ЧАСТЬ 3/3, 30 ноября 1998 года
Что есть «возрождение». Перед революцией Россия была на пороге своего нового, второго возрождения. Коммунистический режим никто не разрушал. Разве царь мешал вам заниматься кооперацией и физкультурой? С 1991 года у нас очередной виток революции. Чем Сталин приносил пользу. Выбор для дураков — или коммунизм, или расчленение страны. У нас нету правых политиков, а есть только «переднелевые» и «заднелевые». Три поколения русских ходят по кругу.
Ну что, дорогие друзья? Так как мы по-прежнему проводим слушания в рамках деятельности православного общества, позвольте перед началом лекции совершить молитву.
Все поют «Молитву Святому Духу» («Царю Небесный…»):
Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша.
Махнач: Прежде чем начать работать, позволю себе сообщить маленькую информацию, не имеющую непосредственного отношения к лекции. Она свеженькая. Я только что приехал с очередного чтения в Союзе православных граждан, где был вместе с главным редактором «Православной газеты» Лебедевым, председателем «Радонежа» Никифоровым и многими другими достойными людьми, в присутствии двух депутатов думы. Один Давиденко, а второго забыл. Были ученые, священнослужители, естественно, был тверской депутат. В общем, Союз действует, существует, слава Богу. Активно противодействует сейчас деятельности с нашей точки зрения абсолютно богопротивной и, конечно же, антирусской Российской организации планирования семьи. Мы требуем перекрыть малейшие источники государственного и регионального финансирования этой организации, предназначенной способствовать дальнейшему сокращению нашего населения.
Более того, 11-13 числа верховная рада Украины проводит совместные слушания со своим Союзом православных граждан и от нас приглашает двух священников и четырех мирян, членов руководства, включая вашего покорного слугу. С удовольствием поеду, давно в Киеве не был. Там тоже много добрых русских людей. Во всяком случае, это совершенно реально. Теперь у нас полная поддержка священноначалия, Его святейшества, который для нас еще и наш епархиальный епископ, и архиереев синода. Так что прошу вас хотя бы содействовать или отзываться по-доброму. Помните о том, что СПС — не партия. И этот союз создавался для тех, кто не желает быть членом какой-либо партии. Непартийное положение Союза позволяет, заметьте, состоять в нем преподавателям и целым учебным заведениям, а также офицерам и священнослужителям, которым возбраняется быть членами партий. Так что мы не только полны благими пожеланиями, но еще и имеем возможность действовать.
Теперь с вашего позволения присяду и начну говорить третью часть лекции-беседы. Сейчас режиссер скажет, правильно ли я сижу, всё ли со мной в порядке как у кинозвезды. Один московский батюшка, которого очень люблю, Артемий Владимиров, грустно сказал про себя однажды: «Кажется, я превращаюсь в поп-звезду».
Так вот, мы встречаемся с вами в третий и последний раз в рамках этого цикла. По окончании буду готов ответить на ваши вопросы, отвечу, что буду читать в ближайшее время. Наверное, буду у вас еще что-нибудь читать. Но этот цикл мы завершаем.
Итак, мы подводим черту. В первой беседе мы рассмотрели с вами, какой путь прошла Россия, русский народ, русское общество за XIX век и начало XX века, что на нем было деструктивного, ведущего к упадку и даже распаду, который состоялся, и к революции. А также, что было восходящего, ведущего к процветанию и духовному подъему и преодолению, естественно, революции. И я надеюсь, что мне удалось показать вам, что тенденций восходящих, чем ближе к нам, тем становилось больше, что начало XX века лучше XIX века и уж тем более лучше XVIII века.
Во второй части я пытался дать картину всей жизни России, не исключая великолепные демографические тенденции, неуклонный рост хозяйства и благосостояния, социально-политические тенденции, которые вели не к разобщению, а к единству, вкупе с повышением уровня просвещения в самом полном смысле этого слова, потому что просвещение в православной России может быть только православным, что вполне естественно. И к этому нас обязывает не только наше вероисповедание, но и вся культура восточнохристианских корней.
И в общем я сказал почти всё. Но мне представляется важным дать предположительную характеристику явлениям, выдвинуть гипотезу, что русский модерн, господствующее направление во всей художественной жизни, выражавшую всю совокупную жизнь русских и России, содержал в себе предпосылки возрождения, обладал потенциалом возрождения. Чтобы выдвигать такую гипотезу, надо обратиться к понятию, а что же такое возрождение как универсальная историческая категория. Ну, в узком смысле этого слова мы знаем возрождение как итальянское возрождение XIV-XVI веков, эпоху блестящего искусства, но и грандиозного разрушения западнохристианских ценностей. Как сказал профессор Артамонов, итальянское возрождение было бы справедливее именовать «вырождением». Но итальянское возрождение было лишь частным случаем. Давайте припомним то, что даже в школе мелькало. Ведь Запад кроме средневекового возрождения знал еще и каролингское возрождение рубежа VIII-IX веков, связанное с созданием державы Каролингов, а потом оттоновское возрождение, связанное с Отто Великим и созданием Священной Римской империи германской нации. А византийская история, которая нам с вами совсем не чужая, а своя в рамках восточнохристианской культуры, знала македонское возрождение в X веке и палеологовское возрождение XIV века. Блестящая книга Адама Меца, переизданная сейчас, называется «Мусульманский ренессанс». И наконец, один из наших крупнейших синологов, китаеведов, академик Конрад нашел тенденции возрождения в китайской истории. Наверняка, можно найти и еще. Более того, подозреваю, что в любой заметной культуре, тем более, в любой великой культуре были эпохи возрождения.
Что у них общего? Что же такое возрождение вообще? После работ Конрада можно не сомневаться, что возрождение есть категория универсальная. Возрождение — это такой культурный подъем, который совершается или, по крайней мере, начинается путем обращения к классической древности, если хотите, к золотому веку. Само собой разумеется, что возрождения не принимаются парламентами, не начинаются монархами, но необходимо некое общественное согласие по следующим тезисам. «Братья и сестры, у нас упадок!». «Упадок, упадок!» — кивает китайскими головами эпоха Тан. «И мы совершим с вами подъем!». «Подъем, подъем!». «Мы обратимся к классической древности, к золотому веку. А золотой век у нас, пожалуй, вот такой…». И, разумеется, каждый договаривается о своем золотом веке. Например, для возрождения македонского или палеологовского золотым веком или той классической древностью, к которой стремились вернуться, была христианская античность IV-VI веков, поистине золотая эпоха плавного перехода древнего мира к средневековому, римского к византийскому с сохранением имени, кстати, сказать. Эпоха жизни и деятельности величайших отцов церкви и, может быть, величайших государственных деятелей, таких как великий Юстиниан.
А для китайца эпохи Тан это был Китай эпохи Хань. Для китайца VIII века это был Китай I-II веков нашей эры. А про христианскую античность ни один китаец вообще ничего не знал. Но возрождение переходит и через национальные границы. Вот многие видные ученые, к сожалению, среди них и академик Лихачев обращали внимание на то, что у нас и возрождения не было, потому что нам возрождать было нечего, потому что у нас не было своей древности. А что собственно было возрождать западным европейцам? Ведь у них тоже своей древности не было. Их культура началась с темных веков IX-X столетия. Они возрождали чужое. И разве Англия обратилась к какой-нибудь своей античности? Ничего подобного! Англия обратилась к итальянскому опыту Ренессанса, но, тем не менее, был же Шекспир. И мы считаем его ренессансным творцом. Да и немцы заимствовали всё или почти всё через итальянское посредство. И французы даже позже немцев сплошь заимствовали Ренессанс, хотя «ренессанс» — французское слово.
Так вот, мы тоже когда-то заимствовали через Византию и посредством нее. Мы тоже получили первый импульс своей ренессансной тенденции, первого своего подъема, обратившись к классической древности в эпоху преподобных Сергия Радонежского и Андрея Рублева через Константинополь. Она для нас тоже была чужой, но мы ее к вящей славе присвоили. В итоге того Андрей Рублев конечно совершенно византийский иконописец, во-первых, палеологовский ренессансный, во-вторых исихастский, то есть в линии святителя Григория Паламы. Но вместе с тем этот русский мастер и выше любого византийского иконописца своего времени, хотя его творчество по отношению к Константинополю вторично. Подхватывать у своих (то есть у византийцев) можно. Иногда можно подхватывать даже у чужих. Итальянское возрождение в ранней своей фазе тоже инспирировано византийцами того же константинопольского, палеологовского происхождения. Они у них всему и учились.
Возрождение можно проходить по-разному. Это зависит от готовности решиться и приобрести. От того, чего мы согласны лишиться, а чего нет, что мы согласны приобретать, а что мы приобретать не будем. Так, крупнейший современный специалист данной эпохи, петербуржец Гелиан Михайлович Прохоров обращает внимание, что на Западе проторенессанс XIV и начала XV века возрождал христианскую античность, а уже позднее собственно Ренессанс начал возрождать и античность языческую. Вот в чем разрушительность итальянского и потом западноевропейского возрождения. Они сделали этот второй шаг, а в Константинополе этот второй шаг не сделали. Ну, а мы уж тем более не совершили этого второго шага. Мы остались христианами, мы обращались к наследию христианской античности.
Были еще попытки подобного обращения в конце XV века, в XVII веке, но не столь масштабные, чтобы пытаться и им тоже присвоить ранг возрождения. Кроме того в те эпохи у нас не было сознания, что мы преодолеваем упадок. А в конце XIV века такое сознание было. Чего уж сомневаться, чего уж греха таить, ведь позади был страшный XIII век, распад, расчленение Руси, бесконечные иноземные вторжения. И всё это сопровождалось культурным и нравственным упадком жизни, упадком городов, городской культуры Домонгольской Руси, настолько серьезным упадком, что центром русской культуры в эпоху Сергия и Андрея стал монастырь, в то время как в XII веке он не был таковым. В центре русской культуры были города и только города. А немногочисленные монастыри вполне вливались в городскую культуру. Но не стало тех городов. Много чего не стало. Можете по этому поводу перечитать маленький, но широко известный, часто публиковавшийся памятник русской литературы XIII века «Слово о погибели Русской земли». Вероятно, до нас дошел только его фрагмент, потому что в нем о погибели нет ничего. Автор до этого не дошел. Но он описывает то, что было вчера, то, что было в XII веке, когда «венгры укрепляли каменные стены городов своих, а Литва из болот своих не показывалась, а немцы радовались, что далеко живут, за синим морем». Потому в XIV веке было, что возрождать.
Так вот, мне представляется, что русская культура рубежа XIX-XX веков, а в ее материальном, зримом исполнении, русская культура модерна, обладала потенциалом возрождения. И для того, чтобы это убедительно показать, я прибегаю к сопоставлению первого русского возрождения и второго, конца XIV века и начала нашего XX века. Давайте посмотрим на их безусловную типологическую близость.
Итак, во-первых, была ли констатация упадка? Да, безусловно. Для XIV века я это уже показал. Тогда все полагали, что русские люди выходят из полосы упадка будущей еще Руси. А для начала XX века это общая тенденция. Неслучайно художники «Мира искусства» идеализируют русский мир, но мир прошлых эпох — елизаветинского барокко или даже екатерининского классицизма. Неслучайно Александр Николаевич Бенуа, немалый художник и крупнейший искусствовед своего времени, выдвигал проект — учреждение императорского министерства культуры, первого в русской истории, кстати сказать, которое взяло бы на себя грандиозную задачу концентрации усилий в воссоздании подлинного большого стиля. Правда, Бенуа он мыслился как некий неоклассицизм. Однако сама по себе идея интересна.
Теперь мы с вами понимаем величие художественного подвига Константина Андреевича Тона, догадавшегося обратиться не только к русскому средневековому наследию, но и к средневековому византийскому раньше, чем кто бы то ни был. Хотя для нас сейчас искусство историзма, особенно архитектура историзма — очень важная часть нашего наследия, на котором нам надо сейчас учиться, которое очень много нам дает, я понимаю, что для тех, кто уже совершенно свободно стилизовал в русской традиции, творчество тех, кто только копировал, только еще изучал, могло восприниматься как упадок. Модерн отвергает историзм. Кстати замечу, что это неизбежно. Если нас ждет возрождение, то оно удастся нам только ценою отказа от советской эпохи, именно в части культурного наследия. Потом где-нибудь в середине XXI века наши потомки вспомнят, что была интересная живопись и первоклассная литература, но любой ренессанс как универсальная категория отвергает непосредственно ему предшествующую эпоху. Без этого условия ренессанс не удается. Считайте это самым серьезным предостережением. Ренессанс в чем-то нетерпим. Раз мы выходим из упадка, мы должны быть нетерпимы ко всему, что связано с упадком.
Итак, обращение к золотому веку. Для XIV века это был Константинополь, который передавал нам образцы христианской античности. А к чему обращался модерн? Мы уже говорили о том, что модерн удивительно многообразен. Достаточно обладать высочайшей общей культурой и вместе с тем владеть художественным методом модерна, методом стилизации, методом романтическим, и твоя продукция, твое творчество, результаты твоей деятельности будут принадлежать модерну. Модерн очень разный. Даже в архитектурном модерне множество направлений и множество местных школ. Что за этим стояло? Как четко охарактеризовать золотой век эпохи модерна? Немного это была античность. И здесь модерн оказался своеобразным и многообразным. Для него было несколько эпох классической древности, несколько, а не одна. Но была далеко не только древность. Немного была античность, которую знали уже лучше, чем в эпоху Ренессанса, когда знали только Рим, а в начале XX века уже знали и Элладу. Немного Древний Египет, и это понятно, потому что вся совершенная многотысячелетняя культура Египта дает искусство каноническое, а модерн сознательно хотел создать канон. И упомянутое мнение Бенуа тоже было в этом ключе — восстановить канон. Безусловно, после Врубеля это и Византия, новый виток интереса. И мы видим в начале XX века восстановление византийской живописи и росписи храмов в соответствии с каноном святителя Фотия, патриарха IX века. Последний крупный фресковый цикл предреволюционной России — это росписи Новоафонского монастырского собора, выполненные в полном соответствии с Фотиевым каноном. И это не одна, а несколько эпох в истории русской культуры. Безусловно, высокое Средневековье, особенно новгородская и псковская составляющие. И затем немного барокко XVIII века и того же века классицизма, ставшего основой неоклассического направления модерна. И все-таки это четко ограниченный круг. И со всеми этими эпохами работали, стилизуя их и превращая синтетически в единое искусство. Итак, состояние упадка признавалось. Поиски золотого века совершались в обе эпохи (в обоих возрождениях).
Во-вторых. Была ли какая-нибудь хозяйственная база у возрождения? Да, была. В XIV веке она была очень скудной. Но после XIII она должна была бросаться в глаза. Великие князья Владимирские и Московские, начиная с Ивана Калиты, и до похода Дмитрия Донского обеспечили Русской земле сорок лет мирной жизни. Вот откуда, кстати, авторитет Москвы. И после эпохи ужасного разорения материальный уровень возрастал. Конечно, для нас сейчас он показался бы низким и очень скудным. Но все-таки это было так. И даже ордынский выход, то есть ордынская дань, не разорял больше Русскую землю и совершенно упорядоченно собирался русскими князьями. Безусловно, был хозяйственный подъем. А хозяйственный подъем конца XIX века, превратившийся в бум XX века мы разбирали с вами прошлый раз.
Третье. А народ? Этнология — наука абсолютно строгая. Мы с вами видим демографический подъем в середине XIV века. Русь преодолела с постоянным ростом народонаселения даже чуму, которая наведалась к нам в 40-ые годы. Это очень серьезно, городки вымирали целиком. А в начале XX века демографический взрыв. И если бы мы с вами не предали самих себя вкупе с нашей страной, культурой, государством и государем, нас было бы сейчас полмиллиарда. Но этнология Гумилева подсказывает нам еще один интересный разрез. До конца XIV века русские закончили инкубационный период и входили в этнический пассионарный подъем, то есть в первую фазу, в которой этнос заявляет себя в истории и в которой он практически непобедим. А в начале XX века русские переживают надлом, начавшийся в начале XIX века. Но я уже предположил в первой лекции, что хотя бы стремление к единству, к консолидации показывает, что мы выходили из надлома, мы обладали потенциалом выхода из надлома. Надлом заканчивался, мы должны были выйти в инерцию, но революция сделала это невозможным. И в переходном состоянии мы дожили до наших дней, когда снова должны совершить усилие выхода в величественную, спокойную инерционную фазу. И здесь подходящая параллель, потому что вектор направлен к повышению этнической энергии, которая есть в сущности внутриэтническая солидарность, а не что-то иное.
Четвертое. А в каком состоянии было общество? Общество в эпоху Дмитрия Донского было монолитным. Мало того, что этнический подъем, так еще и исихастское духовное движение, начинавшееся аскетами святой Афонской горы, у нас превратилось в движение сначала за самосовершенствование одаренного аскета, потом любого монаха, потом и мирянина. У нас с XIV века исихазм превратился в движение за совершенствование всего народа. Греки для того были тогда уже стары, а мы-то были молоды.
А насколько мы были готовы к национальной консолидации в начале нашего века, свидетельствуют много факторов. На некоторые из них я указываю. Я указывал вам на социальное значение Столыпинской аграрной реформы, я указывал вам на исключительное значение сборника «Вехи» 1909 года в деле увода от разрушительной деятельности образованного слоя. Напомню вам и еще одну простую вещь. В третьей государственной думе, на мой взгляд, неслучайно второй по численности политической партией стала Партия русских националистов — партия Балашова и Шульгина, умеренно правая. А в четвертой думе у нее 120 мест в палате, она крупнейшая партия. То, что партия националистов играет такую роль, есть свидетельство позитивного процесса в обществе, консолидирующих, а никак не центробежных сил.
Пятое. Можем ли мы говорить о политическом подъеме? Как составляющих моментах, которые позволили бы типологически сблизить эти две эпохи. Нет, у нас были и другие политические подъемы в истории, их было много. Однако, давайте посмотрим, насколько это серьезно. В начале XIV века случалось, что русские князья друг на друга ордынцев наводили, что позор. В конце XIII века наш любимейший князь Александр Ярославич Невский надорвался 39 лет от роду, потому что пытался спасти Русь, которая совершенно не желала, чтобы ее спасали. А вот в конце XIV века Дмитрий Иоаннович Донской уже встречает всеобщую поддержку своей политической и военной деятельности, хотя он был менее даровит, чем великий его прапрадед.
А что происходит в начале XX века? У нас был политический подъем хотя бы потому, что и общество и государство, прежде всего в лице государя стремятся преодолеть бюрократическое средостение между государством и обществом, преодолеть тот барьер, который не давал им быть едиными, как в нормальном обществе и бывает. Общество важнее государства, но общество жизненно нуждается в государстве. И должен напомнить вам, что остатки радикальной интеллигенции в купе с чиновничеством есть две социальные группы, прежде прочих повинные в совершении революционных безобразий. И твердо на этом стою. Да, бюрократия, в том числе и высшая бюрократия, в том числе и министры, и председатели советов министров. Но не все, и не государь. Мы видим позитивные политические тенденции.
Шестое. Мы восстанавливали традицию? Было ли обращение к традиции? Был ли стержнем всего здоровый традиционализм? Ну, в эпоху преподобного Сергия он был бесспорно. Конечно, так оно и было. Мы вообще бросились «вывозить» всё, что было возможно, снова из Константинополя. Ну, архитектура XIII века слишком не богата, но вот икона дает блестящую иллюстрацию. Русская икона XII века очень близка византийской, и она снова близка ей с середины XIV века. Ну, для Москвы примерно с правления митрополита Феогноста, в еще большей степени при преподобном Сергии. Это палеологовское возрождение. А между ними XIII век, по иконе которого видно, как иконы ушли от своей культурной митрополии, и, кстати, к значительному ухудшению качества иконописи. Мы ушли в XIII столетии, захватывая начало XIV века.
А что же в начале XX века? Ведь я только что сам сказал, что художественные образцы для модерна разнообразны. И некоторые из них лежат вне христианского наследия. Но, тем не менее, в подтверждение своих слов могу сказать очень много. Мы не только возвращались, мы просто вернулись, уже вернулись в свой культурный ареал, в свою великую восточнохристианскую культуру.
Когда это начал в своих проектах Константин Тон, его не понимал никто кроме императора Николая Павловича, ставшего его основным заказчиком. Но к концу XIX века мы овладели архитектурным наследием Византии. И что интересно. Хотя модерн более русский, чем византийский, мы от него не отказались. Церкви, особенно деревянные, строятся повсеместно в очень русском стиле в начале XX века. Однако типом большого кафедрального собора по-прежнему остается ранневизантийский тип Константинопольской Софии. И последний такой храм закончен в 1912 году. Это морской собор в Кронштадте архитектора Косякова. Он изуродован, но дошел до наших дней.
Нет, мы давно уже не были учениками Византии. С конца XV века уже не исчезнувшая византийская культура, не ее очажки, уцелевшие на Крите и на Афоне, а Русь есть ведущая страна и культурный камертон восточнохристианского мира. Но мы оставляли знак преемства. Наиболее величественные здания в русском мире будут все-таки связаны с имперской византийской эпохой. Кстати, Косяков строил не только так. Нет, мы не отказались от Византии. А в живописи это видно еще лучше, причем не только в церковной, не только в иконе. В обеих эпохах мы перебрасываем мостик в предшествующую фазу, в предшествующую фазу своей же культуры. Восточнохристианская культура существует с IX века. С IX по XV век ее центр — Византия. С XV по XX ее центр — мы, и больше некому. Значит, и это оставалось знаком нашей культуры.
Кстати, побочной стороной этого является имперский характер русской культуры. Для эпохи преподобного Сергия мы еще не могли создавать имперскую культуру, ибо еще не были империей. Есть, правда, одна маленькая деталь, один намек. Есть памятник «Житие Дмитрия Донского», написанное после его кончины, хотя канонизации он дождался только в XX веке, в 1988 году, как вы, наверное, помните. Оно очень многозначительно называется — «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Иоанновича, царя Русского». Заметьте, «царя». Тогда словами не бросались. Это как бы заявка на будущее. Нет еще русского царя, но прообраз русского царя — Донской герой. Заявка на имперское преемство, заявка православная, потому что империей не мы себя создали, а вселенская православная церковь себе в поддержку. А имперская составляющая русской культуры начала нашего века бесспорна. Она во всем. От строительства Кронштадтского собора до проекта Бенуа. Но имперскость русской культуры начала XX века есть еще в одной черте, в преодолении противопоставления столицы и провинции, в возникновении множества провинциальных культурных центров, потому что имперская культура всегда многообразна. Если нет непохожих друг на друга провинций, то нет и империи.
Седьмое. А был ли духовный подъем? Ну, для конца XIV века, думаю, вопросов не будет, ведь это начало времени, которое называется «золотым веком русской иконописи» и, что, может быть, гораздо важнее, «золотым веком русской святости». Это эпоха, когда на Владимирской, она же Московская, митрополичьей кафедре, один за другим святые. И на Новгородской кафедре один за другим святые. Но это еще эпоха, которая дала нам неимоверное количество преподобных отцов, друзей, сподвижников, чаще всего, или хотя бы личных знакомых и множество учеников преподобного Сергия. Впрочем, некоторые из них были старше Сергия, как преподобный Стефан Махрищский. Можно ли усомниться в духовном подъеме? Или можно ли усомниться в том, что религиозный и общеправославный подвиг совершали русские воины на Куликовом поле? И эта эпоха подъема продлится. Пройдет еще в ее развитие монастырская канонизация русского севера, идущая от Кирилло-Белозерского, Ферапонтова, Спасо-Прилуцкого монастырей, потом Антониево-Сийского. Грандиозное просвещение русского Севера. И оттуда к осознанию себя православным царством. Конечно, колоссальный духовный подъем.
А что происходило в XIX-XX веках, мы с вами видели, как постепенно один философ и один литератор непосредственно обращались к духовному опыту, к прямому опытному православию аскетов, а через пару поколений, во времена преподобного Амвросия уже только очень ленивый не ездил в Оптину пустынь. Ездили все философы, и все писатели. Некоторые ездили тщетно, как Лев Толстой. Но это его трагедия. Даже он ездил. Дважды ездил. Второй раз войти не посмел. Да, конечно, и в осознании себя на уровне философском, гуманитарно-научном, было не меньше подлинно духовного подъема. Николай Данилевский первым попытался найти место Руси в своих культурно-исторических типах. Это его подвиг, хотя в поисках характеристики этого типа он запутался окончательно. Но к рубежу XIX и XX веков наш особый, православный греко-славянский мир уже бесспорен и для Владимира Соловьева, совсем не консервативного, а скорее либерального православного мыслителя. А для веховских авторов обсуждение этого уже нонсенс. Все уже вернулись к осознанию своей культуры. Мы сделали даже больше.
К сожалению, в эпоху преподобного Сергия у нас не было и не могло быть университета. И некому было его открыть и содержать в тогдашней Руси. Мы впервые могли открыть университет только в конце XV века. Но совершили трагическую национальную ошибку, не открыв его, оставив образование в монастырях. А монастырь не может собою заменить университета, хотя конечно монах может быть профессором. Тогда мы проморгали. За это мы расплатились вестернизацией своей науки. Слишком поздно открыли. Ведь первым русским высшим учебным заведением станет Киевская коллегия в 30-ые годы XVII века. А в то время даже преподавать необходимо было на латыни, чтобы прикоснуться к уровню научного знания. И вот посмотрите. Крупнейшая фигура в исторической науке XIX века, Сергей Михайлович Соловьев, безусловный западник. Он патриот, Россию любит, в церковь ходил, наверное, ежевоскресно, наверное, исправней, чем любой из нас, чем я. Но остался западником в свой науке. А уже Василий Осипович Ключевский, его ученик, не западник. А следующее поколение историков, которые начинали работать, обещали быть настоящими восточнохристианскими в смысле оснований их знаний и мировидения, и русскими учеными. То есть, мы действительно стояли на пороге возрождения. Мы для этого готовили, наконец, и свою высшую школу. Да, мы переживали значительный духовный подъем, о других аспектах которого мы уже говорили.
И последнее. Это очень объективные критерии. Но есть один субъективный, однако для меня показательный, потому что больше таких примеров, полагаю, вы не найдете. Я много раз сегодня говорил «эпоха преподобного Сергия», ведь естественно так сказать. Вот сказать «эпоха Дмитрия Донского» будет неверно. Не он олицетворение эпохи, не он центральная фигура. Означает ли это, что преподобный Сергий был святее других? Нет, ни в коем случае. Откуда мы знаем, кто был святее других! Может быть, его ученик и келейник Михей, утонченный аскет, который сподобился видения Богоматери. Может быть, он был еще более высоким святым, чем его учитель преподобный Сергий. Мы просто этого не знаем. А как сравнить Сергия, Кирилла, Ферапонта? Здесь дело в другом. Преподобный Сергий был всенародным пастырем. Явление уникальное. До него не было никого. Это личный дар. Такого сана нет. Как нет сана старца. Но, тем не менее, иногда бывают старцы. Хотя, что еще трагичнее, мы чаще всего встречаем лжестарцев, старцествующих. Есть личные дарования в церкви. Но всенародный пастырь есть все-таки уникальное явление, которого не просто все слушали, а которого все просили высказаться. Митрополит просил, а возможно и патриархи цареградские просили, не говоря уже о русских князьях.
А был ли у нас потом всенародный пастырь? Нет, не было. Разве мы назовем начало XIX века «эпохой преподобного Серафима»? Нет. Мы скажем Пушкинская эпоха. Пушкин будет наиболее точным олицетворением эпохи. Даже царствование Александра I будет более значительным для историка олицетворением эпохи, чем преподобный Серафим. Но ведь мы почитаем преподобного Серафима не меньше, чем преподобного Сергия. Неслучайно, уже в советское время, в XX век стало принято сводить их вместе в ектинье. Просто в той эпохе не было всенародного пастыря. Может быть, как раз потому, что она не была эпохой возрождения? А в начале XX века в отличие от той эпохи всенародный пастырь был — святой праведный Иоанн Кронштадтский. Он-то точно занимал это место. Второй раз в отечественной истории. Больше никого не было, хотя у нас были замечательные эпохи. И это для меня в еще большей степени подводит к тому, что, скорее всего, я имею право на это предположение. Мы действительно обладали потенциалом возрождения. Весьма возможно, что этот потенциал ускорял, воздействуя на этническое поле, выход русских из надлома. Весьма на это похоже.
Весьма возможно предположить, что мы и должны были тогда совершить это возрождение. И после всего сказанного можно полемизировать с теми, кто считает революцию неизбежной. Одни мыслят рационально: «Ну, Россия прогнила, проклятый царский режим. Или, если даже не проклятый режим, но всё равно прогнила. Может и царь-то хороший, но Россию продали жадным корпорациям западного капитала». Есть такие позиции, такие развороты. А есть и другой подход: «Революция была неизбежна, потому что Россия совершила отступничество или совершала отступничество. И потому она лишилась благословения Божия». Ну, помимо воли Божьей ничего не случается в этом мире для христианина. Однако, я что-то не вижу однозначно явленной воли Божией, когда он даровал России такого умного и благочестивого традиционалистского монарха, такого политического гения, как Петр Столыпин, такого всенародного пастыря как отец Иоанн. Что-то никак не прочитывается. Вот и видится мне, что весы качались около нулевой отметки. И на обе чаши всё время что-то падало. Международные усилия утяжелили революционную чашу. В 1914 году началась война. Я полагаю, что даже в этот момент революция отнюдь не стала неизбежной, ибо 1914 год дал нам национальный, патриотический и даже религиозный подъем. И это видно в документах и воспоминаниях эпохи. Но наследие XVIII века, в смысле непреодоленного западничества, XIX века, в смысле вступления русских в неизбежную для любого народа фазу надлома, ослабления солидарности, наконец, второй половины XIX века, в смысле наличия у нас антисистемы. А если вы посмотрите, что я писал на эту тему, антисистема своими адептами пронизывала и высшие бюрократические слои общества. Таковым был провоцировавший кровавое воскресенье либеральный министр внутренних дел, князь Святополк-Мирский. Отнюдь не одно революционное босячье из последних сил раскачивало Россию.
Я никогда не говорил, что революция в России противоестественна, если исследовать этот вопрос. У нас были шансы на революцию, но были и очень хорошие шансы пройти мимо. И я согласен с Иваном Лукьяновичем Солоневичем, который в «Народной монархии» написал. Простите, не цитирую, пересказываю вам: «Разве самодержец мешал вам строить железные дороги? Не мешал. Торговать мешал? Не мешал. Заниматься кооперацией и физкультурой не мешал. Лишили вас самодержца? Мешают? Вы сами виноваты!»
Но есть и другое соображение. Есть свидетельства неизрасходованности потенциала. Хотя я сказал уже, что модерн был убит, но смотрите сами. В литературе стилистическая принадлежность модерна проявляется труднее, чем в архитектуре и в классических искусствах. И, тем не менее, все, кто писал в русском зарубежье, ну самые знаменитые фигуры из тех, кто начал писать хотя бы юным дарованием до революции, остались в той или иной степени в стилистических рамках модерна. Они чувствуются в строках Ходасевича и тем более в его эстетике, в его критических статьях. У Георгия Адамовича, Георгия Иванова. Даже генерал Краснов как писатель и, на мой взгляд, довольно даровитый писатель, но второго ряда — это модерн чистейшей воды. А что было здесь, в России? А здесь это чувствуется как романтико-фантастическая составляющая Михаила Булгакова, акмеистский, то есть принадлежащий модерну стиль Анны Андреевны Ахматовой. Нет, не был израсходован потенциал. Все, кто из живописцев и графиков остался здесь, из кожи вон лезли писать по-прежнему. Но иногда им не давали. А ведь художнику нужно кушать, семью кормить. Вот и писал Нестеров заказные портреты, кстати, неплохие портреты кисти великого мастера, хотя достаточно бездуховно. Рука не подводила мэтра, но сердце не лежало к этим портретам, а может быть, к портретируемым. Но ведь он продолжал всю свою жизнь писать Сергиевский цикл! И его последняя датируемая работа принадлежит той эпохе, когда он романтизировал монашеский подвиг. В еще большей степени это верно для рано умершего Кустодиева, который вообще не менялся. Как писал, так и продолжал писать.
А что в архитектуре? Ну, запретили модерн. Стилем революции назначили людоедский конструктивизм. Чем талантливее был конструктивизм — а он бывает талантливым — тем более людоедским он был! Посмотрите на здание газеты «Известия» (архитектор Бархин)! Однако модерн прорывался там, где архитектура считалась несерьезной, на периферии. Сейчас в архитектуре его мало осталось. Есть еще дачи 20-ых годов в стиле модерн. Есть дворцы культуры, в частности, можете проверить меня, местный деревянный клуб и вся типовая застройка на железнодорожной станции Няндома, через которую ездят в Каргополь, потому там люди бывают. Это модерн только уже 30-ых годов. В домах отдыха и санаториях тоже не так много осталось деревянных построек, но они есть. Я знаю целый ряд таковых в Тверской области.
Но есть еще и русское зарубежье. Оно русский модерн сохранило. Это церковь на русском кладбище, теперь всем нам известном, Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. Это великолепный соборный храм Троицкого монастыря в Джорданвилле в центре Русской зарубежной церкви. Это откровенный и яркий модерн. Это даже скромненькая часовня, построенная в 1930-ом году около стен Изборской крепости, конечно, построенная русским художником. Тогда это была не так называемая «совдепия», а совсем даже «буржуазная» Эстония, кстати, тоже так называемая, тоже мародерствующее государствишко на останках России. Но в нем все-таки не мешали русском человеку за свой счет построить часовню. Многие из вас ее, может быть, видели. В Белоруссии я видел модерн, продолжающий линию русского модерна, тоже в западных областях, тоже за границей до 1940 года. Никуда не девался, оставался.
А теперь посмотрите на себя и на окружающих. Сейчас модерн нравится всем. Просто всем. От современного безграмотного нового «рашена» до уборщицы тети Дуси. Если новая архитектура не дала всплеска, возрождающего ту архитектурную традицию, то только по единственной причине. Меня спросили о ней недавно мои студенты: «Сейчас ведь уже возможны частные заказы, и что же?» Видите ли, в чем дело. Практикующие архитекторы, те, кто выполняет проекты богатых людей, конечно, не «Шехтели» и не «Кекушевы», но они Кекушеву хотя бы в чертежники годятся. А их заказчики Рябушинскому не годятся даже в дворники! И, тем не менее, модерн нравится всем.
И первые удачные архитектурные проекты, которые появились в наше время, прямо коррелируют с модерном. Если вы хотите церковный проект, который я считаю блестящим, то зайдите в Данилов монастырь и посмотрите часовенку напротив Патриаршей резиденции и Отдела внешних церковных связей, где совершаются заупокойные службы. Это просто модерн, в котором романически воскрешены образы северного русского зодчества. Для меня это свидетельство многого. Я не могу быть уверен, я ведь историк, а не пророк. Но у меня достаточно оснований для подозрения, что наш нереализованный потенциал у нас не отнят! Я рассказывал вам, как дважды это уже было в отечественной истории, как это было после ордынского запустения и после петровского запустения начала XVIII века. Дважды мы смогли перебросить мостик в свое время из предшествующего времени, с точки разрыва, с точки, где была прервана национальная культурная традиция. И перебросили успешно. И если мы перебросим мостик сейчас, с Божией помощью возрождение настанет!
Благодарю вас, господа! Я готов ответить на ваши вопросы, как всегда, и выслушать возражения.
ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ
Вопрос слушателя: Через 390 дней начало 2000 года. Что нас ждет?
Ответ: К началу XX века русская пресса тоже готовилась, но как курьез. Серьезные люди готовились не очень. Но журналисты готовились всерьез. А уж Западная Европа вся подпрыгивала в ожидании: «Новый век! Новый век!…» Дождались. Ждали и дождались.
Правда, как и сейчас, почему-то астрономически ошибались. Все ждали тогда начала 1900 года, как и сейчас начала 2000 года, хотя на самом деле в 2001 году все-таки… А вот в конце XVIII века начала XIX века не ждал никто. Никто не обратил внимания. Ждали одну дату — год 1492, потому что истекало 7000 лет от сотворения мира, и ждали с апокалиптическими ощущениями. Причем и у нас это аукнулось, и не с безобидными тенденциями. Это аукнулось нам первой антисистемой, так называемой Ересью жидовствующих. А Западную Европу просто охватил ужас в ожидании 1492 года, но ничего не произошло. Но никогда не ждали круглой даты. Только начала XX века и сейчас начала XXI века. А чего ждать-то? Почему мы должны ждать именно этой даты в календарном смысле?
А о перспективах я старался ответить исчерпывающе в первой лекции. Я считаю, что можно оспаривать очень многое из того, что написано Львом Николаевичем Гумилевым, например, не принимать его концепцию пассионарности. Но возрастные фазы этноса он описал безупречно. Во-первых, потому что не он один это делал. И Константин Леонтьев был его прямым предшественником здесь. А до него еще в начале XVIII века это сделал Джамбаттиста Вико. Очень многие вокруг этого ходили. Да, возраст этноса существует. Это 12-15 веков. Половина срока у нас еще впереди. Все тяжело переносят надломы. И русские сейчас переходят надлом. Наши прямые предки славяне проходили надлом, и им это обернулось все-таки аварским и затем хазарским владычеством. Но потом была грандиозная Киевская Русь, чья не только культура, но и цивилизация была тогда выше любого Запада. Мы, нынешние, до этого периода нашей истории просто еще не дожили.
И если я прав в своих предположениях, опубликованных в статье «Диагноз», если мы уже в начале века обладали потенциалом выхода из надлома, то сейчас мы выходим в фазу инерции, то есть в фазу высокого культурного уровня. Никто даром из надлома никогда не выходил. Для того надо всегда прилагать усилия. Можно привести много примеров народов, которые не выжили, потому что не преодолели надлом. Гумилев приводил много примеров. Готы, например, вылетели в надломе из своей истории. А какой блестящий народ был! Они ведь первыми из варваров перевели Библию на готский язык. Но вылетели из истории, и в VIII веке не стало готов.
Если мы готовы выживать, то неизвестно, выйдем ли мы из надлома, а если мы проявим волю жить, а предлагающего нам выживать политика или журналиста или нового «рашена» будем в шею гнать, более или менее жестокими пинками, то мы выйдем из надлома. Это точно.
Я преподаватель, как и вы. Я доволен студентами. Эти жить хотят, и эти не потерпят, чтобы им предлагали выживать. Но их же еще воспитывать надо, ими же еще руководить надо. Осмыслить это всё они могут пока еще нашими мозгами, хотя есть очень даровитые ребята. Так что усилия для выхода из надлома всегда довольно тяжелы.
Англичан трясло в революции довольно долго, до смерти королевы Анны, до смены династии, то есть до 1715 года. А это примерно 75 лет. Ну, так нас трясет не намного дольше. У нас страна все-таки побольше, и с Запада «помогали». Английской революции помогали пуритане из Голландии. Ну, все-таки то была маленькая внешняя сила. А нашей революции помогал весь Запад, устраняя Россию как грандиозного конкурента. Потому, если наша революция протянется не 75, а 90 лет, снижаясь постепенно во всех фазах, теряя свой людоедский потенциал, то возможно, что выход из надлома рядом.
Мы расплатились множеством жизней. Это правда. Но вот у немцев революции вообще не было. И, тем не менее, для них выход из надлома — это Тридцатилетняя война. Это гибель двух третей всех живших тогда немцев. И ничего. Они потеряли как бы ни больше, чем русские потеряли в XX веке, хотя в XX веке мы самый пострадавший народ. И мы в праве бросать обвинения в грязном шовинизме любому, кто позволяет себе в этом сомневаться. Надо учиться передовому опыту. Очень полезно слышать и знать это на Западе. Восточные христиане потеряли больше всех, а среди них больше всех потеряли русские. А из русских больше всех пострадали великороссы. А кто отрицает это вопреки очевидности и говорит, что больше пострадал кто-нибудь еще, ну например, евреи, тот шовинист, потому что банальная статистика показывает, что это не так. Но не так уж много, чтобы нельзя было сравнить с другими народами. Они же выжили! И живут. Как я уже писал, одной трети выживших немцев хватило на лучшую музыкальную школу Запада, классическую немецкую философию, войну против превосходящего противника в двух мировых войнах и нынешнюю процветающую Германию. И нам хватит, если мы проявим волю жить. Простите, господа, что развернуто отвечаю, но тема стоит серьезного ответа.
Мне однажды смертельно надоели слезы хороших людей, русских, которые Россию любят, за русских болеют, но пристают к нам с состраданиями, что «Россию мы потеряли, навсегда, бесповоротно, что Россия разрушена, и нам бы только клочок какой-нибудь земли сохранить для жилья» (Ксения Мяло), что мы утратили генофонд нации и утратили его безвозвратно (покойный Солоухин). Мне это очень надоело, и я обратился к тому, что было написано до меня. Гумилев привел интересный пример. Год 1380 — Куликово поле. Год 1382 — набег Тохтамыша. Сожжена Москва. Это двойное разорение. Должны были бы всех перебить. Но через 15 лет энергии сколько угодно, и ни один ордынец не смеет где-то рядом болтаться, даже приблизиться не смеет. Больше никто судьбу не испытывает. А почему? А потому, писал Лев Николаевич в «Древней Руси и Великой степи», что, конечно, на Куликовом поле погибали все, и гармоники в первую очередь, но пассионариев там должно было пасть больше всех, потому что они геройствовали. А в 1382 году набег удался, потому что была уборка урожая, Тохтамыш всё великолепно рассчитал, и пассионариев в Москве просто не было. Кто победнее, убирали урожай. Кто побогаче, убирали урожай вместе со своими мужиками. А кто еще богаче, наблюдали, как мужики убирают урожай. А вот субпассионарии перепились и пустили Тохтамыша в Москву, который их частью вырезал, частью угнал в полон, чем и восстановил этнический баланс. Пассионарии вернулись на пепелище и размножились.
Так вот, я построил модель для XX века. Революцию всегда начинают пассионарии, в том числе пассионарная сволочь, а что поделаешь! Пассионарий ведь не этический знак. В революцию погибло много пассионариев, они добросовестно друг друга убивали. Красные, белые, зеленые, махновские, польские, башкирские, разнообразные пассионарии. Естественно, как бывает в революцию, и даже без революции — вспомните горбачевское время — огромное количество субпассионариев всплыло на поверхность. Это естественно, потому что митинг — это их среда. И это было конечно серьезным ухудшением внутриэтнической солидарности. Но революционная толпа вызвала к жизни тирана (Сталина), который сперва перерезал последних революционных пассионариев, а остальные сами убрались от него подальше. Внутренняя эмиграции в советское время была возможна всегда. Отто Юльевич внутренне эмигрировал, когда стало опасно жить в крупных городах. Уехал в Заполярье и стал знаменитостью. А Максимилиан Волошин сбежал в Коктебель и тоже неплохо себя чувствовал. Так вот, сперва тиран резал партийных пассионариев, потом начал в 1930-ые годы массово уничтожать комсомольских вождей и прочую толпу, выращенную революцией, то есть субпассионариев, господа, и восстановил тем самым этнический баланс резней тридцатых годов. Конечно, погибали и вполне порядочные люди, даже святые погибали. Но этнический баланс он восстановил. Следует ли отсюда, что мне нравится Сталин? Нет. Так ведь мне и Тохтамыш не нравится! Я просто говорю о некоторых закономерностях, которые мне удалось сопоставить. А людей, разумеется, мне все равно жаль.
И поверьте мне, что сейчас самые вредные люди те, кто любит Россию, но оплакивают ее могилу. Скорее полезна госпожа Новодворская, которая регулярно раз в месяц появляется на телеэкране и сообщает русским, что они свиньи. После этого огромное число русских людей уже точно не будут вести себя как свиньи, и свиньями не станут. Ей я, правда, тоже не симпатизирую.
Вопрос слушателя: Вот вы говорите — воля к жизни. Но характер у нас какой-то плохой, кидаемся из одного крайности в другую. Какая-то неустойчивость. Только что покончили с коммунистическим режимом, а теперь уже 40% хотят его восстановить.
Ответ: Мы вынуждены жить сейчас в условиях террора СМИ. Но противодействовать ему можно. То, что вы скажете серьезно вашему приятелю, коллеге, не говоря уже, ученику, действует фундаментальнее любого телеэкрана. Правда, ТВ воздействует сразу на несколько сот тысяч, а то и на пару миллионов, но на один день! А то, что выслушал русский человек за чаем или на семинаре, или на конференции от того, кого он знает и кому он доверяет, это не на день, это перестройка мировоззрения.
Не Горбачев разрушил коммунистический режим. Этот режим русским смертельно надоел. И вы сами помните, до какой степени он надоел лет двенадцать тому назад! Но у нас просто украли всё, что было сделано. Мы избавились от советской власти, но номенклатура у нас это украла. Это нормальный разворот, это очередной виток революции. Это кончается всегда плохо, но для тех, кто украл.
Как сказал мой главный редактор, они странные люди, имея в виду и чиновников, и с позволения сказать, «бизнесменов». Они все исходят из того, что Россия может погибнуть, а они сами погибнуть не могут. Хотя на самом деле, вот уж кому я не завидую! Ведь если Россия погибнет, они погибнут точно. Если Россия не погибнет и русские выйдут из надлома, то они погибнут, по крайней мере, социально. Я в общем не кровожадный, я предпочел бы не стрелять и не видеть трупов на фонарных столбах. Я даже никого не хочу ссылать на Таймыр. Но грешен, я с удовольствием подам каждому из них монетку в подземном переходе.
У них всё построено на лжи, но ложь легко разоблачается. Сегодня в Союзе православных граждан мне пришлось развернуто докладывать об очередной лжи, и это будет опубликовано в газете «Радонеж», на радио, в интернете. Уже признано, что это важный вопрос. Но вам изложу кратко. Прежде манипулировали нашим сознанием довольно успешно по простой схеме — «Либо ты патриот, и тогда будь коммунистом, а еще лучше сталинистом, либо ты демократ, и тогда согласись с расчленением собственной страны». И мы в растерянности согласились на расчленение. При этом нам лгали, что русские — это великороссы, что есть какая-то отдельная Украина, что Россия — это Российская Федерация. Нам долго лгали, нам лгали все три четверти века коммунистического времени! Это же не придумали при Горбачеве, это было заложено раньше, давно. Но сейчас эта ложь работает уже плохо. И потому нам подкинули новую очаровательную ложь. Теперь у нас соответственно «левая» оппозиция — это господин Зюганов. При этом он называет свою коммунистическую партию «патриотическим фронтом». То есть, у нас украли и слово «патриот». А правые теперь у нас — это Гайдарчик с Явлинским. Ну, Гайдар — вообще политический труп, по крайней мере, политический маргинал. И если бы не тоталитарное телевидение, мы бы уже забыли о нем. У него нет не только людей, но и денег. Но, тем не менее, раз в две недели его таскают на телевидение, чтобы он нам еще раз почмокал с экрана. Но простите, какие же они правые? Среди так называемых «правых» у нас даже нет ни одного либерала! Одни только радикалы, ну, радикалы-либералы. А радикалы правыми не бывают. То есть, одни левые, и другие левые. Потому я предложил их квалифицировать так: «переднелевые», которые, соответственно, наши рыночники, и «заднелевые» или, если хотите, «левозадние», которые — наш «патриотический фронт», которые красные по-прежнему. А справа-то партий вообще нет.
Уверяю вас, я очень много ездил по стране и не сомневаюсь, что настроение общества совершенно иное, что оно скорее правое, может быть, умеренно правое. Правый потенциал можно и нужно реализовать, его еще можно реализовать. А правый отличается от левого главной установкой. Что важнее всего для любых правых, которые могут быть прогрессивными? Для них сперва традиция, а потом прогресс. А что главное для левых, порядочных левых, которые тоже бывают порядочными? Для них сперва прогресс, а потом традиция. Вот их главная мировоззренческая разница на самом деле. Потому для меня нынешние социал-демократы уже правые, потому что у них уже почти ничего не осталось от коммунистичности, осталось только социальное государство, забота о неимущих, и так далее. И тут я готов обниматься с социал-демократами. Ладно, это их сфера. Они порядочные люди, дай им Бог здоровья.
Но нам-то с вами лгут, когда говорят, что вот правые набрали столько-то голосов, а левые столько-то! А в каком положении опрашиваемый несчастный русский человек? Хотя русскому человеку всегда будут нравиться правые, потому с этим словом связаны слова «право», «правда» и богослужебный текст «правым подобает похвала». А с левым ассоциируется «загнать налево» и, простите, «сходить налево»
Вопрос о формах власти.
Ответ: Да, начиная со 2 марта злополучного 1917 года, мы ни разу не жили ни при монархии, ни при аристократии, ни при демократии. Мы всё время болтаемся по кругу искажений. Искажение монархии есть тирания, искажение аристократии — олигархия, искажение демократии — охлократия. Мы попробовали все три! И продолжаем пробовать! Но, как я писал и точно это вижу, монархическая традиция действительно в обществе есть, и демократическая есть. Важно только, чтобы они не были враждебны друг другу. И тогда мы больше не будем болтаться по кругу искажений.
Вопрос слушателя: В народе нету лидера правых.
Ответ: Я с вами не стану спорить. Всё зависит от нашей с вами позиции. Если мы с вами будем исходить из позиции, что ничего нет, то нас, в конце концов, и не будет. А если мы будем говорить твердо, что Русь идет, то все поверят, что она действительно идет. И всё будет, в том числе и возрождение, и блестящее искусство.
Ну, давайте прощаться господа? Тогда помолимся…
источник
|
