В ряду писателей-деревенщиков, которые с болью говорили о крестьянских бедах в России на исходе XX века, имя Бориса Андреевича Можаева стоит особняком. Как сейчас, перед глазами его мощная фигура, зычный голос, густая седина вьющихся волос… Можаев отличался от других и внутренне: не дул, что называется, в одну дуду, а руководствовался в жизни собственными убеждениями, постигая истину в бесконечных поездках по глубинным уголкам страны, долгих беседах с деревенскими мужиками и бабами. Сколько же Борис Андреевич поколесил по России-матушке!

Читаю его сборник публицистических очерков «Земля ждет хозяина» и ловлю себя на мысли: а ведь проблем у русской деревни не поубавилось, хотя прошло с тех пор полвека. Наоборот — прибавилось. И на Дальнем Востоке, где Можаев впервые пробовал свое перо, и в Сибири, и в серединной России. В то время крестьяне даже и не заикались о том, чтобы поделить землю на паи, работать наособицу. Благо, оставили бы в покое, не дергали все новыми и новыми «экспериментами». Крепко врезалась в память кара за частнособственнический инстинкт... Но тем не менее у тех мужиков и баб, да и у самого Можаева, где-то в глубине души таилась надежда: а может, все-таки власти поймут наконец — отчего все беды деревни?

Вот Можаев едет в колхоз «Трудовая нива» Хабаровского края. 1960 год. Что заинтересовало молодого литератора? В хозяйстве разделили всю землю, занятую пропашными культурами, и закрепили за семьями колхозников. «Более того, за этими семьями закрепили и технику: тракторы, сеялки, культиваторы и прочее. Правда, они назывались звеньями, но суть оставалась той же — семья села на закрепленную землю. Автономия в колхозе! Тут есть над чем поразмыслить...»

Еще бы!

Борис Андреевич родом из села Пителина Рязанской области, где в период коллективизации вспыхнул известный крестьянский мятеж. Понятно, ни с того ни с сего мужики не взялись бы за вилы. Знать, допекли...

Дрались-то прежде всего за землю, за возможность пахать и сеять без опеки. Ну и что? Сгноили на сибирских лесоповалах миллионы истинных тружеников, а ладу-то в деревне как не было, так и нет. Теперь дошло: надо колхозников как-то пристегнуть к земле. Пускай через звенья, бригады, подряд — лишь бы был результат.

Из очерка «Земля ждет хозяина»: «Приехал я, помню, под вечер в погожую июльскую пору, ходил по полям и читал необычные надписи на дощечках: «Поле Горовых», «Поле Исакова», «Поле Оверченко». И это не клинья, не загоны, а настоящие озера шелестящей на ветру шелковистой кукурузы и цветущей картофельной кипени. С нетерпением ждал я возвращения хозяев этих полей... Более всего, что удивило меня тогда и порадовало, это расчетливость каждого звеньевого, его скрупулезные подсчеты и распаханных гектаров, и израсходованных центнеров семян и удобрений, и будущего урожая, и заработка — подсчитывалось все до килограмма, до копейки. Раньше были на все нормы: и на пахоту, и на семена, и на удобрения, и на урожай. К ним привыкли, сжились с ними — не хлопотно. А теперь каждый норовит их взвесить, проверить, пересчитать. Русский мужик не любит брать что-либо на веру, или он принимает все как есть равнодушно, не чувствуя полезности предложенного, или проявляет дотошную скрупулезность в том, что, по его мнению, приносит выгоду и обществу, и ему...»

Казалось бы, природные условия в соседних регионах — Хабаровском крае и Амурской области — одинаковые, но благодаря внедрению подряда амурчане получили сои по 8–12 центнеров с гектара, а соседи, которые работали «от колеса», — вчетверо меньше. Вот что значит заинтересованность крестьянина в конечных результатах труда! Можаев побывал во многих районах Амурской области и всюду находил большую выгоду от закрепления земли. Увы, тогдашняя бюрократия не позволила распространить новшество по всей России. Итог — известен.

Во времена Хрущева и Брежнева ежегодно в страну ввозилось из-за рубежа до 40 миллионов тонн зерна. Любопытно в связи с этим высказывание английского премьер-министра У. Черчилля: «Надо быть поистине гениальным вождем, чтобы заставить Россию закупать хлеб...»

Борис Андреевич искренне переживал за судьбы деревенских жителей, тогда еще в крестьянских душах сохранялась тяга к земле. А что он сказал бы сейчас?.. Все свидетельствует об окончательном раскрестьянивании, отчуждении от поля за околицей. Земля мужику стала уже не нужна...

И все-таки очерки Бориса Можаева, исследовавшего на протяжении десятков лет проблемы российского села, утверждают в вере, что не все потеряно. «Земля родная всегда была священной. Кажется, только единую святость земли и пощадил русский человек в своем изощренном и живописном сквернословии. Землей клялись, ее целовали и даже съедали комочек земли в знак особой верности. Помните, как припадал к ней потрясенный Алеша Карамазов, как целовал, обещая любить ее «целую вечность». Русские солдаты перед боем надевали на себя свежее белье, чтобы лечь в землю чистыми. Русские переселенцы в платочек завязывали горсть родной земли и закладывали ее в фундаменты новых домов... Тяга земли рождалась на миру, она сплачивала русских людей в особый трудовой союз, часто связанный с суровым законом аскетизма и взаимной выручки. Оно и понятно — слепую силу стихии можно одолеть только общими усилиями».

Однажды Можаев попросил меня съездить с ним в родную Мещеру.

— Посмотрите, что там натворили с землей мелиораторы, — усмехнулся он, разглаживая седую бороду. — Денег ввалили в осушение болот прорву, а отдачи нет, урожаи не радуют.

— Но ведь перед этим составлялись проекты, все просчитывалось, — недоумевал я. — Кто-то должен отвечать за неудачу.

— В том-то и дело, что спросить не с кого... Сейчас вот борюсь с норильчанами, захватившими огромные площади под строительство поселков для переселенцев. Тоже безобразят — наносят огромный ущерб природе. Будь моя воля, запретил бы всякое строительство в Мещере — это же легкие Москвы...

Сели вечером в электричку на Рязань и опять беседуем. Не только на крестьянские темы. Спрашиваю Бориса Андреевича:

— Как так получилось, что вы, большой русский писатель, вдруг оказались в стане раскольников из «Апреля»? (В начале горбачевской перестройки ряд писателей-либералов вышли из состава Союза писателей России и объединились в литературную артель «Апрель».)

— Это чепуха! Ни к кому я не примыкал: ни к левым, ни к правым.

— Но они бахвалятся — дескать, и Можаев с нами...

Борис Андреевич рассмеялся:

— Помните, в стихотворении: «Правая, левая — где сторона? Улица, улица, ты, брат, пьяна...»

Его не раз упрекали — и за сотрудничество с Театром на Таганке, и за статьи в журнале «Новый мир», и за вольнодумные выступления на писательских съездах... Но никто никогда не отрицал значимость можаевских произведений. Прежде всего — эпического романа «Мужики и бабы», деревенских очерков, рассказов, новелл. А те, кто знал Бориса Андреевича поближе, могли воочию убедиться, насколько это был мощный талант!

В ту поездку мы побывали вместе с Можаевым во многих мещерских хозяйствах, беседовали и с руководителями, и с простыми механизаторами, со стариками и старушками в дальних деревеньках. Картина увиденного ошарашила!

Только за пе­риод с 1974 по 1984 год в целом на развитие сельского хозяйства Нечерноземья было потрачено 80 миллиардов рублей (по тогдашнему валютному курсу — 150 миллиардов долларов), а производство валовой продукции спустя десять лет осталось на прежнем уровне.

Само собой, напрашивался вопрос: «Куда же делись деньги?» Их «закопали» в болота, вбухали в убыточные животноводческие гиганты-фермы, а немало и просто разворовали. Я видел, как нервничал и возмущался Можаев, но побороть российскую бюрократию — дело было из разряда утопии.

Упрекали Можаева и за дружбу с Александром Солженицыным. Он один из немногих, кто не побоялся опалы и не отрекся от диссидента. И в дальнейшем не раз помогал ему чем мог. Помню, как собирался на Дальний Восток встречать Солженицына, возвращавшегося из Америки. «Поеду, поддержу, а то ведь заклюют… Вот, мол, учить приехал уму-разуму русских неумех. А чего удрал-то на Запад? Не хотелось хлебать кислых щей, как другие хлебали? Теперь возгордился — герой!..» Я не одобрял эту затею Можаева — чувствовал, что он окажется в стороне… Похоже, так оно и вышло. Во всяком случае, не видел по телевизору Можаева рядом с мэтром.

В своих воспоминаниях о Борисе Андреевиче Солженицын пишет: «Я остро интересовался положением в советской деревне, историей русского крестьянства, ближней и дальней, — а Борис этим-то и дышал, и знал преотлично. Это и сблизило нас крепче всего помимо наставшей приятельской дружественности. Душевная прямота Бориса рождала распахнутость. В конспирацию мою я его не вовлекал, конечно, но политические и бытийные наши взгляды на все советское и подсоветское не могли не сойтись. Простая трезвость его знающей оценки не могла оставить у него места политическим заблужденьям. Да и от отца же: отец был — замечательной душевной твердости. Их род ходил волжскими лоцманами; лоцманил и отец, а в советское время осел на крестьянстве. Пришло раскулачивание — в кулаки не попал, но и в колхоз не пошел: все село, проклиная и чертыхаясь, пошло — а он с невиданным упорством не пошел, на все село остался один единоличник, не пошел под колхозный гнет, при недоброжелательной зависти колхозников. Спустя время посадили-таки его, но уже как «врага народа», а не кулака, — и то были ранние мальчишеские впечатления Бориса.

Однако не политическими взглядами руководствовался Борис повседневно, они не имели в нем никакого напряжения, оставались сбоку. А вот что Хрущев идиотски загубил луга — по всей Руси загубил, но вопиюще, что родные приокские! — велел их перепахивать под кукурузу, теряя обильнейшие золотые корма, и на много лет, а получая взамен огрызок кукурузного початка, — вот это злодейство над землей аж било Борю яростью. Носился он то луга загубленные смотреть, то в рязанские и московские редакции статьи печатать, да их запрещали как горькую контрреволюцию, — ну тогда хоть выступать где-то, живых людей убеждать, не все же с ума сошли?! (А выглядело внешне: как будто — и все сразу.) Сколько он на это сил потратил, сколько отношений с начальством испортил! Он брал на себя тяжести, как бы не соизмеряя их веса. И нес, так и не соразмерив...»

Поднял свой голос Борис Андреевич и когда началась кампания по сносу так называемых неперспективных деревень. Людей, считай, силком заставляли переселяться на центральные усадьбы хозяйств вопреки их желанию.

На первый взгляд, разумная идея — улучшить условия жизни колхозников. А чем обернулось это? Запустением десятков миллионов гектаров старопахотных земель.

«Тщетно колотился Борис доказать, — пишет Солженицын, — что крестьянин на этаже, без надворных построек и своей живности, сгаснет, не утешат его эти «городские удобства». Не брало. Доказывал: вместе с этими остатками деревень мы потеряем огромную площадь плодородных угодий, их никакой казахстанской целиной не вознаградишь. Саму Россию бросаем! Не брало. Слепоглухие цекисты (возгласившие себя уже и «русскими патриотами») катили на сельскую Русь — последний каток».

Можаеву не сиделось дома — постоянно колесил по России. Везде у него были старые знакомые: то ли председатель колхоза, то ли секретарь сельского райкома партии, то ли простой фермер. Кстати, фермерство он горячо поддержал, ему очень хотелось, чтобы эта идея прижилась на русской земле. Увы, горько сетовал и по поводу недобросовестных хозяев, стремившихся как можно больше урвать из государственного бюджета, но на самом деле — совершенно равнодушных к крестьянскому труду.

Много шума было вокруг можаевской статьи «Как же нам жить?». В ней он исторически проследил путь российского крестьянства и задумывался над тем, что необходимо предпринять для вывода из кризиса современной деревни.

Уже тогда его пугала мысль о свободной купле-продаже земли: «За эту самую распродажу земли и за фермерство агитируют многие горожане, в том числе и те, которые в какой-то мере сыграли роковую роль в разорении фермерских хозяйств. Я имею в виду бывшего министра финансов Федорова. Именно при нем были установлены грабительские проценты (200% годовых) за ссуды фермерам. Я понимаю, конечно, что не он один повинен в этом. Даже допускаю, что его и не спрашивали высшие инстанции, устанавливая такие душегубские проценты. И тем не менее причастность его к разорению фермеров бесспорна... Вся беда в том, что мы поголовно притворяемся или, скажем легче, делаем вид, что народ живет прилично, что дела идут хорошо и что земли обихожены. И кадастр земельный есть — по щучьему велению за неделю черти сотворили. Как можно говорить о банкротствах сельхозпредприятий и продаже земли, когда еще кадастра нет? А ведь его за год не создашь... Он годами создавался и даже десятилетиями!

А нам ништо. Нет кадастра? Наплевать. По нашей цене распродавать землю. А по Салтыкову-Щедрину: «Для нас, головотяпов, цена должна быть сносной — какую сами придумываем. Для перепродажи иным-прочим — это опять же мы, головотяпы, сами определим. А на иных-прочих, особливо ежели из крестьян, — наплевать». Уж доплевались. Не пора ли одуматься?!»

Мысль писателя предельно проста и понятна. Поражаюсь, насколько провидчески мыслил Борис Андреевич! Думаю, что эту его книгу, «Земля ждет хозяина», вдумчивый читатель прочтет с большим интересом и немалой пользой для себя.

Перебирая старые блокноты, наткнулся на записи о встречах с Можаевым в редакции газеты «Правда». Я работал специальным корреспондентом в сельскохозяйственном отделе и вел рубрику «Из дневника писателя». Тогда впервые и познакомились с Борисом Андреевичем, хотя до этого частенько встречал его на капустниках в Театре на Таганке, где был режиссером мой брат Сергей. Кстати, после скандального отъезда за границу Юрия Любимова — в бытность главрежем Анатолия Эфроса, — Сергей поставил можаевскую пьесу «Полтора квадратных метра», имевшую большой успех у зрителей. Можаеву спектакль понравился, и, узнав, что Сергей мой родной брат, он очень обрадовался. Меж нами установились добрые отношения. И вот листаю пожелтевшие страницы блокнота.

«Июль 1983 года. Борис Андреевич приехал в редакцию «Правды» взять командировку в Латвию. Обещал к сентябрю написать очерк о безнарядных звеньях. Говорили полтора часа. Он чувствовал себя неважно — болел гриппом… Очерк, к сожалению, так и не представил: «Я не могу писать гладких статей. Надо во весь голос говорить о бедах деревни, несоответствии производственных отношений требованиям времени, забитости крестьян. Разве «Правда» опубликует это?..»

28 октября 1983 года. Звонил Можаев. Говорил яростно, зло почти час: опять о невозможности сказать правду о деревне.

Пообещал зайти через две недели с набросками…

9 июля 1984 года. Прочитав мой очерк «Гектар Нечерноземья», Можаев связался со мной по телефону, и мы долго беседовали о бездушном осуществлении планов мелиораторов. В частности — в рязанской Мещере: денег угрохали уйму, а отдачи нет. Борис Андреевич вдруг вспомнил: «Оказывается, академик Прянишников в 1950 году отстаивал идею обустройства земель в Нечерноземье, а не распашки целинных земель. По долголетней оценке урожая эти земли выглядели предпочтительнее — такие же, как в Западной Европе. А мы полезли в казахстанские степи… Еще при Столыпине освоили там 35 миллионов десятин, которые потом забросили… Беда колхозов — в отсутствии самостоятельности: все идет сверху…» Возмутился статьей в «Правде» Кривицкого: «О какой толкует перманентной революции?..» Напоследок посоветовал прочитать Кнута Гамсуна «Путешествие в страну сказки»: «Иностранцев удивляло обилие всего и вся в русских лавках, кабаках, трактирах. Где все?»

28 апреля 1989 года. Вернулись с Можаевым из поездки в Рязанскую область. Он любит бывать в родных местах и очень болезненно воспринимает беды, связанные с этим древним уголком. А дела в Мещере — худые. Осушили много болот. В результате гибнут озера, реликтовые боры. Ставят в заповедной зоне разного рода хозяйственные объекты: свинарники, коровники, овощебазы. В Москве много разговоров о перестройке, а в глубинке ничего не меняется. Не желает начальство расставаться с властью. Первый секретарь Клепиковского райкома партии принес нам вечером к ужину бутылку коньяка и три банки лосося. Коньяк так и не допили, а консервы я отдал знакомой старушке — бабе Нюре из села Соболево по Егорьевскому тракту. Этот секретарь и обирает таких вот несчастных, как баба Нюра. В Москве лосося не купить. Майские праздники встречали с крупой… Эх, матушка Россия, до чего ж тебя довели?!»

Такие вот остались впечатления от поездки в Рязань. Мы еще не раз встречались с Борисом Андреевичем, и казалось, этот богатырь будет жить долго. Увы, 2 марта 1996 года его не стало. Грустно и больно на душе.