксонским шерифам. Да, нам разрушили социальную и политическую традицию.
Нам разрушали и аристократию. Если Иван IV, первый западник, неуместный западник, стремился аристократию перебить, но у него времени не хватило, то Петр стремился аристократию растворить в низовом дворянстве, смешивая по сути дела два разных сословия — аристократическое боярское и поместное дворянство. Петр разрушал нам социальную традицию. Двести лет бюрократической петербургской империи. И это не было преодолено.
Но, господа, разве вектор не повернулся? Посмотрите сами. Уже император Николай I через министра, графа Киселева, выдающегося государственного деятеля николаевского времени, восстанавливает у части крестьян, у государственных крестьян, у не помещичьих крестьян, их самоуправление — не только сельский, но и волостной сход. Кстати, один симпатизировавший России немецкий исследователь России сравнивал функционирование нашей крестьянской земской демократии с функционированием британского парламента. Но мы не изучали того, что о нас писали умные иностранцы. Мы предпочитаем читать то, что писали глупые, не знавшие русского языка, которые на заказ выдумывали несуществующую Россию, наподобие маркиза де-Кюстина. Вот этого мы переводим!
Так вот, Николай Первый прекрасно понимал суть проблемы. Он понимал, что созданное западничеством противопоставление государства и общества, разрыв отношений между обществом и государством, должен быть преодолен. Это ведь его печальная фраза: «Россией правят десять тысяч столоначальников». То есть «не я правлю, не я, император». Но уже в следующем царствовании мы видим земскую, судебную, городскую реформы Александра Второго. Нам обязательно постарались объяснить, что он провел реформы на западный лад и что мы должны быть благодарны царю-освободителю за то, что он был западником и учредил у нас суд присяжных. А я на это вам скажу, что историю знать надо. Суд присяжных упоминается у нас в Судебнике Иоанна Третьего, в судебнике 1497 года. В прошлом году был полутысячелетний юбилей. И о нем вспомнил только я один на радио «Радонеж». Нет, Александр Второй восстанавливал нашу традицию самоуправления. И восстановленное земство дало блестящие результаты. Пушкин, кажется, в письме Петру Андреевичу Вяземскому, когда-то отмечал, что своей конфискацией церковных имуществ Екатерина на сто лет вперед погубила дело народного образования в России. И то истинная правда. Александр Сергеевич стоял здесь выше своего западнического дворянского мировоззрения. Он часто выше стоял, он был велик. Но как только мы вернулись к земской традиции, мы возвращаемся и к традициям народного образования. В XVII веке грамотных русских людей было гораздо больше, чем в XVIII веке и чем в первой половине XIX века. Но мы и здесь повернулись к национальной традиции, не к монастырской, но к церковно-приходской школе, которая ведь была и школой благочестия, школой грамотности, и к земской школе, которая, в общем, тоже не была вне церкви. Значит и здесь повернулось.
А насколько дальше мы двигались по восходящей, свидетельствует тот факт, что закон об обязательном всеобщем начальном образовании был принят в России в 1908 году. Правда, мы были, вероятно, единственной страной в мировой истории, в которой подобный закон принимался дважды: в 1908 и в 1932 годах. И скоро, вероятно, будем принимать его в третий раз: неграмотные люди уже появились.
Я сказал о Полибиевой схеме. Западная линия, как мы видели, — это разрушение нашей политической традиции, наш отказ от Полибиевой схемы и переход к бюрократической, абсолютной монархии. Мы восстановили демократию на низовом уровне, а сверху восстановить еще не могли: было еще рано. Государь был готов двадцатью годами позже созвать государственную думу и восстановить традицию земских соборов, но бомба Гриневицкого не дала ему того сделать.
И в том же ключе мы в праве с вами рассматривать и политические реформы последнего государя Николая Александровича, потому что с изменением в 1906 году Основных законов Российской империи мы почти восстановили по образцу XVII столетия Полибиеву схему в политическом устройстве России. Государственная дума была избрана, демократический элемент мы полностью восстановили. А верхней палатой думы был государственный совет, хотя не чисто аристократическая палата, не чисто аристократический элемент власти, но благодаря пожизненности половины членов исполняющий функции аристократического элемента. Вот видите, и здесь мы возвращались из провала к своим корням. Опять мы видим в начале XX века не деградацию России и русского общества, а наоборот их восхождение.
Увы, увы, наша проблема была не только в западничестве. И не настолько в том, что у России было много недругов. Да, недругов было много. Запад вкладывал деньги в революционную сволочь. Теперь мы все знаем, что большевиков финансировали немцы, находившиеся в состоянии войны с Россией. И Ульянова (Ленина) необходимо было судить как иностранного агента по закону военного времени. Но мы при этом забываем, что другие революционные партии и группы финансировались другими зарубежными кругами. И социалисты-революционеры («эсеры»), и конституционные демократы («кадеты») делали свое черное дело не без западной помощи.
И все-таки это мелочь в сравнении с еще рядом факторов. Один из них описан этнологической теорией Гумилева, на которого я уже ссылался. Каждый этнос, народ, в определенный момент своей истории проходит неприятнейшую фазу этногенеза — фазу надлома, фазу пассионарного или этнического надлома. Это первая фаза в этногенезе, в которой энергия не повышается, что описывал еще Константин Николаевич Леонтьев в своей великой статье «Византизм и славянство», не возрастает, а начинает снижаться. Фаза надлома опасна, во-первых, потому, что народ привык, что он непобедим, а это уже не так. Он уже в общем победим. И если не заметить этого вовремя, можно нарваться на Крымскую войну, как мы и нарвались. Во-вторых, энергичных людей стало меньше. Но тем самым каждый из них приобрел большее влияние на своих соплеменников. То есть, фаза надлома приводит к упадку внутриэтнической солидарности. Она не может быть утрачена совсем. Если она утрачена полностью, этнос прекращает существование. Но она снижается. Фаза надлома у русских началась в начале XIX века. И, конечно, восстание декабристов, даже просто движение декабристов, было первым звоночком, предупредившим о наступлении надлома. Причем это можно доказать безупречно. Дело не в том, что они устроили заговор. Дело в другом. В сравнении не только с демократическими кругами, но и в сравнении с династией, с монархом, аристократия обладает наиболее развитым чувством, если хотите, собственности в отношении своей страны. Они воспринимают ее как свою! Даже как свое имение, если хотите. Это, кстати, положительное свойство аристократического мировоззрения. Конечно, не все декабристы были аристократы, но не менее трети их могли бы называться аристократами.
Заговор против монарха несимпатичен. И уж совсем не симпатично цареубийство, что есть тяжкий грех и тяжкая культурная ошибка, если, конечно, речь не идет о тиране, которого у нас после Петра не было вплоть до разрушения России революционерами. И если бы аристократия задумывала переворот ради смены монарха, или даже династии, это было бы некрасиво, но нормально. Если аристократия выступает против монархии с целью коррекции политической системы, увеличения аристократических полномочий и прав, это понятно. Такое бывает.
Но если аристократия выступает с идеями разрушения собственной страны (!), это ненормально. Это свидетельствует о том, что надлом начался. В иных этнических фазах люди так себя не ведут. Очень легко иллюстрировать надломность при взгляде на русскую литературу. И какую литературу! Литературу золотого пушкинского века, литературу, которую мы называем классической!
* * *
Итак, нам важно изучать подробней русскую культуру начала XX века, потому что она уже миновала кризисы, потому что она уже была на подъеме, потому что мы видим ее восходящее развитие, потому что деструкция в лице русской революции была навязана нам в самый последний момент. Еще немного, и революция стала бы невозможной. И это стоит самого серьезного обсуждения.
Государственный музей «Преодоление», Москва. 16-30 ноября 1998 года.
Отекстовка: Сергей Пилипенко, февраль 2013.
источник |
