ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

3
«Если через пять дней я не получу испрашиваемого разрешения, то, невзирая ни на что, пойду за Аракс; ибо если Аббас-Мирза успеет овладеть Талышинским ханством, то это будет такой вред, что его нельзя будет поправить», - этот рапорт Котляревский отправил главнокомандующему всего лишь неделю назад. И, как водится, не получил на него ответа. И, вот, Талышинское ханство возмутилось, и 10000 персиян вошли в крепость Ленкорань в то самое время, как Аббас-Мирза убаюкивал старика Ртищева разговорами о мире…
И как тут было не вспомнить отважного Цицианова? Этот мудрый и благородный воин некогда бы не дал водить себя за нос подобным образом! Хотя однажды обманут был и он, и этот обман стоил ему жизни… Павел Дмитриевич был предательски зарезан посланником из объявившей о сдаче Бакинской крепости. Он должен был вручить русскому главнокомандующему ключи от покорённого города, но вместо этого поразил выехавшего ему навстречу генерала ударом кинжала… Совсем так же, как некогда поразила царица Мариам Лазарева…
Проведя на Кавказе много лет, Котляревский знал, что вероломство – составляет самую суть противника, что противник, будь то персияне или разбойники горских племён, понимают лишь один язык – победоносного оружия. Сперва должно победить, а лишь потом разговаривать, налаживать административное устройство и заниматься прочими важными, но не первостепенными задачами.
Но новый наместник этого не понимал. Николай Фёдорович Ртищев был по натуре своей добрым и честным человеком и достойным воином, отличившимся во многих кампаниях. Однако преклонные лета выработали в нём переходящую в медлительность и нерешительность осторожность и чрезмерное желание угодить вышестоящему начальству. А начальству в годину наполеонова нашествия куда как важен был мир на Кавказе, пусть даже самый худой.
Посему, едва прибыв к новому месту службы, Николай Фёдорович занялся миротворчеством. Начал он с того, что собрал в Моздоке для мирных переговоров чеченских старшин и осыпал их подарками, полагая таким образом задобрить вечных бунтарей. Чеченцы подарки взяли и… в ту же ночь, возвращаясь домой, напали за Тереком на обоз самого Ртищева и разграбили его почти на глазах генерала.
Казалось бы, это должно было охладить миротворческий пыл Николая Фёдоровича? Но нет! Теперь к величайшему негодованию Котляревского новый наместник решил задабривать Аббас-Мирзу. Аббас-Мирзу! Этого волка, не упускавшего случай вторгнуться в русские пределы, опустошить их, поднять восстания непокорных племён… Но Ртищев повёл с ним переговоры, используя посредничество англичан, издавна помогавших Персии и стремившихся её руками ослабить влияние России в регионе. Английский посланник в Тегеране прислал в Тифлис своего племянника, и Николай Фёдорович провёл для него смотр войск. Пока англичанин трафил неисполнимым грёзам старика о мире, Аббас-Мирза продолжал нападать на приграничные области… Наконец, пришло известие в Тифлис, что персияне готовятся сделать нападение уже на самую Грузию. Ртищев всполошился и послал к Араксу три небольших отряда во главе с Котляревским для защиты Карабаха и пресечения возможного движения неприятеля к Тифлису.
Аббас-Мирза, конечно же, не преминул вступить в русские владения, но переписка о мире при этом продолжалась… Помилуй Бог! Довольно было перейти трём русским отрядам Аракс, чтобы проучить зарвавшегося шахского наследника и отогнать его орду прочь от русских пределов! Но Ртищев всё ещё надеялся на мир…
Старый генерал сам прибыл к Араксу для переговоров и послал к Аббас-Мирзе офицера с предложением назначить место для встречи. В ответ нахальный персиянин предложил русскому главнокомандующему приехать к нему, на 80 верст вглубь Персии. На то, чтобы не сунуть голову в петлю, осторожности Николая Фёдоровича, разумеется, хватило. Но предложение ответить на дерзость нападением было им категорически отвергнуто:
- Нам нужен мир, а не новое кровопролитие!
И, вот, пало Талышское ханство… В точности, как предсказывал Котляревский… На обеде у главнокомандующего, на котором традиционно присутствовали все старшие офицеры, Пётр Степанович не находил себе места. А пространные рассуждения Ртищева о возможностях мирного договора с вероломными разбойниками, уже почувствовавшими вкус к вседозволенности, доводили его до белого каления.
- Осмелюсь в очередной раз доложить, ваше превосходительство, - наконец, не выдержал он, - что мирные переговоры лишь с каждым днём ухудшают наше положение! Сегодня Аббас-Мирза восставил против нас Талышское ханство, завтра последуют другие! Вместо прекращения кровопролития, вы лишь многократно умножите его! Единственный способ остановить большую войну – это атаковать персиян прямо теперь! И в этом случае я обещаю решительную победу!
Породистое продолговатое лицо Ртищева с изогнутым носом побледнело, а большие тёмные глаза, обычно полуприкрытые длинными веками, широко распахнулись и впились в Котляревского полным раздражения взглядом.
- Молодые генералы, - произнёс он сдержанно, поджав губы, - должны, прежде всего, выучиться молчать перед старшими.
- Когда дело идет о спасении людей и славы русского оружия, я не стану уклончиво молчать там, где надо говорить правду! – вспыхнул Пётр Степанович. – Если же мои слова неугодны вашему превосходительству, то прошу вовсе уволить меня от службы, ибо к делу мира я, по-видимому, непригоден!
Николай Фёдорович побледнел ещё больше, но, сохраняя самообладание, ответил:
- Каждый дворянин имеет право выходить в отставку, когда пожелает.
Котляревский покинул обед, провожаемый встревоженными взглядами сослуживцев, а, едва ступив в свою палатку, принужден был выдержать атаку друзей – подполковника Шультена и майора Енохина.
- Пётр Степанович, душа моя, да ты в своём ли разуме? – первым налетел на него коренастый Шультен, сильно припадавший на правую ногу. – Так дерзить главнокомандующему!
- Помилуй Бог! Слухи в нашем лагере разносятся, как в убогом селе! – с досадой откликнулся Котляревский.
- А что бы ты хотел? Войско уже волнуется! Многие просто пали духом, узнав о твоей отставке!
- Одумайтесь, право, - приблизился и Енохин. – Зачем делать такой подарок Аббасу? Ведь уйди вы теперь с Кавказа, и пропало дело! Аббас, пожалуй, и до Тифлиса дойдёт!
- А что толку, что я теперь здесь, если эта старая баба вяжет мне руки своими запретами и заклинаниями о мире, которого нет и не может быть?! – взорвался Котляревский. – Я не могу участвовать в этом миротворческом балагане и ждать, когда Аббас-Мирза захватит половину Кавказа, а другую возмутит против нас! И не могу молчать, видя безумие задабривания хищника! Да и что теперь говорить… - Пётр Степанович махнул рукой. – После сегодняшней перепалки я уже не могу служить под началом Ртищева.
- А о войсках ты подумал? – нахмурился Шультен.
- Я высказал то, что обязан был высказать. И после того, что ответил его превосходительство, обязан подать рапорт об отставке. И ты, мой друг, это понимаешь не хуже меня.
- Остаётся надеяться, что старик окажется мудрее и не примет твоего мальчишеского рапорта, - сердито бросил Шультен. – Ты можешь быть тысячу раз прав, но ты отвечаешь за войско и не можешь оставить его в такое время, когда нужен ему более, чем когда-либо, - с этими словами подполковник вышел из палатки.
Котляревский и сам сознавал, что проявил чрезмерную и непозволительную горячность, но обратного пути уже не было, и он достал из походного сундука бумагу и чернила для рапорта.
- Полно, Енохин, - похлопал он по плечу печального майора. – Лучше подумай о том, что я наконец-то смогу сдержать слово, данное твоей Варе, и повести её к венцу.
Полное, добродушное лицу Енохина сразу посветлело. Он очень любил свою красавицу-дочь и был безмерно счастлив, когда его командир, уже генерал и признанный герой, обратил на неё благосклонное внимание.
- Моя юница души в вас не чает, - сказал он. – Всякий час ожидает своего ясного сокола.
- Ну, вот, и напиши ей, что скоро прилетит к ней сокол её, - улыбнулся Пётр Степанович. Воспоминание о Варе отогрело и успокоило его сердце. Эта милая, добрая девушка, почти ещё дитя, стала первой женщиной, при встрече с которой чаще забилось его сердце, без малого двадцать лет не знавшее ничего, кроме войны.
Его лета стремились к тридцати, но до сих пор он не думал о женитьбе. Когда уж было думать в постоянных походах и сражениях? Да и что мог он предложить будущей жене? Ни кола, ни двора… И всё те же постоянные походы, за которыми и не видать ей мужа. Но, вот, получив отпуск после очередного ранения, Пётр Степанович поехал в родную деревню проведать старика-отца. Сопровождал его также отпускной майор Енохин, следовавший на побывку к семейству. В этом почтенном семействе Котляревский прогостил тогда три дня, окружённый заботой и лаской жены и дочери добряка Енохина. Эта забота, эта ласка была внове для генерала-солдата. Рано лишившийся матери, он не успел изведать их в своей жизни…
Варе было в ту пору четырнадцать. Тонкая, лёгкая, она точно не касалась земли, а порхала над нею, сияя ясной улыбкой, озаряя светом чудных синих глаз-озёр… В эти глаза нельзя было не влюбиться. А того паче в тот взгляд, которым взирали они… В нём был и детский восторг перед прославленным героем, и застенчивая девичья робость, и уже женская внимательная, чуткая ласка… Котляревскому было удивительно хорошо в обществе этой полуженщины-полуребёнка, несколько раз они прогуливались по саду, и Варя рассказывала ему о своей нехитрой девичьей жизни, мелодично звенел её голос и смех… А Пётр Степанович всё больше молчал и слушал её, и любовался ею. И впервые постигал значение дотоле позабытого и непонятного слова «уют». С этой девочкой было ему уютно и радостно…
На обратном пути он вновь заехал к Енохиным и, не привыкнув откладывать дела в долгий ящик, сделал Варе предложение. Девочка приняла его с восторгом, с не меньшей радостью дали своё согласие и родители. Свадьбу решили играть, как только юной невесте исполнится шестнадцать.
Шестнадцать милой Вареньке исполнилось ровно месяц назад. Вот, уж кто не только не огорчится его отставке, но будет счастлив оной – она, бедняжка, так измаялась быть в вечной тревоге о всякий день рискующем жизнью женихе… Правда, волнения её этою отставкой не завершаться. Ведь Пётр Степанович покинет лишь Кавказ, а не армию. Армии теперь как никогда нужны её воины, нахальный корсиканец явился на русскую землю, и пора проучить его, как здешних разбойников.
Но прежде он сдержит слово и женится на Вареньке. Она ждала этого часа без малого два года! Да и он ждал не меньше…
- Пётр Степаныч, свет мой! К тебе гости! – взволнованно сообщил Шультен, почти ворвавшись в палатку.
- Неужто сам Аббас-Мирза? – усмехнулся Котляревский.
- Лучше! Его превосходительство прислал адъютанта известить, что будет к тебе нынче на чай.
- Ко мне на чай? – опешив, переспросил Пётр Степанович. Явлению шахского наследника он был бы удивлён куда меньше!
- Именно! Я сейчас обо всём распоряжусь, а ты… Душа моя, ради всех нас, друзей твоих и соратников, будь на сей раз учтив и не лезь на рожон! Очень прошу тебя от имени всего войска!
Хозяйственный и основательный немец, Шультен всё подготовил к приёму высокого гостя. Ртищев прибыл к Котляревскому с парой адъютантов, но и их оставил ждать снаружи. Оставшись с молодым генералом наедине, Николай Фёдорович сказал:
- Дорогой Пётр Степанович, я прошу вас простить мне мою старческую нетерпимость. Я на Кавказе человек новый, многого ещё не понимаю. Вы же – душа Кавказской армии и покидать её не должны ни при каких обстоятельствах. Потому прошу вас отказаться от своего намерения подать в отставку.
Сказано это было необычайно тепло и искренне. Тёмные глаза главнокомандующего смотрели прямо и без тени лукавства.
- Помилуйте, ваше превосходительство! – воскликнула Котляревский, глубоко тронутый способностью старого генерала повиниться перед обиженным подчинённым. – Это я должен просить прощения вашего за взятый мной недопустимый тон, за допущенную непозволительную дерзость! Простите меня великодушно!
Ртищев мягко улыбнулся:
- Полно, в вас говорила ревность по славе Отечества… Но поймите и меня. Я не могу рисковать, я имею наказ Государя удерживать мир в этом краю, пока не минет нас опасность главная – Бонапарт…
За ужином главнокомандующий объявил:
- Обстоятельства требуют моего немедленного возвращения в Тифлис. Вы лучше меня знаете край и характер войны, поэтому я доверяю вам действовать во всём по собственному усмотрению. Кроме одного. Аракса вы с вашей горсткой храбрецов переходить не должны! Ваших сил для битвы недостаточно, а мне нечем подкрепить вас. Если вы и ваши люди погибните, то границы наши уже некому будет оборонить. Всецело полагаюсь на ваш опыт и благоразумие!
- Благодарю вас за доверие, ваше превосходительство, - отозвался Котляревский, выдержав пристально-испытующий взгляд Ртищева. – Клянусь оправдать его лучшим образом!
- Самоуверенности вам не занимать, - усмехнулся старик. – Но ваши заслуги дают вам на неё право.
На другое утро Николай Фёдорович со свитой покинул лагерь. Проводив его, Пётр Степанович подозвал к себе Шультена:
- А что, брат Иосиф, отчего это карабахских хан не изволил проводить почтившего своим присутствием его владения нашего главнокомандующего?
- Собака держит нос по ветру, - отозвался подполковник. – Мы из-за бонапартишки послабели шибко, за Араксом полчища Аббасовы стекаются, того гляди сюда заявятся. Вот, он, знать, уже нового хозяина ждёт и угодничать перед ним торопится.
- Слишком торопится, - нахмурился Котляревский, давно приметивший непочтительность, с которою стали относиться к русским в Карабахе в последнее время. А публичное презрение, выказанное ханом русскому главнокомандующему, могло послужить самым дурным примером населению, и без того подстрекаемому к возмущению персиянскими агентами.
- Как думаешь, брат Иосиф, не пора ли напомнить хану о хороших манерах и долге гостеприимного хозяина?
- Пора, брат Пётр, - согласился Шультен.
Уже через час оба офицера прибыли в Шушу и лихой рысью въехали прямо на ханский двор. Карабахский властитель полулежал у фонтана, куря кальян, в окружении своей челяди. Челядь весьма встревожилась и схватилась за кинжалы, завидя непрошеных гостей. Но Котляревский подскакал к хану и, размахивая нагайкой, крикнул:
- Я тебя повешу!
Хан, знавший Петра Степановича ещё с той поры, как он был комендантом Шуши после Лисаневича, недоумённо развёл руками:
- За что ты гневаешься?
- Как за что! Разве ты ни во что ставишь русского сардаря, что смел не приехать проводить его и проститься с ним?! Ты должен был явиться к нему и провожать его!
- Как? – изобразил удивление хан. – Разве высокородный сардарь уже покинул нас? Клянусь Аллахом, я не знал об этом, иначе бы проводил его, как и подобает хозяину!
- Аллах, должно быть, уже устал краснеть от ваших неверных клятв! Сардарь ещё не успел уехать далеко, и ты можешь успеть принести ему свои извинения!
Хан тотчас же распорядился погрузить на мулов предназначенные для русского главнокомандующего дары и уже через полчаса выехал догонять его.
- Ну, вот, - довольно заключил Котляревский, - дома мы восстановили порядок и показали, кто здесь хозяин. Теперь пора поучить уважению Аббас-Мирзу…
- А как же запрет Ртищева? – спросил Шультен.
- Победителей не судят, - отозвался Пётр Степанович, пришпоривая коня.
В успехе задуманного предприятия он был совершенно убеждён и имел к тому достаточным основанием весь свой боевой опыт.
Два года назад поддерживаемые англичанами персияне заключили союз с турками и вторглись в Карабах, защита которого была вверена Котляревскому. Войска Аббас-Мирзы заняли крепость Мигри, находящуюся на неприступных скалах. Тогдашний главнокомандующий генерал Тормасов отправил Петру Степановичу распоряжение не пытаться взять цитадель штурмом во имя сохранения солдатских жизней. Этот приказ, однако, пришёл, когда Мигри была уже взята…
В распоряжении Котляревского было всего 400 человек без артиллерии. Гарнизон крепости составлял 2000 человек, а неподалёку располагались основные силы Аббас-Мирзы. Днём и ночью русские солдаты обходными путями, звериными тропами, через утёсы и ущелья пробирались к Мигри и в итоге, незамеченные неприятелем, неожиданно ударили на неё с трёх сторон. К тому моменту, когда основные силы персиян, заслышав выстрелы, пришли на помощь своим, крепость была уже в руках Котляревского. Взбешённый Аббас-Мирза пытался вновь взять её штурмом, но, потерпев неудачу, вынужден был отступить. Однако, в планы Петра Степановича не входило дать неприятелю уйти. Незаметно преследуя персиян, его отряд напал на них ночью при переправе через Аракс. Нападение было столь неожиданным, что неприятельское войско было истреблено практически полностью.
Через год Котляревский повторил свой подвиг, взяв крепость Ахалкалаки, от которой прежде принужден был отступить генерал Гудович. Пройдя всё теми же звериными тропами, там, где орлы вьют себе гнёзда, русские под покровом ночи вышли из ущелий и незаметно окружили крепость. Неприятель спохватился лишь тогда, когда из ночного мрака по приставленным к стенам крепости лестницам на них стали проворно взбираться русские солдаты, спорящие меж собой, кому лезть на приступ первым. В ту ночь покрыл себя славой капитан Шультен! Во главе гренадер бросился он на батарею, которая была всех ближе, и, овладев ею, устремился на две других и также занял их. К утру Ахалкалаки была занята русскими, а гарнизон большей частью уничтожен. Котляревский послал капитана Шультена с донесением к главнокомандующему, а тот оказал герою честь, отправив его с тем же победным известием к самому Государю…
После таких-то побед мяться в нерешительности у берегов Аракса, дожидаясь, пока инициативу возьмёт на себя противник? Нет уж, самое это напрасное и пагубное занятие! Дурно и непростительно офицеру нарушать приказы, но ведь Суворов как учил? Местному видней! То есть тому, кто ближе к месту боевых действий, виднее, что надлежит предпринять.
К тому подозревал Котляревский лукавство в ртищевском распоряжении. С одной стороны дал полную свободу действий и решений, с другой наложил запрет… Перед Государем старался прикрыть себя старик на любой случай. Если молодой генерал приказ нарушит и победит, то победителей не судят, и Ртищеву хвала за победу подчинённого. Если же проиграет, то на нём, нарушителе приказа Главнокомандующего, вся вина будет, а сам Николай Фёдорович никак не ответственен.
Едва Пётр Степанович вернулся в лагерь, как ему донесли, что противник, дотоле укреплявшийся на противоположном берегу с явной целью перейти в наступление, вдруг стал сворачивать приготовления и… отступать. Котляревскому не потребовалось много времени, чтобы разгадать план Аббас-Мирзы. Здесь, у Шуши, его уже ждали, и ждал не кто-нибудь, а Котляревский, чьё имя слишком хорошо было ведомо персиянам. Шахский наследник решил обмануть русских и ударить там, где они этого не ожидают.
- Верно рассудил, - заметил Пётр Степанович. – Я бы сделал то же. Такой удар для нас всего опаснее, от него мы не успеем и не сможем защититься. Что ж, он хочет обмануть нас, а мы ему помешаем!
В распоряжении Котляревского было полторы тысячи солдат, пятьсот кавалеристов и девять орудий. На другом берегу стояло 30-тысячное войско…
- Бить в барабаны! Трубить поход! – распорядился генерал.
Когда его отряд был построен, он коротко обратился к солдатам:
- Братцы! Нам должно идти за Аракс и разбить персиян. Их на одного десять; но храбрый из вас стоит десяти, а чем более врагов, тем славнее победа. Идем, братцы, и разобьем!
- Ура! Ура Котляревскому! – раздалось в ответ.
Через Аракс переправились пятнадцатью верстами выше персиянского лагеря и, бодрым маршем одолев ещё 70 верст, вышли противнику в тыл. Пётр Степанович сразу отметил выгодное расположение неприятельской конницы, стоявшей на возвышенности, и направил туда свой первый удар.
Неожиданное нападение привело персиян в панику. Аббас-Мирза попытался обойти захваченную возвышенность и выбить оттуда русских, но был встречен штыковой атакой и принужден отступить. После этого сражение превратилось в позорное бегство противника. Несмотря на угрозы и увещевания английских офицеров, персияне панически бежали за реку Дараурт, бросив свой лагерь со всеми припасами, одних тюков с английскими патронами нашлось в нём четыре сотни…
Но Пётр Степанович был сосредоточен на другом. Отгонять и рассеивать противника – дело пустое, ибо рассеянные силы соберутся вновь. Поэтому противника надо уничтожать. Посланные лазутчики донесли, что персияне затворились в горной крепости Асландуз на другом берегу Дараурта. Что ж, не привыкать русским брать такие цитадели! А, вот, Аббас-Мирзе после Мигри и Ахалкалаки пора бы не слишком рассчитывать на неприступность высоких стен и отвесных утёсов!
Действовали, как всегда, ночью. Любил Котляревский это время суток. Ночью противник расслабляется, не ждёт удара. Ночь, прежде бывшая покровительницей татей, сделалась теперь верной союзницей русского воинства. Как тени переправился закалённый в боях отряд через Дараурт, с ловкостью барсов вскарабкался по склонам… Вот, и Асландуз! Костры… Кальяны… Беспечные голоса не чувствующих угрозы людей, предающихся отдыху и неге после пережитых накануне волнений, боя с этими остервенелыми русскими, тяжелого перехода. Они, позорно бежавшие от горстки смельчаков, искренне почитали себя героями, имеющими право отдохнуть в сладких грёзах о прекрасных гуриях.
И вдруг…
Трудно вообразить себе тот смертельный ужас, который испытали персияне, когда вместо призрачных гурий в кровавых отблесках костров явились пред них полные ненависти лица русских солдат.
- Алла! Алла!..
Засверкали штыки и сабли, творя беспощадную расправу. И напрасны были все вопли, все мольбы о помиловании. Даже «ура!» не раздавалось в этот час на стенах Асландуза. Русские, измотанные двумя переправами и переходами за сутки, берегли силы. И сил этих уже не осталось на жалость, на снисхождение к сдающимся.
- Довольно! Довольно! – крикнул было Котляревский, желая прекратить кровавую расправу над безоружными, но его не слышали. В этот момент Пётр Степанович заметил группу персиян, убегавших в башню, расположенную на самой вершине горы, и надеявшихся укрыться в ней. Не медля ни мгновения, генерал бросился в погоню за беглецами. Укрепление было взято тотчас с налёта, а персияне, искавшие там спасения, перебиты.
Первые лучи зари робко окрасили зрелище кровавой тризны… Подполковник Шультен, как всегда основательный и успевший осмотреть и сосчитать трофеи, доложил возвратившемуся Котляревскому:
- Взято пять знамён и одиннадцать пушек! – и тотчас подведя Петра Степановича к одной из них, указал: - Обрати, брат Пётр, внимание на трогательную надпись!
- От короля над королями шаху над шахами, в дар, - прочёл Котляревский. – Заботится его английское величество о наших врагах, ничего не скажешь… В Европе вместе противу Бонапарта бьёмся, а здесь они на всяком шагу нам каверзы готовят. Экая, право, двоедушная порода у этих островетян!
- Жаль не попались они нам, ушли с Аббас-Мирзой!
- Жаль, что ушёл Аббас. Вот, чья голова была бы лучшим трофеем.
- С ним спаслось не более полусотни душ. Остальные отправились к аллаху. Мы сосчитали убитых. Девять тысяч.
- Неужто столь много, брат Иосиф?
- Брат Пётр, ты ведь знаешь мою немецкую педантичность!
Котляревский улыбнулся и, окинув удовлетворённым взглядом покорённую крепость, заключил, хлопнув друга по плечу:
– Здесь нам более делать нечего. Трофеи берём с собой. Стены взорвать, чтобы и помину не осталось. Солдаты пусть передохнут немного, и выступаем в обратный путь. Думаю… милейший Николай Фёдорович простит нам наше дерзкое нарушение его приказа, когда мы поднесём ему на блюдце столь изрядную победу.
- Ртищев – старик добрый, - улыбнулся Шультен. – Так что, сдаётся, скоро все мы получим новые чины и награды.
- Да… добрый… - по лицу Петра Степановича пробежала тень. – Только от его миротворческого усердия у нас теперь Ленкорань, как заноза в непристойном месте. И занозу эту, брат Иосиф, нам с тобой ещё с кровавым потом извлекать придётся.
- Полно, душа моя, оставь заботу завтрашнего дня завтрашнему дня! А сегодня насладимся викторией нынешней!
- И то верно, - согласился Котляревский.
- Как вернёмся, испроси-ка отпуск у главнокомандующего! Варвара-то, поди, ждёт не дождётся!
При упоминании о наречённой потеплело на душе Петра Степановича, но тотчас отогнал видение блазнящее:
- Не время теперь для отпусков. А, вот, соснуть часок перед походом будет недурно… А ты, брат Иосиф, отошли пока гонца к его превосходительству с кратким донесением.
- Что прикажешь написать?
- Бог, ура и штыки даровали и здесь победу Всемилостивейшего Государя, - ответил Котляревский, расстилая в тени плащ и устало опускаясь на него. – А про пушки, знамёна и прочее ты всё лучше меня знаешь. Только, друг мой, прошу тебя, не пиши о девяти тысячах убитых персиян, напиши о двух.
- Почему? – почти обиделся Шультен.
- Потому, брат Иосиф, - ответил Котляревский, - что если написать правду, то нам с тобой всё равно не поверят!

4
Часы не били. Они молчали всегда, ибо всякий громкий звук причинял невыносимую боль их страдальцу-хозяину. Но он всегда знал, который час они показывали. Знал и теперь: 11 ночи… Несмотря на октябрь, ночь по-южному тепла и тиха, лишь издали долетает до «Доброго приюта» плеск волн. А луна на ущербе теперь… И это хорошо, потому что её полнота полнит и меру боли…
11 ночи. Да, он не ошибся, узнав этот час. Но узнал он и другой час. Свой час…
Последние дни Пётр Степанович уже не поднимался с постели, не было сил, но теперь, собрав последние, поднялся, надел халат, вышел, едва переставляя ноги, из комнаты. Тотчас прибежали испуганные племянники, засуетились вокруг:
- Дядюшка, зачем это вы поднялись? Вам же лежать доктора велели!
- Помогите мне дойти до кресла, - слабо попросил Пётр Степанович.
Его бережно проводили в кабинет, усадили в кресло, за стол, за которым привык он работать, и в ящике которого и теперь ещё лежали неоконченные письма и заметки в журналы. Жаль, что не закончить их уже… И без того нелегко писать, продираясь через боль, окольцовывающую голову, преодолевая мучительную дрожь в руках, а уж теперь… Пришёл час, тот самый, уже однажды пробивший, но зачем-то отсроченный почти на сорок лет…
Но другого жаль больше. Жаль любимой старшей племянницы… Пётр Степанович думал заключить с нею фиктивный брак, чтобы по смерти его она могла наследовать его генеральскую пенсию, а, вот, не успевалось.
Племянники и племянницы продолжали тревожно толпиться вокруг, ожидая распоряжений и не смея произнести хоть звук, зная, что это может раздражить дядюшку.
Дальняя это всё родня, двоюродная, троюродная… Да иной нет. Хоть бы один из этих толпящихся человеком стал, способен оказался достойно послужить Царю и Отечеству. Он бы пусть и наследовал всё… Да ни в ком не мог разглядеть единственный, но по-прежнему зоркий глаз такого наследника. Значит, разделят поровну…
- Подайте мне мою шкатулку!
Тотчас явилась шкатулка, и Котляревский дрожащими руками открыл её. Перво-наперво извлёк миниатюрный портрет и с трепетом поднёс его к губам. Милая, незабвенная, нежная ангел Варенька! И за что так жестока оказалась к тебе судьба? Ты ждала суженного – 31-летнего героя-генерала, а на его месте явился изуродованный калека. Но ты не испугалась ни уродства его, ни болезни, ты покрыла слезами и поцелуями его раны и всю себя отдала ему, желая быть ему опорою и утешением. А что же вышло?.. И года не продлилась семейная жизнь. Умерла ангел Варенька в родовых муках. А с нею и дитя… И ничего не осталось живому мертвецу, мертвец должен быть мёртв, мертвец не может иметь продолжения… Именно тогда он заказал себе печать со скелетом, которой стал скреплять все бумаги.
Милая, незабвенная, бедная Варенька… Далеко похоронена она от «Доброго приюта», там, где жили они свой единственный год почти сорок лет назад… Здесь же лишь одна дорогая могила – верного Шультена. Друга, управляющего имением, самого близкого человека во все эти десятилетия. Кто бы мог подумать, что живому мертвецу доведётся пережить и этого здоровяка… Он ушёл год назад. Что ж, теперь пришла пора свидеться. И с ним. И с Варенькой. И с обоими отцами – родным и названным… И со сколькими ещё!..
Следом из шкатулки было извлечено драгоценное письмо Государя Николая Павловича, писанное им тотчас по восшествии на престол:
«Отличное служение на поприще военном и неоднократными опытами доказанное искусство и храбрость ваши, не переставали обращать на себя внимание в Бозе почивающего Брата Моего, который, с прискорбием видя, что расстроенное здоровье и раны, полученные вами на поле чести, были действительными препятствиями к дальнейшему продолжению службы, принужден был согласиться на временное ваше от оной удаление. Отдавая всегда должное уважение заслугам вашим и зная всю пользу, которую опытность и храбрость ваша могут принести отечеству, при возникающих ныне неприязненных делах с персиянами, Я льщу Себя надеждою, что время уврачевало раны ваши и успокоило от трудов, понесенных для славы российского оружия, и что, при настоящих обстоятельствах, вы не откажете Мне вступить на то поприще, на коем вы подвизались с таким успехом. Уверен, что одного имени вашего достаточно будет, чтобы одушевить войска, предводительствуемые вами, устрашить врага неоднократно вами пораженного и дерзающего снова нарушить тот мир, которому открыли вы первый путь подвигами вашими».
И теперь наворачивались слёзы при чтении. А тогда! Четверть века назад! Вся душа, всё естество рвалось ответить благодарным согласием на монарший зов! Но…
«Желал бы излить последнюю кровь на службе твоей, Всемилостивейший Государь, но совершенно расстроенное здоровье, а особенно головная рана, недавно вновь открывшаяся, не позволяя мне даже пользоваться открытым воздухом, отнимает всякую возможность явиться на поприще трудов и славы» - так принужден он был ответить…
Наконец, в руках Котляревского оказался небольшой ларец. Генерал откинул крышку и показал ахнувшим племянникам его содержимое – осколки костей…
- Их всего сорок, - произнёс Пётр Степанович. – Все они извлечены из моей многострадальной головы… Вот что было причиною, что я не мог принять назначения и служить до гроба Престолу и Отечеству… Это вам останется на память обо мне…
Память о нём… Память о Ленкорани. Ни в один поход не шёл Котляревский с таким тяжёлым, угрюмым чувством, как в тот, последний. «Итак, я выступаю; эта экспедиция меня сильно тревожит. Прошу Бога о помощи и могу назваться слишком счастливым, если Бог даст кончить счастливо», - писал он одному из тифлисских друзей.
Возвращение Ленкорани было необходимо для окончательной победы над персиянами. Это понимали все. И понимали в числе прочих англичане, чьи фортификаторы старательно укрепляли крепость. Окружённая болотами, защищённая валами и земляными верками гранитная цитадель была буквально унизана орудиями. Оборонял её четырёхтысячный гарнизон во главе с Садык-ханом.
Отряд Котляревского численностью в полторы тысячи гренадеров и 470 казаков при шести орудиях подошёл к непреступным стенам в конце декабря, по дороге захватив крепость Аркевань, двухтысячный гарнизон которой бежал, бросив все пушки. Пётр Степанович предложил Садык-хану сдаться, напомнив Мигри, Ахалкалаки и Асландуз, но этот персидский воин был не чета другим.
- Напрасно вы думаете, генерал, что несчастие, постигшее моего государя, должно служить мне примером. Один Аллах располагает судьбою сражения и знает, кому пошлет свою помощь! – таков был его полный достоинства ответ, который Котляревский не мог не оценить.
Хан поклялся победить или умереть. Петру Степановичу оставался такой же выбор, о чём и написал он Ртищеву: «Мне, как русскому, остается только победить или умереть; ибо отступить значило бы посрамить честь оружия российского».
В последний день грозного 1812 года, 31 декабря, дождавшись ночи, русские войска пошли на штурм Ленкорани. Тремя колоннами быстро двинулись они к крепости, соблюдая мертвую тишину. Но на сей раз неприятель оказался готов к ночной атаке, и нападавших, ещё не доходя до крепости, встретил шквальный огонь. Под градом пуль и снарядов русские чудо-богатыри спустились в ров и стали укреплять лестницы, но засевшие на стенах персияне стали засыпать их ручными гранатами. Атакующие несли огромные потери, погибли их командир, подполковник Ушаков, и многие офицеры. Всё же уцелевшие солдаты сумели укрепить лестницы и бросились на стены. Их встречал град камней и гранат. Один за другим сыпались в ров убитые и искалеченные герои. И, вот, уже дрогнули они перед таким яростным сопротивлением… Увидев это, Котляревский сам бросился в заполненный его убитыми храбрецами ров, тотчас получив пулю в ногу. Зажимая рану рукой, он устремился к лестницам с криком:
- Сюда, молодцы-голубчики! Вперед, ребята! За мной!..
С криком «ура!» вдохновлённые примером своего обожаемого командира солдаты последовали за ним.
А в следующий миг всё почернело, и осталась только страшная, невыносима боль и неумолчный гул и грохот, слившийся в одну чудовищную какофонию… Но в этой какофонии ещё различалось одно такое дорогое и понятное сердцу слово – «Ура!»
А потом он различил горестный плач над своим безжизненным телом и понял, что это по нём плачут его солдаты, нашедшие его среди других мертвецов. С усилием открыв уцелевший глаз, Котляревский прошептал:
- Я умер, но все слышу и уже догадался о победе вашей…
За эту победу русские отдали свыше трёхсот жизней. Её итогом стал Гюлистанский мир, по которому карабахское, ганжинское, шекинское, ширванское, дербентское, кубинское, бакинское ханства и часть талышинского с крепостью Ленкоранью были признаны на вечные времена принадлежащими России, и Персия отказалась от всяких притязаний на Дагестан и Грузию.
И такой триумф остался полностью в тени европейских побед! Это всегда задевало Котляревского несправедливостью. «Кровь русская, пролитая в Азии, на берегах Аракса и Каспия, не менее драгоценна, чем пролитая в Европе, на берегах Москвы и Сены, а пули галлов и персиян причиняют одинаковые страдания», - писал он в одной из своих статей.
Цена победы… Триста с лишком жизней… И среди них – жизнь его, генерала Петра Котляревского. «Я сам получил три раны и благодарю Бога, благословившего запечатлеть успех дела сего собственною моею кровью. Надеюсь, что сей же самый успех облегчит страдания мои», - написал он Ртищеву со своего одра. Однако, не всякое страдание возможно облегчить успехом…
Как он мог выжить? Никто не ответит на этот вопрос, даже славный доктор, которому Петр Степанович всю жизнь выплачивал пенсию в благодарность за спасение. Правая челюсть, правая скула, правый висок – всё было раздроблено двумя пулями. Осколки черепа выходили из уха и впивались в мозг. Глаз вытек. Лицо навсегда перекосило.
Но он остался жить. Только это была уже совсем иная, чужая жизнь. Жизнь, в которой он был лишён возможности служить Отечеству, жизнь инвалида. Но… ведь и это жизнь? И для чего-то дана она? И значит, следует, чтобы была от неё польза…
На пожалованные Государем деньги Пётр Степанович купил имение неподалёку от Бахмута. Там и схоронил он свою Вареньку и дитя… Жить же там оказалось для него невыносимо, ибо малейший холод причинял его голове нестерпимую боль и принуждал сидеть взаперти. После многолетних мучений он перебрался в Феодосию, и тёплый крымский климат, а также гомеопатия самым благотворным образом повлияли на его здоровье. Последние тринадцать лет боли терзали генерала гораздо меньше.
Мыза «Добрый приют» стала приютом для многих искалеченных сослуживцев Котляревского. Благодаря Шультену, его имение приносило стабильный доход, разведение мериносов также оказалось делом выгодным. И этот доход давал возможность изувеченному генералу помогать другим инвалидам в их нужде. Эта благотворительность стала главной отдушиной в жизни Петра Степановича.
40 лет после смерти… Вот и прожито. Пройдено. Отмерено. Скользит бесшумно стрелка по циферблату, отмеряя последние минуты. Вечное море играет своими волнами, облизывая и шлифуя прибрежные камни… Вечное море! Недаром так влюблён в него милый друг и неизменный гость Айвазовский! Всё пройдёт, всё канет, всё рассеется, и лишь небо и море никогда не переменятся и при этом ни в какой миг не будут одинаковы. Хорошо бы взглянуть на него ещё раз… Но уж поздно… Который час теперь? Катится стрелка бесшумно, но голова знает её ход. Два часа по полуночи… Ныне отпущаеши раба твоего…
- Дядюшка, дядюшка, что с вами? Дядюшка, очнитесь!
- Пошлите за доктором!
- Полно, ему уже не нужен доктор. Ступайте за священником.
Утром на рейде Феодосии выстроилась эскадра кораблей Черноморского флота с приспущенными траурными флагами.

_________

Генерал-от-инфантерии Пётр Степанович Котляревский был навечно зачислен в списки Грузинского гренадерского полка. На ежевечерней перекличке фельдфебель первой роты первого батальона выкликал: «Генерал от инфантерии Петр Степанович Котляревский». Правофланговый рядовой отвечал: «Умер в 1851 году геройской смертью от сорока ран, полученных им в сражениях за Царя и Отечество!» Эта традиция сохранялась до расформирования полка в 1918 году.
Ещё при жизни Котляревского Светлейший князь Михаил Семёнович Воронцов, друг и соратник Петра Степановича, установил ему памятник-обелиск в переименованной в Елисаветполь Ганже, где некогда вынес его с поля боя. Памятник этот был уничтожен большевиками. Та же участь постигла и выстроенную в память о герое художником И.А. Айвазовским часовню-усыпальницу. С нею была уничтожена и могила генерала.