На высокомъ крутомъ берегу рѣки Ворсклы раскинулось большое село Плющи. И красиво же бывало это село по веснѣ, когда его крохотныя бѣленькія хатки тонули въ пушистой, молодой зелени садовъ, а серебристыя воды Ворсклы, освободившись отъ зимнихъ оковъ, заливали на огромное пространство низкій противуположный берегъ рѣки. И какихъ только картинъ не отражала въ себѣ эта зеркальная поверхность! Нарядными, кудрявыми островками во множествѣ виднѣлись на этомъ водномъ пространствѣ маленькія рощицы, блестя на весеннемъ солнышкѣ и окрашивая своимъ отраженіемъ воду въ изумрудный цвѣтъ своей листвы; опрятныя хохлацкія мазанки, разбросанныхъ кое-гдѣ по пригоркамъ хуторовъ, рѣзко бѣлѣя на зеленомъ фонѣ своихъ «вишневыхъ садочковъ», смотрѣлись въ подходившія чуть не къ самой ихъ заваленкѣ волны родимой рѣки. Изъ ближайшей къ селу рощи, съ мелкимъ весеннимъ вѣтеркомъ, несся ароматъ фіалокъ и ландышей. Внизу, у самаго съѣзда къ рѣкѣ съ крутого берега, на которомъ расположились Плющи, шумѣла и гудѣла, скрытая отъ глазъ вѣковыми вербами, водяная мельница, далеко разбрасывая колесами куски бѣлой пѣны по водѣ.

Весело было въ ту пору и людямъ въ Плющахъ... Въ одной только хатѣ стараго Грицька Кныша весь день плакали и причитали бабы.

Подъ вечеръ одна изъ обитательницъ этой избы вышла за ворота и стала въ раздумьѣ, прислонившись спиной къ плетню.

/с. 677/ Черезъ нѣсколько минутъ къ ней подошла старуха-сосѣдка.

— Здорово, Наталко. Що у васъ сёгодня голосили у хаті? Чи заболівъ хто? — спросила она.

— Ни, бабусю, вси здорови, слава Богу... Та тильки брата Прокипа въ солдаты берутъ, — отвѣтила Наталка и опять стала всхлипывать.

Старуха выразила, какъ умѣла, свое сочувствіе горю Наталки и, покалякавъ съ ней еще немного, пошла домой.

Семья стараго Кныша была многочисленна: кромѣ его самаго съ женой, она состояла изъ двухъ женатыхъ сыновей, третьяго, еще холостого, Прокипа, или по-русски Прокофія, трехъ дочерей, изъ которыхъ одна была замужемъ, другая, Наталка, невѣста, а третья — подростокъ лѣтъ двѣнадцати-тринадцати, потомъ еще штукъ пяти внучатъ и старухи, матери самого хозяина.

Жили Кныши хорошо, зажиточно; на селѣ слыли за людей тихихъ и трезвыхъ. На молодого же Прокипа охотно заглядывались «дівчата». И дѣйствительно, Прокипъ смѣло могъ считаться паробкомъ-красавцемъ не въ однихъ Плющахъ. Чуть не трехъаршиннаго роста, съ черными волосами и бровями, съ карими очами, съ едва пробивавшимися темными усиками, съ здоровымъ, густымъ румянцемъ во всю щеку, онъ былъ парень хоть куда! Одно только портило его молодость: это хохлацкая манера сутуловато держаться и присущая всѣмъ его единоплеменникамъ сонливость движеній. Глядя на этого молодца, такъ и хотѣлось встряхнуть его хорошенько. Но, конечно, Плющинскія красавицы не понимали этихъ недостатковъ, потому что у нихъ и всѣ парни были таковы. И вотъ теперь этого Прокипа брали въ солдаты!.. Шутка ли протянуть двадцать пять лѣтъ военной службы?! Чего тамъ не навидаешься, чтó не приключится! Было о чемъ голосить въ тѣ времена, провожая мужа, сына или брата, на такой срокъ изъ-подъ родной кровли.

Но голоси — не голоси, а дѣлу не поможешь. Такъ и семья Кныша, оплакавъ въ продолженіе нѣсколькихъ дней подъ рядъ своего Прокипа, все-таки должна была съ нимъ разстаться. Однимъ раннимъ утромъ, батька запрегъ черезъ слезы пару сивыхъ воловъ въ телѣгу, и подъѣхалъ къ крыльцу. Бабы, наваривъ, нажаривъ и уложивъ въ разныя сумочки всякой всячины путникамъ на дорогу, проводили съ остальными членами семьи своего Прокипа за село, и вернулись домой, таща подъ руки безумно рыдавшую мать. А отецъ съ сыномъ-новобранцемъ потянулись медленнымъ шагомъ къ Чугуеву, гдѣ слѣдовало сдать рекрута.

Оглянулся Прокипъ въ послѣдній разъ на родное село — и защемило сердце. «Що-то буде, якъ до дому вернусь?» — подумалъ онъ. — «Батька, маты, а може и никóго не застану».

Протащившись не мало дней на своихъ волахъ, путники, на/с. 678/конецъ-таки, добрались до Чугуева. Много дивовались они тамъ на большіе двухъ-этажные дома, каменныя церкви (до того и отецъ и сынъ отродясь не бывали ни въ какомъ городѣ), ахнули и обомлѣли впервые услыхавъ полковую музыку, вдоволь наглазѣлись на разные мундиры, парады, ученья. Прокипъ, глядя на всѣ эти диковины, пріободрился немного, и только всплакнулъ, когда сталъ съ батькой прощаться. Да еще одно крѣпко нудило его: благодаря его трехъ-аршинному росту, его рѣшено было отправить въ Петербургъ, въ гвардію. «Люди кажутъ що се далеко. И тамъ одни москали живутъ», — думалъ онъ, и горька была молодцу эта мысль. А перечить не станешь... Одинъ разъ, именно когда ему объявили, что онъ отправленъ будетъ въ Петербургъ, онъ попробовалъ было высказать свое несогласіе, рѣшительно заявивъ, что: «я туды не поіду, тамъ москали», но полковникъ только погрозилъ ему пальцемъ и сказалъ, что его согласія никто и не спрашиваетъ. Нечего дѣлать! Пришлось покориться судьбѣ.

Теперь представьте себѣ, читатель, моего героя, дальше Плющей до Чугуева ничего не видавшаго на своемъ вѣку, въ Питерѣ. Глянулъ Прокипъ на Зимній дворецъ — да такъ и обмеръ на мѣстѣ, словно онъ придавилъ его своей громадой; глянулъ на Александровскую колонну — ажно шапку съ головы потерялъ; увидѣлъ стоящаго въ огромной медвѣжьей шапкѣ дворцоваго гренадера на часахъ — и еслибы тотъ не моргнулъ глазами, отъ роду не повѣрилъ бы парень, что это живой человѣкъ; увидѣлъ Казанскій соборъ съ его колоннадой — и не домекнулъ, что то церковь, хотя и ярко горѣлъ золотой крестъ на его куполѣ; а наткнулся случайно на чугунныхъ коней на Аничковомъ мосту — и безъ памяти кинулся домой, въ казармы и, должно быть, ночи три подъ рядъ все мерещились ему во снѣ тѣ мудреные кони.

Прокипа назначили въ лейбъ-гвардіи Конный полкъ. Привели его въ казармы; оглянулся онъ кругомъ и тоже диву дался. Хаты-то большущія, прибольшущія, ровно загонъ для скота какого, окна здоровенныя, съ добрую дверь будутъ. Только народу было тутъ мало: полкъ выступилъ уже въ лагерь подъ Красное Село. Пробылъ здѣсь Кнышъ нѣсколько дней, а тамъ и его съ другими новобранцами, въ числѣ которыхъ, къ немалому его удовольствію, попался одинъ тоже хохолъ, отправили въ полкъ. Потужилъ маленько Прокипъ, какъ ему чубъ остригли, даже нѣсколько дней боялся на себя въ зеркало глянуть, покривился, когда ему хохлацкую сутулину выправлять стали, замахнулся было на унтера, когда тотъ за ту же сутулину ему въ горбъ тумака далъ, да къ счастью оказался въ полку еще одинъ землякъ (находившійся ужъ лѣтъ двадцать на службѣ), который во время остановилъ его, и взялся уму-разуму учить.

Скоро и обмундировали новобранцевъ. Чуднó было Прокипу /с. 679/ натянуть на себя, вмѣсто сѣрой свиты, узкій бѣлый мундиръ, зазорно послѣ широченныхъ хохлацкихъ штановъ, гдѣ изъ одной калоши смѣло могла выйти женская юбка, ходить въ туго обтянутыхъ рейтузахъ, такихъ узенькихъ — что страшно было ногу согнуть; тяжела показалась, замѣнившая мягкую смушковую шапку, металическая каска съ цѣлой птахой наверху, крѣпко давили непривычныя плечи и спину мѣдныя латы, до боли жали ногу, надѣтые вмѣсто шлепанцевъ-ходаковъ, тѣсныя ботфорты. Примѣривъ всю эту амуницію, Прокипъ рѣшилъ, что «більше нехай хоть убьютъ менэ, а я сёго добра не надіну. Ни за що на світі мучити себэ не стану».

Но опытный землякъ и тутъ помогъ бѣдѣ. Приказавъ Прокипу надѣть опять всю амуницію, онъ подвелъ его къ зеркалу и сказалъ:

— А ну, хлопче, подивись: чи пизнаешь себэ?

Прокипъ глянулъ въ зеркало — и сразу выпрямился и пріосанился. И чтожъ за красавецъ глядѣлъ на него изъ зеркала! Бѣлый мундиръ необыкновенно шелъ къ его смуглому, съ густымъ румянцемъ, лицу, изъ-подъ горѣвшей какъ жаръ золотой каски, сверкали карія очи, металлическій орелъ на каскѣ еще чуть не на полъ-аршина прибавлялъ росту.

— Ну що, дядько, — обратился онъ ужъ весело къ земляку, — якъ бы менэ теперь свои побачили? Не пизналибъ, зъ роду не пизналибъ!

— Яжъ тобі те и кажу. А ты кажешь: «не хóчу носити сёго». Що трошки важко — не біда, обвыкнешь.

И дѣйствительно, Прокипъ скоро привыкъ ко всему: и къ своей тяжелой обмундировкѣ, и къ ходьбѣ размѣреннымъ шагомъ, и ко всевозможнымъ военнымъ пріемамъ, и даже сталъ чуточку дисциплину разумѣть. Приладился онъ чистить и коня, и амуницію, но въ особенности понравилась ему верховая ѣзда. Сѣсть на коня — стало для неповоротливаго хохла настоящимъ удовольствіемъ. Своими необычайно быстрыми успѣхами въ этомъ искусствѣ, онъ просто изумлялъ начальство и къ концу лагернаго сбора, опередилъ въ этомъ дѣлѣ многихъ своихъ товарищей, ранѣе его поступившихъ въ полкъ.

Однажды, вечеромъ, передъ перекличкой, Прокипъ сидѣлъ съ своими однополчанами и разговаривалъ о чемъ-то, когда къ нимъ торопливо подошелъ фельдфебель и скороговоркой, запыхавшись, проговорилъ:

— Ребята, завтра великій князь смотръ дѣлаетъ. Гляди въ оба: чтобы лошади, амуниція, все, все, было въ порядкѣ.

— Хто будэ смотръ робить? — насмѣлился переспросить Прокипъ.

— Великій князь. Братъ царя. Понялъ, мазепа?

/с. 680/ — Эге! — промычалъ Кнышъ, и отошелъ отъ фельдфебеля къ своему молодому земляку.

— Що винъ казавъ? — спросилъ послѣдній. — Хто будэ?

— А бреше, поганій. Усе сміетця зъ насъ, — нехотя отвѣтилъ Прокипъ.

— Та щó казавъ?

— Каже царевъ братъ буде. Хибажъ то правда? Хиба царь чоловікъ що у нёго братъ е? Такъ каляка не зна що.

Но хотя Кнышъ и не допускалъ возможности, чтобы у царя, какъ у обыкновеннаго человѣка, былъ родной братъ, а полкъ на другой день, дѣйствительно, долженъ былъ явиться на смотръ великаго князя Михаила Павловича.

Блестя мѣдными касками и латами, въ тщательно сохраненныхъ отъ лѣтней пыли бѣлыхъ мундирахъ, полкъ выстроился часамъ къ девяти утра слѣдующаго дня въ конномъ строю на плацу.

Михаилъ Павловичъ, только-что передъ этимъ возвратившійся изъ поѣздки на югъ Россіи, подскакавъ на сѣромъ конѣ къ линіи войскъ, началъ объѣздъ, здороваясь съ каждой частью отдѣльно. Когда онъ подъѣхалъ къ лейбъ-гвардіи Конному полку, Прокипъ совершенно покойно, въ упоръ, поглядѣлъ на него, нашелъ, что онъ «молодчина», и, вѣроятно, есть самый наибольшій генералъ.

Объѣхавъ линію войскъ, великій князь остановился и отдалъ приказаніе пропустить войска церемоніальнымъ маршемъ. Вслѣдъ за церемоніальнымъ маршемъ, войска, въ разныхъ построеніяхъ, прошли шагомъ, затѣмъ рысью и, наконецъ, пущены были въ карьеръ.

Услыхавъ послѣднюю команду, Прокипъ оживился. По его понятіямъ показать свою удаль и искусство только и можно было, что летя во весь опоръ. Когда дѣло дошло до его эскадрона, онъ ловко подобралъ коня, далъ шпоры и, самъ не сознавая, ураганомъ пронесся мимо великаго князя.

— Правофланговый кто? — обратился Михаилъ Павловичъ къ стоявшему подлѣ него командиру Коннаго полка.

— Новобранецъ Прокофій Кнышъ, ваше императорское высочество, — отвѣтилъ тотъ.

— Изъ хохловъ?

— Такъ точно, ваше высочество.

— Чуднóй народъ: — едва замѣтно улыбнулся великій князь, — ростутъ съ быками, а лучшіе наѣздники изъ нихъ выходятъ.

По окончаніи смотра, Михаилъ Павловичъ объявилъ, что государь будетъ смотрѣть войска красносельскаго лагеря, какъ только возвратится съ большихъ маневровъ подъ Чугуевомъ.

Въ ожиданіи царскаго смотра, во всѣхъ полкахъ поднялась страшная суматоха; начались безпрестанныя репетиціи, муштровки, осмотръ и чистка амуницій, перековка лошадей.

/с. 681/ Кныша тоже волновала мысль, что онъ вдругъ своими глазами увидитъ царя.

— Дядько Панасъ, — обратился онъ однажды къ своему старшему земляку, — скажи ты міні, якій царь?

— Ось самъ побачишь якій. Такій — що хоть Богу молись на нёго.

— А хиба на нёго не можно Богу молытыся?

На этотъ вопросъ и старый Панасъ, должно быть, не съумѣлъ вѣрно отвѣтить и только повторилъ: «ось самъ побачишь».

Сойдясь наканунѣ царскаго смотра, съ своимъ молодымъ землякомъ, Прокипъ возобновилъ тотъ же вопросъ:

— А що, Грицько, якъ ты думаешь: якій е взаправду царь?

— Не знаю, — тихо отвѣтилъ тотъ.

— Чи вінъ съ крілами, чи ни? (Или онъ съ крыльями, или нѣтъ?)

— Може и съ крілами.

— Відкиль же винъ прійдэ? (Откуда же онъ придетъ?)

— А хтожъ ёго зна.

Да не подумаетъ читатель, что я измышляю или преувеличиваю тупоуміе моего героя. Отнюдь нѣтъ. Это подлинный разсказъ самого Кныша, надъ которымъ онъ самъ теперь добродушно посмѣивается. Да принявъ во вниманіе время и обстановку, въ какой онъ выросъ, все это станетъ отчасти понятнымъ. Родился и жилъ Прокипъ въ глухой малороссійской деревнѣ, гдѣ въ ту пору о желѣзной дорогѣ и слухомъ не слыхали, гдѣ только и было на все село два грамотныхъ человѣка: священникъ, да дьякъ; гдѣ даже не жили никогда паны, такъ какъ плющевцы не были крѣпостные крестьяне, а «козаки»; а нѣтъ пановъ — нѣтъ и дворовыхъ людей, отъ которыхъ все-таки можно было бы позаимствоваться какими-нибудь свѣдѣніями. При этомъ хохолъ и по своему характеру не любознателенъ и не сообщителенъ. Другое дѣло въ наши дни, когда грамотность дала кой-какія понятія о томъ, о семъ, а желѣзныя дороги еще болѣе грамоты просвѣтили нашего мужика. Да, пожалуй, и теперь еще найдется не мало темнаго люда, въ своихъ понятіяхъ не далеко ушедшаго отъ героя моего разсказа, въ особенности между хохлами-хуторянами, живущими особнякомъ, и, такимъ образомъ, лишенными общества даже своихъ односельчанъ.

Прокипъ зналъ, что есть царь, который правитъ всей «Москивщиной» и Украйной, зналъ — что онъ чего только пожелаетъ — все можетъ, чуялъ, что онъ есть чтó-то иное, отъ другихъ людей отличное, а чѣмъ отличное? Это было ему неизвѣстно. Слышалъ онъ какъ батюшка въ церкви его поминалъ, а молился ли онъ о немъ, или ему — этого онъ понять не могъ. Въ казармахъ говорили, что онъ есть помазанникъ Божій, а чтó означало это слово — /с. 682/ того ему не домекнуть. Поэтому болѣе чѣмъ естественно, что въ его представленіи личность царя являлась непремѣнно какой-нибудь особенной, необычайной, и ужъ никакъ не такой, какъ всѣ люди вообще, начиная съ него Прокипа, самого, и кончая самымъ наибольшимъ генераломъ, Михаиломъ Павловичемъ.

Наконецъ, желанный день насталъ. Войска красносельскаго лагеря выстроились на томъ же плацу, гдѣ передъ этимъ смотрѣлъ ихъ великій князь.

Прокипъ, сидя на конѣ, обвелъ глазами эту чудную картину, какое-то умилительное, трепетное чувство охватило его.

Русская гвардія, это излюбленное дѣтище, эта гордость покойнаго императора Николая I, въ полной парадной формѣ, блестя и сверкая, развернулась, казалось, безконечной, пестрой лентой, въ ожиданіи пріѣзда государя. Бѣлые съ золотыми латами и касками кавалергарды и конногвардейцы, красные, расшитые шнурами, съ накинутыми на плечи бѣлыми съ темной мѣховой опушкой ментиками, лейбъ-гусары, пестрые уланы, синіе и желтые кирасиры, голубые и малиновые лейбъ-казаки, красногрудые преображенцы, темные артилеристы; сверкающіе на солнцѣ обнаженные палаши и сабли, стройный рядъ казачьихъ пикъ: блестящіе штыки пѣхоты; длинные съ пушистыми головками, артилерійскіе банники и тяжело бьющіяся, при легкомъ дуновеніи вѣтерка, о древко своей упругой матеріей, расшитыя знамена.

Передъ строемъ, въ лентахъ и орденахъ, гарцуютъ генералы, ровняя войска и тревожно поглядывая на часы.

Прокипъ, при всей своей простотѣ, замѣтилъ, что вся эта масса, отъ рядового и до самаго высшаго начальства, какъ-то иначе настроена, взволнована. Попробовалъ онъ было обратиться тихонько съ какимъ-то вопросомъ къ своему сосѣду, тотъ только головой мотнулъ: «отстань, молъ, не до того теперь».

Проходитъ часъ томительнаго ожиданія. Наконецъ вдали, по дорогѣ отъ дворца, показалось легкое облако пыли. Войска сразу встрепенулись, словно электрическая искра пробѣжала по линіи. Начальство засуетилось. Маршъ-маршъ проскакало вдоль строя нѣсколько генераловъ, наскоро отдавая послѣднія приказанія.

Прокипъ перевелъ глаза по направленію дороги, куда теперь обращены были взоры всѣхъ... Облако быстро приближалось, такъ что черезъ нѣсколько минутъ можно было различить мундиры и даже лица всадниковъ.

— Смир-р-р-но! — Пронеслась команда.

Прокипу показалось, что не только люди, лошади, но даже самый воздухъ замеръ на мгновеніе.

Но вотъ, сперва глухо, а потомъ все громче и яснѣе донеслось перекатнымъ эхомъ, неумолкаемое «ура», которымъ народъ, во множествѣ собравшійся около плаца, привѣтствовалъ своего госу/с. 683/даря. Еще минута — и какъ-то тревожно забили барабаны, музыка заиграла встрѣчу, знамена медленно склонились. Императоръ приближался.

Прокипъ сразу узналъ его, и почувствовалъ, что какія-то мурашки пробѣжали у него по спинѣ, волосы подымаются вверхъ, такъ что тяжелая каска словно ползетъ съ головы, а изъ глазъ одна за другой катятся непонятныя слезы.

На бѣломъ конѣ, шедшемъ такимъ алюромъ, какимъ далеко не всякій кавалеристъ съумѣетъ заставить идти его, въ бѣломъ кавалергардскомъ мундирѣ, все яснѣе и яснѣе вырисовывалась величественная фигура государя Николая Павловича.

— Здорово, конногвардейцы! — прозвучалъ его могучій голосъ совсѣмъ близко отъ Прокипа.

Прокипъ вздрогнулъ и впился глазами въ лицо подъѣзжавшаго Государя.

Конногвардейцы радостно и дружно грянули отвѣтъ на царское привѣтствіе. Но Прокипу было не до крику; да едва ли бы онъ и припомнилъ теперь, чтó именно слѣдовало ему отвѣчать. Взглядъ государя на минуту скользнулъ по немъ, и Прокипу показалось, что онъ сейчасъ, сію минуту умретъ, не выдержитъ этого взора. «А казали що вінъ чоловікъ! И що у нёго рідный братъ е», — подумалъ онъ, провожая глазами скакавшую уже далѣе фигуру императора. «Та и кінь (конь) его! Хиба це и взаправду кінь? Вінъ летитъ, по воздуху летитъ, и до земли не хвата»...

На другой же день въ Плющи полетѣло, написанное подъ диктовку Прокипа однимъ полуграмотнымъ его товарищемъ, письмо, въ которомъ Кнышъ сообщалъ своимъ односельчанамъ, что вчерашній день онъ, Прокипъ Кнышъ, видѣлъ своими собственными глазами царя. Что царь хотя и пріѣхалъ къ нимъ просто «енараломъ» (Прокипъ все-таки боялся сказать, что государь явился ему въ образѣ человѣка), но больше всего онъ похожъ на Юрія (Георгія) Побѣдоносца, какъ онъ въ ихней сельской церкви около лѣваго клироса написанъ.

По окончаніи лагернаго сбора, Конный полкъ вернулся на зимнюю стоянку въ Петербургъ. Часто здѣсь приходилось Прокипу видать государя и на разводахъ, и на полковомъ праздникѣ, и на улицѣ; и хотя царь являлся всегда «просто енараломъ», но Кнышъ долго еще не могъ усвоить себѣ понятія о немъ, какъ объ обыкновенномъ человѣкѣ. Чтожъ изъ того, что онъ безъ крыльевъ и будто просто «енаралъ». Отчего же на него, Прокипа, такой трепетъ нападаетъ, когда онъ находится въ присутствіи царя? Этого не было бы, еслибы онъ былъ простой человѣкъ. Боится Прокипъ своего начальства, боится и царя, да только не такъ: онъ и боится его, и благоговѣетъ предъ нимъ, и любитъ его. И какъ любитъ? Опять-/с. 684/таки не такъ, какъ любятъ людей: отца, мать, братьевъ, сестеръ. Опять это какое-то иное, особенное чувство.

— А що, дядько, — обратился онъ однажды къ земляку Панасу, — царь зна що мы ёго такъ любимо?

— А то хиба ни? Вінъ усе зна. (А то развѣ нѣтъ? Онъ все знаетъ).

И долго мѣшало Прокипу его горячее патріотическое чувство къ царю вѣрно понять личность монарха. Только свадьба дочери государя, великой княжны Маріи Николаевны, убѣдила Кныша, что царь есть человѣкъ, имѣющій жену, дѣтей, братьевъ, сестеръ, но что человѣкъ онъ все-таки совсѣмъ особенный. Во-первыхъ, говорятъ, онъ есть избранникъ Божій, попеченію и управленію котораго ввѣрена такая «громада», какъ вся Украйна, Москивщина, Сибирь и еще какія-то мудреныя страны. Слѣдовательно, еслибы въ немъ не было особой силы, еслибы онъ былъ совсѣмъ обыкновеннымъ человѣкомъ, онъ не былъ бы избранникомъ Божіимъ и не могъ бы справиться съ такой службой. Въ казармахъ, отъ старыхъ солдатъ, Кнышъ узналъ, что царя въ Москвѣ, въ Успенскомъ соборѣ, короновали и мѵромъ мазали, оттого онъ и называется помазанникомъ Божіимъ. А совершалось то, чтобы призвать на него благодать и благословеніе Божіе, испросить ему силы и помощи для его великаго служенія. «Всѣ мы: и я, и нашъ командиръ, — разсуждалъ Кнышъ, — есть царскіе слуги, а онъ — Божій слуга. Выше его на всемъ свѣтѣ никого нѣту. Стало быть его не только нельзя, но грѣшно къ другимъ людямъ ровнять».

Безконечной вереницей потянулись одинъ за другимъ служебные годы Прокипа. Сроднился онъ съ своимъ полкомъ, сталъ понемногу и къ нашей сѣверной столицѣ привыкать, и даже находить въ ней нѣкоторыя преимущества передъ Плющами. Съ однимъ только труднѣе всего мирился онъ: что здѣсь почти за всю зиму солнца не увидишь. Иной день выпадетъ и ясный, морозный, а оно чуть покажетъ свой край изъ-за одной трубы казармы — и скорѣе спѣшитъ спрятаться за другую. Да еще приходъ петербургской весны раздражалъ его и наводилъ тоску. Такъ бы, кажется, и перелетѣлъ онъ на это время въ свои родные Плющи. Выйдетъ, бывало, Кнышъ вечеркомъ на широкій дворъ своихъ казармъ, присядетъ на крылечко и замечтается. И чудится ему, что внизу гудитъ водяная мельница, въ воздухѣ пахнетъ фіалками, высоко-высоко раскинулось надъ нимъ темносинее небо съ ярко горящими «зірочками», а вотъ легенькій вѣтерокъ пронесся надъ его головой: должно быть то запоздалый аистъ спѣшитъ на ночлегъ, на крышу ихъ хаты. Оглянется Прокипъ — и злодѣйка-тоска такъ и охватитъ всего. Казенныя, каменныя постройки кругомъ, голый, безъ всякихъ признаковъ растительной жизни, вымощеный булыжникомъ, дворъ, однообразный шумъ экипажей, доносящійся съ /с. 685/ улицы, запахъ антрацитнаго дыма и гари въ воздухѣ, бѣлобрысая ночь и темное облако копоти надъ головой. Тяжко становилось въ такія минуты уроженцу благодатной Украйны, да горю-то не поможешь. Изъ Плющей приходили кой-когда письма Прокипу, изрѣдка нарушался чѣмъ-нибудь однообразный строй казарменной жизни... А время незамѣтно все шло своей чередой.

Вотъ ужъ дядько Панасъ отслужился и сталъ въ отставку собираться.

— Щожъ, дядько, — спросилъ его какъ-то Кнышъ, — ты зразу до дому підешь, якъ тобі билетъ дадутъ?

— Ни, не піду. Буду тутычки собі місця шукать (мѣста искать), — отвѣтилъ тотъ.

— А я такъ зразу-бъ пішовъ, якъ бы менэ пустили.

— Ще не дуже привыкъ, отъ и сбираешься. А після и самъ не схочешь... Та чого и ійты? Свои уси перемерли, отъ порядку отвыкъ, и самому теперь дома чудно буде.

Насталъ и день когда Панасъ съ другими своими сослуживцами, тоже выходившими въ отставку, долженъ былъ явиться въ Зимній дворецъ, чтобы проститься съ государемъ.

Съ нетерпѣніемъ ждалъ Кнышъ его возвращенія оттуда. Когда же старые служаки вернулись, онъ замѣтилъ, что глаза у всѣхъ у нихъ были заплаканы. А вечеромъ по всѣмъ угламъ казармъ только и шли разсказы о томъ, какъ прощался съ ними государь.

— Привели этто насъ во дворецъ, — повѣствовалъ старый унтеръ, — выстроили въ большой залѣ и приказали обождать (государь чѣмъ-то занятъ былъ). Ну, стоимъ мы. Смотримъ, маленько сгодя, дверь направо отворилась и вошелъ онъ къ намъ... Старый генеральскій сюртукъ на немъ, орденовъ никакихъ не надѣто. Подошелъ этто онъ ближе къ намъ, остановился и заговорилъ: — «Ну, молодцы, спасибо вамъ за вашу вѣрную службу. Теперь на отдыхъ пора. Идите съ Богомъ по домамъ. Ведите себя, гдѣ бы не жили, хорошо: мундира своего не срамите, не пьянствуйте, худого ничего не дѣлайте, а обижать будутъ — помните: (государь при этомъ поднялъ голосъ), мои ворота для васъ всегда открыты. Вали прямо ко мнѣ. Я самъ заступлюсь! Ну, прощайте. Богъ съ вами», — проговорилъ государь и, подойдя къ крайнему, обнялъ и поцѣловалъ его. И чтó тутъ у насъ было — и разсказать не можно! Какъ упали мы ему въ ноги, какъ заголосили всѣ, и кто изъ насъ чтó говорилъ ему, того теперь и не упомнимъ. Государь еще разъ поблагодарилъ насъ за службу и пошелъ изъ комнаты, взялся ужъ за ручку двери и опять оглянулся на насъ, молча кивнулъ намъ головой, а у самого, глядимъ, тоже слезы на глазахъ... И ни за чтó я, пока живъ, никуда не пойду отсюда, — утирая глаза суконнымъ рукавомъ, закончилъ унтеръ. — Хоть когда гдѣ на улицѣ его, батюшку, повидаю. Все одно дома стоскуюсь по немъ.

/с. 686/ Внимательно слушалъ Прокипъ эти разсказы, и молилъ въ душѣ Бога, чтобы и ему довелось при государѣ Николаѣ Павловичѣ въ отставку выйти, чтобы и ему пришлось такъ-то съ своимъ царемъ проститься, и теперь понималъ онъ отчасти почему и дядька Панасъ не хочетъ домой идти.

Была у Прокипа и еще одна усердная молитва къ Богу: ему все хотѣлось гдѣ-нибудь близко встрѣтить государя самъ-на-самъ, такъ чтобы онъ глянулъ своими орлиными очами на него, Прокипа, одного. Случай близко видѣть царя ему, совершенно неожиданно, представился, но только государь на этотъ разъ не обратилъ особеннаго вниманія на Кныша.

А случилось это такъ:

Дядька Панасъ дѣйствительно домой не пошелъ и, по выходѣ въ отставку, получилъ, чрезъ ходатайство своего бывшаго командира, мѣсто привратника въ Павловскомъ дворцовомъ паркѣ. Устроившись на новой службѣ, старикъ задумалъ жениться. Скоро, съ помощью свахи, найдена была и подходящая невѣста въ лицѣ скромной, работящей и, въ сравненіи съ женихомъ, еще молодой, бездѣтной вдовы Арины Ѳедоровны. Жениха и невѣсту познакомили, оба они остались совершенно довольны другъ другомъ и рѣшено было по веснѣ отпраздновать свадьбу.

Прокипъ, какъ однополчанинъ и землякъ жениха, былъ въ числѣ приглашенныхъ на это торжество, и въ назначенный для свадьбы день, отпросившись у начальства, поѣхалъ въ Павловскъ.

Утромъ, послѣ обѣдни, молодыхъ обвѣнчали, и затѣмъ все общество отправилось пировать въ Панасову караулку. Погода стояла прекрасная. Пиръ задалъ Панасъ на славу: и обѣдъ, и «горілка», и всякое угощеніе, и даже музыка въ представительствѣ гармоніи и одной скрипки, все было на лицо. Гости веселились отъ души и такъ увлеклись пиршествомъ, что и не видали, и не слышали чтó дѣлалось въ это время внѣ караулки.

А между тѣмъ, къ воротамъ парка подъѣхалъ, запряженный въ одну лошадь, изящный кабріолетъ. Въ немъ сидѣли кавалеръ и дама. Видя, что ворота затворены и никого нѣтъ вблизи, кавалеръ, придержавъ лошадь, издали громко кликнулъ: «ворота!» Но и на этотъ зовъ никто не явился. Тогда кавалеръ, сойдя съ кабріолета и передавъ дамѣ возжи, вошелъ черезъ калитку въ паркъ и затѣмъ въ караулку. Дверь была настежь отворена, такъ что посѣтитель, ни кѣмъ не замѣченный, пріостановился на мгновеніе у порога, и окинулъ глазами представившуюся ему картину пиршества.

Въ небольшой комнаткѣ, въ облакахъ табачнаго дыма, двигалисѣ и шумѣли разныя фигуры. Въ одномъ углу жалобно пищала скрипка, ей вторилъ хриплый голосъ сидѣвшаго на лавкѣ, подперши щеки кулаками, отставного унтера; въ другомъ — отчаянно /с. 687/ нажаривала «Комаринскую» гармонія, а молодой солдатикъ, стоя передъ музыкантомъ, ловко подбоченясь, выбивалъ тактъ каблуками; посреди комнаты, съ чаркой въ рукахъ и покачиваясь изъ стороны въ сторону, какая-то фигура громко ораторствовала, а пожилая женщина, примостившить на небольшомъ сундучкѣ, разсказывала очевидно что-то трогательное своей сосѣдкѣ, поминутно отирая глаза свернутымъ въ трубочку платочкомъ.

Вошедшій, простоявъ нѣсколько секундъ на порогѣ и ничего не разобравъ изъ того, чтó происходило передъ его глазами, наконецъ, громко спросилъ:

— Чтó у васъ тутъ дѣлается?

На этотъ голосъ всѣ присутствующіе оглянулись, и женихъ, онѣмѣлый отъ страха, только вытянулся въ струнку, руки по швамъ, не въ силахъ будучи произнести ни слова. Посѣтитель повторилъ свой вопросъ.

Тогда хозяинъ, стуча зубами и заикаясь, еле проговорилъ:

— Весілле справляемъ, ваше императорское величество.

Оказалось, что вошедшій былъ государь Николай Павловичъ.

— Да какое веселье справляешь? — переспросилъ онъ.

— Свадьбу граемъ, ваше императорское величество, — пояснилъ Панасъ, сообразивъ, что онъ на своемъ родномъ и непонятномъ для государя языкѣ отвѣтилъ ему.

— А, свадьбу! Ктожъ женится-то?

— Я, ваше императорское величество.

— Семьей обзаводишься? Молодецъ, хвалю, — проговорилъ государь. — А жена же твоя гдѣ?

Панасъ указалъ на низко поклонившуюся государю Арину Ѳедоровну.

— Ну, давай чарку. Надо же тебя поздравить.

Панасъ кинулся къ столу, дрожащими отъ волненія руками налилъ рюмку вина какое было «поблагороднѣе» и поднесъ царю.

Государь взялъ рюмку и, обращаясь къ молодымъ, проговорилъ:

— Ну, поздравляю васъ, желаю всякаго благополучія и счастья. Ты, — повернулся онъ къ Аринѣ Ѳедоровнѣ, — моего старика догляди, почитай его; а ты, старина, смотри, чтобы мнѣ сына родилъ. Да такого жъ молодца, какъ и самъ. А родишь — крестить позови.

Государь выпилъ вино и, наклоненіемъ головы простившись со всѣми, пошелъ изъ караулки. Хозяева и гости кинулись провожать его.

Подойдя къ кабріолету, государь, обращаясь къ супругѣ своей, государынѣ Александрѣ Ѳедоровнѣ, громко сказалъ:

— Прости, что замѣшкался. Тутъ къ одному своему сослуживцу на свадьбу попалъ.

/с. 688/ Государыня тоже милостиво поклонилась высыпавшей изъ караулки публикѣ, и царскій кабріолетъ покатилъ дальше.

Къ марту, слѣдующаго года, наказанный государемъ сынъ, дѣйствительно, родился у Панаса. Не смѣя ослушаться царскаго приказанія, старый гвардеецъ явился на Благовѣщеніе въ Петербургъ, въ казармы своего родного полка, празднующаго въ этотъ день свой полковой праздникъ.

Доложили командиру въ чемъ дѣло, тотъ приказалъ поставить Панаса на такомъ мѣстѣ, гдѣ долженъ былъ проходить государь.

Государь пріѣхалъ, и когда онъ, по окончаніи церковнаго парада, направился мимо Панаса въ полковыя казармы, послѣдній, снявъ фуражку, выступилъ на шагъ впередъ и вытянулся во фронтъ.

— Чтó скажешь, старина? — обратился къ нему, поровнявшись съ нимъ, императоръ.

— Ваше императорское величество приказать изволили... — путаясь и запинаясь проговорилъ Панасъ, — чтобы сына родить... И ваше императорское величество крестить... позволили просить...

— Родился?

— Такъ точно, ваше императорское величество.

— Молодецъ! Хорошо, буду крестить. Я помню. У тебя на свадьбѣ гулялъ, — милостиво отвѣтилъ государь, тогда какъ окружающіе его еле сдерживались отъ смѣха.

Государь заочно крестилъ новорожденнаго, названнаго въ честь своего высокаго воспріемнаго отца Николаемъ, а конногвардейская молодежь, къ немалой гордости стараго Панаса, величала царскаго крестника не иначе, какъ старо-гвардейскимъ сыномъ, рожденнымъ «по указу его императорскаго величества».

Завидовалъ Прокипъ въ душѣ своему земляку, что на долю его одного столько счастья выпало. И видитъ-то государя онъ всякій разъ одинъ-на-одинъ, когда онъ въ Павловскій паркъ пріѣзжаетъ, а старый Панасъ отворяетъ ему ворота, и говорилъ-то онъ съ нимъ не разъ, и на свадьбу дождался такого гостя, и покумился теперь съ нимъ. Прокипъ изъ силъ выбивался, чтобы чѣмъ-нибудь отличиться и привлечь на себя вниманіе государя. И старанія его не пропали даромъ. Его красивая, молодецкая фигура, картинная посадка на лошади и отважно-артистическая ѣзда, не прошли незамѣченными предъ зоркимъ окомъ царя. На одномъ изъ ученій, во время лагернаго сбора подъ Краснымъ Селомъ, Кнышъ пожалованъ былъ въ унтеръ-офицеры. Пронесясь во весь опоръ мимо государя, онъ услышалъ хорошо знакомый ему, звучный голосъ:

— Лихо! Молодецъ!

Дальше онъ ужъ ничего не слыхалъ. Цѣль была достигнута: Государь его замѣтилъ. Когда же, послѣ ученья, полковой коман/с. 689/диръ поздравилъ его съ царской милостью, съ производствомъ въ унтеръ-офицеры, Прокипъ прежде и ушамъ своимъ не повѣрилъ, а потомъ не выдержалъ — и заплакалъ отъ радости.

Товарищи, узнавъ о монаршей милости, также поздравляли его. Кнышъ благодарилъ, конфузился и положительно не зналъ, чтó ему дѣлать. Въ карманѣ не было ни гроша, а какъ не угостить однополчанъ ради такого торжественнаго дня? Кинулся было Прокипъ къ своему земляку Грицьку, но оказалось, что и тамъ пусто.

— А знаешь що? — сказалъ товарищъ. — Тутъ, у города, е одинъ жидъ, у нёго шинокъ свій. Сходи ты къ нему, може вінъ у долгъ дастъ. Вінъ нашихъ зна. Кой кому — не то горілку — а и гроши позыча (даетъ взаймы).

Прокипъ рѣшился попробовать счастья, и, испросивъ позволеніе отлучиться, отправился передъ вечеромъ къ жиду, надѣясь какъ-нибудь уломать его, дать въ долгъ хотя полведра водки и нѣсколько булокъ для закуски. Идти пришлось ему далеко, такъ какъ кабакъ находился въ совершенно противоположной отъ стоянки полка окраинѣ города. Быстро отмѣривъ гвардейскимъ шагомъ пространство, отдѣлявшее лагерь отъ города, пробѣжавъ нѣсколько маленькихъ переулковъ, Прокипъ только хотѣлъ пересѣчь главную улицу, какъ неожиданно чуть не столкнулся съ размаха на поворотѣ за уголъ съ одиноко шедшимъ ему навстрѣчу государемъ. Кнышъ часто, идя куда-нибудь со двора, мечталъ о такой счастливой случайности, рисовалъ въ своемъ воображеніи цѣлыя картины этой желанной встрѣчи, придумывалъ къ ней діалоги и всевозможныя добавленія и, казалось, гдѣ бы и какъ не произошло это событіе, съ какимъ бы вопросомъ не соблаговолилъ обратиться къ нему императоръ, онъ всегда былъ на чеку, его никогда нельзя было застать въ этомъ дѣлѣ врасплохъ. И вдругъ все это случилось такъ неожиданно! Онъ страшно испугался этой нечаянной встрѣчи, но не растерялся въ конецъ. Ловко отступивъ шагъ назадъ, онъ поспѣшно сдернулъ фуражку съ головы и сталъ во фронтъ.

Государь, въ накинутой на плечи сѣрой шинели, шелъ медленно, задумавшись. Увидя фигуру гвардейца, онъ поднесъ машинально руку къ козырьку и, разсѣянно взглянувъ въ лицо солдата, прошелъ было дальше; но чрезъ секунду, словно вспомнивъ чтó-то, остановился и оглянулся.

— Сегодня въ унтеръ-офицеры произведенъ? — послышался его голосъ.

— Такъ точно, ваше императорское величество.

— Куда идешь?

Прокипъ не зналъ, чтó отвѣчать.

— А, знаю: поздравлять будутъ, — проговорилъ государь, опуская руку въ карманъ. — Ну вотъ тебѣ! Угости товарищей. Да /с. 690/ смотри: пьяными не напиваться! Не люблю! — коротко сказалъ государь, протягивая руку гвардейцу.

Прокипъ кинулся къ рукѣ государя, благоговѣйно приложился къ ней, и впослѣдствіи самъ никакъ не могъ вспомнить — или онъ ужъ слишкомъ много наговорилъ государю — или вовсе не сказалъ ничего. Фигура императора была уже далеко, а Кнышъ все еще стоялъ на томъ же мѣстѣ, глядя ему вслѣдъ, туго зажавъ въ рукѣ два червонца, подарокъ любимаго царя.

— «Батько, какъ есть родной батько! Его сердца на всѣхъ хватитъ», — проговорилъ онъ вслухъ и, пользуясь тѣмъ, что улица была пуста, далъ волю благодарнымъ слезамъ. Въ немъ все трепетало въ эту минуту! И, казалось, прикажи ему государь сейчасъ передвинуть гору на другое мѣсто, онъ не только съ радостью, не задумываясь, кинулся бы исполнять царское приказаніе, но и твердо вѣрилъ, что смогъ бы исполнить его.

На одинъ изъ подаренныхъ государемъ червонцевъ были угощены товарищи, а другой, не взирая на всякія житейскія нужды, свято хранится Кнышемъ, какъ драгоцѣнная память царя-отца.

А между тѣмъ, черная туча повисла надъ Россій. Совершенно нежданно, 18-го февраля 1855 года, государя Николая Павловича не стало. Громовымъ ударомъ пронеслась эта вѣсть по всей Руси, и острой болью отдалась въ сердцѣ каждаго истиннаго патріота.

Чтó творилось въ душѣ Прокипа, когда роковая вѣсть достигла казармъ лейбъ-гвардіи Коннаго полка, того онъ и выразить не сумѣмъ бы. «Не уберегли», — горько проговорилъ онъ и почуялъ, что вся цѣль, весь смыслъ его жизни словно исчезли куда-то. Какъ пережилъ онъ тѣ страшно-мучительные дни, какъ не разорвалось его сердце, уцѣлѣли мозги, тому онъ впослѣдствіи только дивился. Его безъисходное горе было замѣчено даже начальствомъ. Пробовали утѣшать его: говорили, что государь оставилъ наслѣдника, родного своего сына. Но Прокипъ могъ только соболѣзновать молодому царю въ его тяжкой утратѣ.

Не скоро оправился онъ отъ столь тяжкаго и нежданнаго удара, и только необходимость заставила его снова приняться за свои обязанности. Онъ горячо полюбилъ молодого государя, какъ сына своего царя-батьки, но это было иное, скорѣе какое-то нѣжное чувство. Когда ему случалось на смотрахъ или парадахъ услышать изъ устъ молодого царя похвалу или благодарность, онъ безконечно радовался, что угодилъ, утѣшилъ его. Несмотря на то, что цесаревичъ Александръ вступилъ на престолъ въ зрѣломъ возростѣ, въ глазахъ Прокипа онъ былъ отрокъ-сирота, оставленный, какъ дорогое наслѣдіе отечеству, государемъ Николаемъ Павловичемъ, на попеченіе ихъ, старыхъ, преданныхъ слугъ его. Умиленно глядя на молодого государя, ему все чудилось, что позади его стоитъ ангеломъ-хранителемъ могучая, величественная /с. 691/ фигура царя-отца, зоркимъ, недремлющимъ окомъ слѣдящая за всѣмъ и все видящая. И онъ старался угодить царю-сыну, какъ нѣжная, любящая нянька старается угодить своему питомцу.

Механически исполняя свои обязанности, Прокипъ давно потерялъ и счетъ времени. Онъ и жилъ какъ-то безсознательно, словно не разумѣя, что живетъ. Вѣсть, что и ему пора собираться въ отставку, не только не обрадовала его, но наоборотъ, испугала. Тутъ, на службѣ, все шло своей чередой, и ему ни о чемъ не нужно было размышлять, а теперь приходилось встряхнуться, подумать, чтó дѣлать съ собой, куда дѣваться. Плющи ужъ больше не тянули его къ себѣ; отецъ, мать померли; братья и сестры проживутъ и безъ него, да и самъ онъ отвыкъ отъ прежней жизни и обстановки. Пойти на время на родину, провѣдать свое родное село, это еще такъ-сякъ, а жить тамъ постоянно — онъ чуялъ, что не выдержитъ, стоскуется. Остаться въ Петербургѣ, какъ въ большинствѣ его старые сослуживцы дѣлали, да безъ царя-батьки равнó и столица пустая стала...

— «Нѣтъ, не пойду до дому, тутъ останусь», — порѣшилъ Кнышъ, — «не пришлось вѣкъ дожить съ моимъ царемъ — нехай меня хоть одна земля съ нимъ прійме».

И старый гвардеецъ, получивъ отставку и солдатскій знакъ ордена св. Анны за безпорочную службу, остался доживать свой вѣкъ въ Петербургѣ.

Десятки лѣтъ прошли со смерти императора Николая, но и теперь, одинъ разъ въ году, можно видѣть въ Красномъ Селѣ высокую, сухую фигуру отставного конногвардейца, вмѣнившаго себѣ въ священную обязанность, въ этотъ достопамятный для него день, посѣтить то самое мѣсто, гдѣ онъ удостоился когда-то царскаго вниманія и милости. А если удастся разговориться съ нимъ, онъ охотно подѣлится съ вами въ этотъ день своими дорогими воспоминаніями о царѣ-отцѣ, и благоговѣйно покажетъ вамъ драгоцѣнный червонецъ, который въ этотъ день достается изъ сундучка и обязательно находится при немъ.

Источникъ: К. Икскуль. Старый конногвардеецъ. // «Историческій Вѣстникъ». Историко-литературный журналъ. 1891 г. Томъ XLVI. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1891. — С. 676–691.

источник