 Николай Павлович, третий сын императора Павла, наследовал своему брату. Надо сказать, что после императора Павла от клеветников больше всех досталось императору Николаю Первому. Даже гвардейская дружеская шутка была использована как орудие клеветы, я подразумеваю его прозвище «Николай Палкин». Вряд ли сейчас русские люди согласны с этой клеветой, но всё равно мало кто знает, откуда взялось это прозвище. А на самом деле это шутливое дружеское прозвище связано с особенностью росчерка еще будущего императора. Он подписывал «Николай» и делал росчерк с характерными палками. Потому, когда он был гвардейским офицером, потом генералом, среди своих родилась эта замечательная шутка. А нам ее преподнесли как характер его правления. Даже такая вещь очень показательна.
Император Николай ни в коем случае не был заранее подготовлен к тому, чтобы царствовать, потому что не собирался и не должен был царствовать. Он третий сын правящего монарха. В сущности никаких особых шансов на занятие престола у него не было. Николай Павлович готовился всю жизнь быть военным. Это вполне достойное занятие для великого князя из правящей фамилии Романовых. Он готовился пробыть всю жизнь офицером, генералом. И он был неплохим офицером. Но никто же не мог представить себе, что бездетным окажется Александр Первый, и более того, что откажется от престола Константин Павлович, второй сын императора. Надо сказать, что, конечно, по нормам XVII и даже XVIII века Константин, вероятно, и не был бы наследником престола, не был бы царевичем в силу неравнородного брака, в силу того, что он был женат морганатическим браком на особе невладетельного дома. Но в начале XIX века менее считались с подобными тонкостями, хотя они были отражены в законе о престолонаследии императора Павла. Константин носил титул даже не великого князя, а цесаревича, то есть официального наследника. Однако Константин, как известно, отрекся. Его очень странный акт отречения до сих пор вызывает разночтения в исторической науке, разные толки. Нелюбящее Николая большинство указывает на то, что он, конечно же, знал об отречении, но притворялся, что не знал. Но если он знал об отречении брата, зачем же ему было самому расшатывать собственный трон? Зачем же ему было надо допускать двойное принесения присяги гвардейцами? Ведь оно стало очень мощным оружием восставших декабристов. Уж в самоубийственности или даже в некоем мазохизме заподозрить Николая Павловича никому не удавалось. Конечно, он не был информирован об отречении, и то была странная ошибка, я бы сказал, преступная ошибка, допущенная, к сожалению, императором Александром Первым при потворстве священноначалия, потворстве Санкт-Петербургского митрополита. Эта ошибка сопоставима с законом о престолонаследии Петра Первого, который тоже считаю, как вы помните, преступной ошибкой.
Если даже было необходимо сохранить в тайне сам факт отречения, то уж акт об отречении должен был быть доведен до сведения следующего настоящего наследника. Хотя и то было бы несомненной ошибкой. Единственным разумным путем было бы предать гласности в любой благовидной форме отречение великого князя Константина и предоставить Николаю Павловичу титул цесаревича. Тогда он становился бы законным и совершенно неуязвимым наследником, неуязвимым для интриги.
В итоге 28-летний, еще все-таки молодой император, хотя многие и в более раннем возрасте вступали в должность правителя, оказался в тяжелейшей декабристской ситуации. Трудно сказать, в какой степени он был информирован о существовании тайных обществ. Возможно, что и был. Аргументов мало. Могу согласиться с любой стороной. Все-таки он был братом царя, гвардейским генералом. Но если и был осведомлен, то поверхностно, потому что, судя по всему, в декабрьские дни он не был готов к такому развитию событий. Были масонские ложи, мы о них говорили. Они были запрещены для тех, кто на службе. Но все прекрасно знали, что запрет время от времени нарушался. А недооценка масонства была мною достаточно разобрана. То была игрушка для благородных дворян. В самом деле, не наказывать же благородных дворян за то, что они играют рыцарскими игрушками. Если и знал, то не был готов к реализации заговора, к попытке захвата власти. Надо сказать, что вел он себя в высшей степени достойно, проявив решимость, проявив неустрашимость, личную храбрость. Он часами пребывал на площади без особой охраны. И выстрел в Николая был вполне реален. Просто Якубович не решился стрелять, хотя стоял на дистанции уверенного огня даже при возможностях гладкоствольных пистолетов того времени. Более того, глубокую совестливость и присутствие сердца, которое было свойственно каждому достойному православному царю, тоже проявил. На протяжении всего дня он пытался уговорить взбунтовавшиеся войска и до последнего момента не применял огнестрельного оружия, до того пока сгущающиеся сумерки не начали делать проблематичным разрешение ситуации. Так что никакой особой кровавости, никакой жестокости он тоже не проявил. Даже наоборот.
Нашей эпохе свойственны упреки другому Николаю — Николаю Второму Александровичу, даже после его церковного прославления. Его упрекают в том, что он повел себя недостаточно решительно в деле ликвидации Петроградского бунта, который был еще чисто столичным явлением и потому не был революцией, что не решился пролить кровь, а в итоге в XX веке пролилась кровь десятков миллионов русских людей. Так вот, анализировать можно всё, в том числе ошибки, допущенные святым. Тем более, что речь идет не о святом благоверном царе, а только о святом мученике-страстотерпце, о канонизации его пути от отречения до трагической гибели, а не всего жизненного пути. И все-таки нельзя слишком многого требовать в конце XX века от человека, воспитанного в конце XIX века. Русскому императору XIX века было в высшей степени не свойственно проливать кровь десятков тысяч своих подданных. Вся так называемая «первая русская революция», то есть события 1905-1907 годов стоили жизни 16 тысячам русских людей. А Парижская коммуна, явление локальное, сконцентрированное только вокруг столицы Франции, обошлось сотней тысяч жизней французов. Мы иначе жили, у нас был иной взгляд на мир, в том числе и у наших государей. Мы не привыкли даже в XVIII веке, не говоря уже о XIX, проливать кровь соотечественников. Это должно быть фактором нашей национальной гордости, еще большей любви к нашим предками и почитания их памяти.
До последнего момента так вел себя и император Николай I. Единственное, что я вменил бы ему в ошибку, — это казнь через повешение пятерых декабристов. И вовсе не потому, что мне их жаль, хотя кого-то действительно жаль. Муравьева-Апостола, человека лично благородного, скорее жалко. Рылеева тем более, потому что он был человеком не большого ума, очень поверхностный, и он раскаялся. И судя по всему, искренне раскаялся. А раскаявшихся надо прощать. Ни в коем случае не жалко чудовищного злодея, полковника Вятского полка Павла Пестеля, злого гения декабристов. Его не жаль ни в малейшей степени, он был страшным человеком. Каховский убил двух человек, убил Милорадовича и смертельно ранил офицера свиты Его Величества, подполковника. Убийц казнили везде и во все времена, а тут двойное убийство, причем в ходе военного бунта. То была именно ошибка, а не жестокость императора. В ходе суда он смягчил судьбу многим декабристам, их отправили на каторгу, а не казнили. А в принципе по действующим тогда законам можно было казнить всех. Всех немногих статских можно было казнить на основе Соборного уложения царя Алексея Михайловича, совершенно не кровавого законодательства, просто на основании злоумышления против государя и правительства, а всех военных — на основе Петровского законодательства, на основе его как раз очень жестокого воинского устава. То есть, можно было казнить всех, но казнили только пятерых. А не следовало вообще никого казнить, не надо было делать революционных мучеников. Его ошибка объяснима. Ему было только 28 лет, он был молод. Ему никто того не объяснил, не посоветовал, не сказал, что они, конечно, все мерзавцы, но не следует утверждать смертный приговор, потому что из них потом другие злодеи икону сделают. Вот это печально.
Тут многое связано с личностью военного министра Чернышева, который делал стремительный виток карьеры и, будучи крайней, отдаленной родней, стремился захватить майорат Чернышевых благодаря конфискации у декабриста Чернышева. Об этом замечательно сказал генерал Ермолов, военный гений и человек чести, конечно, не сочувствовавший декабристам. Узнав, что Чернышев претендует на чернышевский майорат и для того зачищает себе дорогу пожизненной каторгой и конфискацией у крайне отдаленного родича, он сказал: «Ну что же, это вполне естественно, во все времена палачу отдавали одежду казненного». Убил наповал. Так вот, Чернышев был таким же злым гением в правительстве, каким Пестель был среди декабристов. Мне легко серьезно оправдать императора, но труднее оправдать его ближайшее окружение, тех, кому он доверял.
Людей, впрочем, царь умел выбирать. В сложной ситуации с созданием секретной службы и корпуса жандармов он не ошибся в лично порядочном и незаурядном Бенкендорфе, и в еще большей степени не ошибся в Дубельте, человеке человеколюбивом, что очень важно для того, кто располагает карательными возможностями. Царь не ошибся, когда поручил строительство железных дорог точному Клейнмихелю.
Как известно, первой железной дорогой была Николаевская дорога Санкт-Петербург-Москва. Мы до сих не можем восстановить имена обоих вокзалов этой дороги в Санкт-Петербурге и Москве. Они же никогда не были «Санкт-Петербургскими» и «Московскими», они были Николаевскими. Меня можно поправить и сказать, что намного раньше первой железной дорогой была Царскосельская. Но, во-первых, она была построена тоже при Николе I, а во-вторых, это было примерно то же самое, чем при советской власти были детские железные дороги. Она была развлечением и, конечно, лабораторией, на основе которой потом делали серьезную дорогу. Была совсем несерьезной, хотя вызывала энтузиазм, и Глинка и Кукольник написали «Попутную песню». И неслучайно по-русски вокзалы называются «вокзалами». Вокзал — это на самом деле зал для танцев и музыки от довольно известного английского Воксхолла (железнодорожная станция, и увеселительная и развлекательная часть Лондона). Этот самый Воксхолл превратился в вокзал, куда приходили послушать музыку, а в праздники и потанцевать. Железная дорога была для средних слоев общества чем-то праздничным и связанным с развлечением. Вот откуда Глинка и эти вокзалы. Остатком того до конца советского времени пробыли вокзальные рестораны. Я очень много ездил по стране и знал, кто меня никогда не подведет, где будет, если и не совсем вкусно, но вполне съедобно и дешевле, чем где-либо. Это железнодорожный ресторан. За последние двенадцать лет они во многом саморазрушились, наверное, кому-то помешали. Это тоже наследие еще того праздничного восприятия железной дороги в середине XIX века.
И с военными министрами царь не ошибался. И главнокомандующие не подводили его до Крымской войны. Все-таки мы блестяще провели Русско-Турецкую войну 1820-ых годов. Стояли на пороге Константинополя, практически заставили султанское правительство капитулировать, признать законным право Российской империи покровительствовать христианам Османской империи, то есть признать законным наше вмешательство в их внутренние дела. Тогда командовал Дибич, на Кавказе успешно командовал Паскевич, крайне нелюбимые советской историографией персонажи. Почему же? Ведь многие были еще героями войны 1812 года. А потому что Дибич участвовал в суде над декабристами. А главное то, что они были Николаевскими, что их имена стали громкими при Николае, а «при Николае всё было неправильным, при Николае всё было плохим, а если что-то и было хорошим, то вопреки Николаю, ибо Николай ненавидел всё хорошее, что было в его царствование». Например, ненавидел Пушкина. Старшая часть моей аудитории, наверное, помнит «размышлизмы» о николаевских гонениях на великого поэта и чуть ли ни угодности императору гибели Александра Сергеевича на дуэли.
А на самом деле, если тут император в чем-то и провинился, то, пожалуй, только тем, что его опека Пушкина была чрезмерной, он откровенно ему покровительствовал. И то могло задевать гордость поэта. Пожалуй, такое можно предположить. Известно, что когда появилось одно из обиднейших критических замечаний в адрес Пушкина, кажется, у Греча (Николая Ивановича, издателя), Бенкендорф получил записку от императора примерно следующего содержания:
Любезный друг (не «ну ты, холоп», как сказал бы Иван IV, и даже не в чине «генерал Бенкендорф»), дошло до меня, что Греч грубо и бестактно писал о Пушкине. Предупреди его. И буде такое повторится, закрой его газету.
Вот под какой защитой от злобной критики на самом деле жил Пушкин в это царствование. Все-таки самая значительная часть его творческого наследия приходится на Николаевскую эпоху. Мы имеем право ставить почти знак равенства между Николаевским временем и Пушкинским временем.
К сожалению, Николай I был человеком чести. То есть, это хорошо, но он был человеком чести в крайних правлениях. Он был рыцарем как его отец, как его трагически погибший отец. Потому не сомневался, что во всех случаях, где дано слово русским царем, оно неотменно. Он продолжал линию старшего брата, сохранял все обязательства старшего брата, все его внешнеполитические ориентиры. Потому, получив в наследство от старшего брата Венский конгресс и внешнюю политику конгресса, о которой мы уже говорили, он ее и сохранял. Получив в наследство в качестве статс-секретаря в министерстве иностранных дел графа Нессельроде, он так его и сохранил на четверть века своего собственного царствования. Я не разделяю точку зрения крайних критиков Нессельроде, которые полагают его чуть ли не агентом всемирного масонства близ русского престола, провокатором, который всю свою жизнь только и мечтал, чтобы Россия потерпела поражение в какой-нибудь крупной войне, что и произошло в 50-ые годы.
Не следует придавать чрезмерного значения инородческому и иноверческому происхождению Нессельроде. Он был из австрийских подданных, он родился в австрийском подданстве. У него действительно была еврейская кровь в какой-то степени, но, в конце концов, служили же России и немцы, и шотландцы как Барклай-де-Толли. Евреи тоже иногда пользу приносили, как вице-канцлер Петра I Шафиров, спасший русскую армию и самого Петра от чудовищного позора плена в Прутском походе. При Николае I министром финансов был выкрест Канкрин (Егор Францевич), он получил графство и был по свидетельству всех исследователей образцовым министром финансов. При его сыне Александре II, о котором будет наш следующий разговор, государственным секретарем был выкрест Егор (Абрамович) Перетц. Тут дело в другом, Нессельроде был удивительно безродным. Он был никто, ни еврей, ни австриец, ни немец. Не был он и русским, и того не скрывал. Вполне возможно, что он в меру возможностей и дарований служил императору, но уж России он не служил ни одну секунду своей жизни. Не было у него отечества. Такой человек очень опасен, когда речь идет о министре иностранных дел.
Потому мы вправе упрекать императора Николая I в том, что он продолжил внешнюю политику своего старшего брата, что он действительно поставил Россию в неуютную позу, в неуютное положение жандарма Европы. И вовсе не потому, что мы сами стремились быть жандармом, а потому что того хотели они — консервативные европейские режимы второй четверти XIX столетия, они хотели, чтобы эту неуютную тяжелую миссию, вообще-то связанную с кровопролитием собственных подданных, исполняли русские. Это примерно то же самое, как исполнение интернационального долга в Афганистане. В той ситуации меня, честно говоря, не очень интересуют афганцы, но свои интересуют. И слышать мне тогда, еще очень молодому человеку, когда это безобразие началось, о воинах-интернационалистах было тем более мерзко, что я помнил, когда родился термин «воины-интернационалисты». Так назывались иноземцы в Рабоче-крестьянской Красной армии в годы Гражданской войны, все эти мерзостные латышские стрелки, эстонская дивизия, китайские расстрельные команды, бесконечные мадьяры, немцы из военнопленных. Вот вся эта нечисть иноземная и называлась тогда «воинами-интернационалистами». Я-то эту параллель помню, мне-то она была известна, и тридцать лет назад уже была известна.
Так вот, по душевному благородству и исключительной последовательности своего поведения император Николай продолжил линию своего брата, привел в итоге Россию к международной изоляции и облегчил нашим недругам победу в тяжелейшей, можно сказать, мировой Крымской войне. Есть историки, которые считают ее мировой и даже первой мировой войной. А веди он себя чуть-чуть пластичнее, чуть-чуть национальнее, к чему он был способен, он мог бы получить более выигрышную ситуацию в Крымской войне. Национальное ощущение было развито у него куда сильнее, чем у его старшего брата именно вследствие того, что его не готовили к наследованию престола.
Сам Николай Павлович по дошедшим до нас слухам сказал своему наследнику перед смертью, что два самых глупых государя в мировой истории — это польский король Ян Собеский и он, Николай Первый. Ян в 1683 году спас Вену, осаждаемую турками, спас Австрийскую империю, за что через несколько десятилетий Австрия начала уничтожение Польши, вырвав кусок польской территории, нашу, кстати, Галичину, положив начало трем разделам Польши, куда втянули пруссаков и нас. А Николай Первый спас Австрию в дни Первого Венгерского восстания 1848 года, в ответ на что уже в 1854 году австрияки угрожающе придвинули армейские корпуса к русским границам, потребовали демилитаризации Бессарабии, и вообще были на грани вступления в состав антироссийской коалиции. Такую перегрузку мы бы уже не выдержали. А ведь мы, спасители Австрии в 1848 году, рассчитывали на дружелюбный нейтралитет Австрии и рассчитывали на деятельную помощь Пруссии против французов или даже англичан. В итоге же мы получили агрессивный нейтралитет и вооруженное давление со стороны Вены, а со стороны Берлина дождались только нейтралитета. Всюду мы ошиблись на позицию, на градус в вопросе войны и мира. А могли бы достичь большего, ведь Пруссия со времен проигранной Фридрихом Великим Семилетней войны 50-ых годов XVIII века всегда поддерживала русскую политику, за исключением той ситуации, когда она была побеждена и оккупирована Наполеоном и втянута в общеевропейскую Наполеоновскую антирусскую коалицию 1812 года. И даже то пруссаки сделали формально, Пруссия ничего не решала, ее втянули в войну против России. Множество пруссаков вступили добровольцами в Русско-Германский легион и составили партизанские отряды против французов в самой Пруссии. Прусские симпатии к России были реальностью для второй четверти и середины XIX века. И то надо было поддерживать, на то надо было опираться, то надо было разрабатывать. Но мы того не сделали по безродности Нессельроде и по недомыслию императора Николая. Он оказался слишком повязанным политикой своего старшего брата, но за 25 лет можно было одуматься! Мы вправе ему того исторически не прощать даже при самом добром к нему отношении. То была серьезнейшая ошибка главы государства.
Но вместе с тем нам надо совершенно иначе относиться ко внутренней политике императора Николая I. Как мы с вами знаем, его старший брат Александр вступил на престол, окруженный радужными надеждами и намерениями упразднить в Российской империи постыдное рабство и еще более постыдную торговлю людьми, причем, напомню вам, в нарушение действовавшего Соборного уложения царя Алексея Михайловича, где прямо прописано, что «продавать крещеных людей никому не дозволено». Причем в Уложении шла речь, конечно же, не о крестьянах. Продавать крестьян просто в голову никому бы не пришло. Тогда речь шла о холопах. Но этот прописанный закон не соблюдали, людьми торговали.
Так вот, вступив на престол с такими намерениями, Александр только то и сделал, что разрешил помещикам заключать соглашения о выкупных платежах со своими крестьянами и их освобождать, то есть подтвердил право, которое помещики и без того имели просто на основании Петровского закона о единонаследии, уравнявшего поместье с вотчиной. То есть, говоря иными словами, не сделал ничего. А вот Николай Павлович сделал много, может быть, меньше, чем следовало. Но не забывайте, как сказал один мой коллега, «Николай Первый всю жизнь помнил о табакерке». Потому, чувствуя свою ответственность за судьбу державы, он старался не провоцировать заговоров. А в Российской империи после 1825 года господствовали, преобладали крепостнические настроения, как до того — антикрепостнические. Главного деятеля крестьянских реформ в царствие Николая Первого, Павла Дмитриевича Киселева, который тоже станет графом, в столичных дворянских кругах именовали не иначе как «Пугачевым». Смутно помню знаменитый исторический анекдот:
Встречаются два представителя высшего света.
— Вы не поедете сегодня в яхт-клуб?
— А я поеду обязательно. Должен баллотироваться адъютант «Пугачева», и я должен этого не допустить.
И молодого и знатного офицера, чья вина была только в том, что он был адъютантом графа Киселева, не приняли в яхт-клуб. А «Пугачев» — верноподданный чиновник Николая, в прошлом доблестный офицер, герой 1812 года. Ну, Пушкина Киселев недолюбливал, так это — единственное «пятно» в его биографии. Ничего не поделаешь, Пушкина многие не любили. В конце концов, недолюбливал же, а не оскорблял, не пасквили сочинял, не на дуэли застрелил.
Василий Осипович Ключевский, историк не лишенный известного демократизма, что неудивительно, ведь он происходил из низшего, сельского духовенства, чрезвычайно высоко оценивает Киселева, что можно видеть в последней лекции последнего пятого тома его «Курса русской истории». Его нетрудно достать, его много издавали, многосоттысячными тиражами. Так вот, Ключевский просто не видит крестьянских реформ Николая I, а видит только крестьянские реформы Киселева. Он всё относит на счет Киселева. Может быть, историк увлекся, но всё же. Давайте посмотрим, что реально было сделано. Мы знаем, что не было полного освобождения крестьян. А что же было сделано?
Надо сказать, что в России по последней ревизии до освобождения крестьян было 24 миллиона помещичьих крестьян и 18 миллионов государственных, то есть лично свободных, и еще 1 миллион удельных, то есть крепостных царской фамилии, чье положение приближалось к положению государственных крестьян, не считая других, не крепостных, в частности казаков. Оставим эту служилую категорию за пределами рассмотрения.
Жизненный уровень помещичьих крестьян был значительно выше, чем государственных. И Пушкин писал об этом не раз, особенно в знаменитом, почти запретном в советское время очерке «Путешествие из Москвы в Петербург» — очерке-опровержении Радищевского доноса, в анти-радищевском тексте. Его и сейчас-то, после советской власти, мало читают, он забыт. Так вот, Пушкин в нем пишет о том, что русский крестьянин значительно зажиточнее европейского. Простите, что не цитирую, но смысла не искажу. Есть такое место, где он отдает дань свободолюбию своего поколения и пишет, что по сравнению с европейским крестьянином русский землепашец, к сожалению, пребывает в постыдном рабстве. Действительно на Западе даже в начале второй четверти XIX века оставались феодальные повинности, но они касались только выплат землевладельцу, были символическими. Однако европейский крестьянин по сравнению с нашим живет в нищете. В другом месте у Пушкина, что я точно процитировал в своей статье «Мы живем в нерусском городе», читаем: «В Европе иметь корову есть признак значительного достатка. У нас не иметь коровы есть признак крайней нищеты». Вы все помните наверняка, что Пушкин не был заграницей, но иностранцев в своей жизни повидал великое множество, и соотечественников, которые вернулись из-за границы. И их записки, естественно, он читал, например, Карамзинские записки, записки молодого Карамзина.
Так вот, мы действительно можем отметить, что наш крестьянин был зажиточнее западноевропейского, несмотря на все оговорки, которые были мною сделаны, когда мы разбирали эпоху Екатерины Второй. Но это все-таки было сделано по наблюдению за положением крестьян помещичьих, крепостных в полной мере. Значительно хуже жили государственные крестьяне. Объяснить это легко. В абсолютно дворянской, дворянско-чиновничьей, дворянско-бюрократической, но все-таки дворянской России того времени для своего крестьянина помещик был одновременно начальником и барином, а для государственного крестьянина барином-то не был, а начальником оставался, потому что многие чиновники были дворянами, а средние чиновники почти все были дворянами, потому что существовали дворянские выборные должности. И вообще вся властная атмосфера была дворянской. Потому, щадя собственный карман, собственный кошелек и, будучи связанным патриархальными отношениями с крестьянами, земельный дворянин-помещик старался насколько возможно все тяготы и повинности свалить на крестьян государственных. А возможностей для того у него было много, точнее говоря, на уровне всей России — мало, на уровне губернии — много, а на уровне уезда были все возможности переложить все тяготы, связанные со многими повинностями — рекрутчиной, поддержанием путей сообщения, всё свалить на государственного крестьянина. Потому дело доходило до того, что в неурожайные годы помещики заставляли государство подкармливать своих крестьян из его семенных фондов, из его зерновых запасов. И государственным крестьянам становилось голодновато…
Прошу меня простить и не обижаться. Молодые люди в середине зала на шестом ряду и там сзади, вы оба мусульмане и потому носите бейсболки? Один красную, а другой синюю. Если мусульмане, то, пожалуйста, оставайтесь с покрытой головой. А если нет, то лучше снимите, потому что в России не принято в аудиториях находиться в шляпах. Так будет гораздо приличнее. Ну, видимо, второй мусульманин…
Так вот, всё это было большим препятствием на пути освобождения крестьян. И обстоятельства сложились так, что выполняя некое поручение императора, Павел Дмитриевич Киселев написал ему записку об отдельных сторонах положения государственных крестьян. Записка императору понравилась. Это — лишнее свидетельство того, что он умел находить людей. Он не был близок с Киселевым. Киселева нельзя было считать его приближенным. И после беседы императора с автором записки Киселев был назначен главноуправляющим нового ведомства казенных имуществ, куда было отнесено управление делами государственных крестьян. И за три-четыре года управления этим ведомством Киселев добился настолько резкого исправления положения, настолько резко защитил государственных крестьян, что последовавшие затем три неурожайных года подряд впервые за долгое время не потребовали государственной помощи. Это было только началом и началом чисто бюрократическим, хотя оно может вызывать у нас только положительную оценку деятельности Киселева и нашедшего, выбравшего его императора.
Однако в течение 40-х годов последовал еще ряд указов. Все естественно были проведены императором, как и полагается по закону, через государственный совет, что было возможно только при решительной поддержке императора, я же вам про «Пугачева» рассказал. Так вот, были проведены указы, прекратившие формирование дворни, то есть обезземеливание крестьян. Продать крестьянина стало невозможным. Было возможно продать только деревню, на что вотчинник имел право и в XVII, и в XVI веке и что трудно полагать торговлей людьми. Это совсем не то же самое, что мерзостная торговля крепостными во второй половине XVIII и в начале XIX века. Антикрепостнические настроения появились в начале XIX века при Александре I. Вы можете обратиться к довольно большой краеведческой литературе о том времени и заметить, как много дворцов перестали быть таковыми и превратились в общественные здания после пожара 1812 года. И не потому, что у многих было подорвано имущественное положение, а по единственной причине — стало неприличным содержать чрезвычайно многолюдную дворню. И на замену дворцу пришел особняк. Даже приличный особняк требует только 3-5 слуг, ну или десяти, в крайнем случае. А настоящий дворец требовал до сотни слуг. В царствование Николая I не стало дворцов. А то, что остались особняки, — так это прекрасно! И надеюсь, что особняки — это наше будущее, светлое будущее России, до которого я, наверное, не доживу.
Итак, было запрещено обезземеливание крестьян. Было подтверждено запрещение публикации объявлений о продаже крестьян, что было сделано при Александре I. За счет государства выкупили у однодворцев крестьян, которых было примерно сто тысяч, в рассрочку примерно на десять лет. Напомню вам, что однодворцы — это потомки служилых людей линии засечной стражи, которую мы вынуждены были поддерживать в XVI-XVII веках против крымско-ногайских набегов. Эта категория была двусмысленной по своему положению. Различные взаимоисключающие указы XVIII-XIX веков то ставили однодворцев в положение свободных крестьян, то в положение дворян. В частности, однодворцы подлежали рекрутскому набору, но вместе с тем, поскольку они были потомки бывших служилых, их принимали в военные учебные заведения, стимулировали отдавать детей в кадетские корпуса. И однодворцы имели право душевладения, то есть они имели право владеть крепостными крестьянами, которого были лишены, например, богатейшие купцы и окончательно всё духовенство, начиная с Екатерины. Тут однодворцы рассматривались как дворяне. Сколько было крестьян у однодворцев можно видеть, если почитать, например, авантюрный роман Нарежного «Российский Жилблаз», который начинается как раз с однодворной ситуации. Это из великолепной русской литературы второго ряда, к сожалению, нечитаемой. Я тут всегда вспоминаю обнищавших царьков «Одиссеи» великого Гомера, тоже своего рода однодворцев, потомков славного прошлого. Реальный Одиссей, описанный Гомером, точно знает, сколько у него в кладовых амфор с вином и сколько с маслом. То есть, он по сути дела мелкий помещик, хоть и царь. А царевна Навсикая находит Одиссея на берегу моря, помните, в какой ситуации? Она пришла бельишко постирать с подружками, хоть и царевна. Вот и герой Нарежного ухаживает за своей ненаглядной Марфушей, такой же однодворной девицей, помогая ей поднести ведра от колодца. Она дворяночка сама босиком шлепает за водичкой (Махнач смеется)! Всё нормально, так оно и было. А у самого героя по наследству от отца осталось целых два пожилых крепостных, две души. Вот этих-то крепостных крестьян правительство весьма благородно освободило, выкупив за десять лет у однодворцев.
Но были сделаны и другие, более важные шаги. Была создана система выкупных платежей, то есть, были оценены земли России, чем потом воспользуется сын и наследник Николая Павловича, царь-освободитель. Причем Ключевский относит это целиком только к личным заслугам Киселева.
Покуда занимались расценкой земли, потеряли вопрос о выкупных платежах за душу самого крепостного. За XVIII век сложилось так, что земля принадлежала не только крестьянину, но и помещику. Так было уже почти полтора столетия до мероприятий Николая I, потому посягательство на землю помещика было бы посягательством на частную собственность. С этим надо было считаться. Но все, даже либеральные авторы прожектов освобождения крестьян в царствование Александра, в том числе и либерал Мордвинов, загадочным образом считали нормальной нелепейшую ситуацию, когда крестьянин должен платить помещику не только за землю, что справедливо, но еще и за самого себя!
Так и платили те, кто просто выкупался на волю. Так выкупали себя основатели крупных промышленных имуществ, крупных торговых дел. То есть, они платили за себя, за свою свободу, потом выкупали своих родных, иногда очень дорого. Всем, наверное, помнится, у нас ведь любили жалеть крепостных, длинную историю выкупа художника Тропинина и его семьи, кстати, благородными русскими дворянами.
Так вот, Киселев и его ведомство похоронили навсегда вопрос о выкупе самой души. И когда пошла крестьянская реформа Александра II, никто о нем даже не вспомнил. Решался вопрос только с выкупными платежами за землю. Кроме того, руководя государственными имуществами, Павел Киселев создал в волостях, где проживали государственные крестьяне, вполне четкое, законном утвержденное крестьянское самоуправление, структуру волостных сходов, институты волостных старшин, сотских и десятских, в том числе и в крепостнических губерниях. Осколки нашей старой земской демократии сохранялись во все крепостные времена. Это известно, об этом писали иностранцы. Гасгаузен (прусский экономист), например, полагал, что наш крестьянский сход действует по принципам английского парламента. А на севере община вообще не была повреждена. Это северные части Ярославской, Вологодской, Костромской губерний, Олонецкая губерния, то есть Карелия, вся Архангельская губерния. Там никаких помещиков никогда не было. Так вот, община и ее институты были во многом изувечены довольно продолжительным крепостничеством, Петровско-Екатерининским крепостничеством. Потому деятельность Киселева была крайне полезной, была направленной на постепенное освобождение всех, в том числе и помещичьих крестьян и получение ими самоуправления по этой же модели. Притом оставляю право за любым исследователем упрекнуть императора Николая Павловича в том, что ему не хватило четверти века на освобождение крестьян. И тут его не может оправдать то, что и его брату не хватило. Его можно упрекнуть, но все-таки он реально занимался крестьянской политикой, он реально занимался улучшением положения крестьян. И таким он должен оставаться в нашей памяти и в нашей истории.
Но я хочу сказать больше. При Николае I мы начинаем огромный по значению культурный, историко-культурный, если хотите, поворот, который позволил мне назвать эпоху Николая «возвращением в свой суперэтнос». Напомню вам, что «суперэтнос» есть термин Льва Николаевича Гумилева, это группа этносов. Этот термин соответствует тому же, что у Николая Яковлевича Данилевского называется «культурно-историческим типом». У Освальда Шпенглера он называется просто «культурой». Теперь мы уже имеем возможность и удовольствие читать этих гигантов. У Арнольда Тойнби это «цивилизация». То, что немец и русский называют «культурой» (имея в виду культуру, охватывающую группу наций), англосаксу свойственно называть «цивилизацией». У Гумилева это «суперэтнос». Границы этих терминов те же самые. Я в своих курсах называю это «великой культурой» в отличие от «национальной культуры». Так вот, при Николае мы начинаем возвращение в нашу великую культуру. В какой-то степени он начался давно. Некоторые наметки того возвращения начались как раз тогда, когда мы ушли от своего суперэтноса предельно далеко, уже в царствование Екатерины II. В частности, в раннем русском романтизме, в том числе и в масонском. Давно уже академик Грабарь первым заметил, что в Царицыне великих Баженова и Казакова уже больше русского XVII века, чем готики. Баженов, несомненно, был масоном, а Казаков нет. Казаков очень бережно относился к наследию Баженова. Говорили также «псевдоготика», а сейчас говорят и «неоготика». Своей собственной национальной традиции, особенно красно-белого Нарышкинского колорита там уже больше. При Павле Петровиче еще больше. Всё еще продолжалась эпоха классицизма, но романтическая составляющая стала мощнее.
Уже давно в своей статье «Удел Константина Тона» я написал, что если немец романтик или романтик англичанин стремился к тому, чтобы он сам и его соотечественники были англичанами или соответственно немцами, а не обитателями безликого «общеевропейского дома», то русский романтик кроме того, что стремился к тому же, еще и подозревал, что и дом-то у него другой. Забыли мы, что мы — восточные христиане, а не члены западноевропейского дома, не западные. За XVIII век забыли довольно крепко. И при Александре I продолжали забывать, хотя нам напоминали: Наполеон напоминал, поляки напоминали своим гонором и хамством, чего греха таить. Вместе с тем интуиция помогала нам время от времени вспоминать, что все-таки и дом-то у нас вроде бы не тот. А мы плохо знали собственный дом. Если вы возьмете первое «Философическое письмо» Петра Яковлевича Чаадаева, вы увидите, как демонизирована была Византия (христианская Римская империя) в сознании даже образованных дворян того времени. Всё самое мерзкое связывалось с Византией. Чаадаев отнюдь не был русоненавистником, он был как раз очень русским человеком. Когда он подвергает жесткой критике Россию, он всё списывает на Византию, утверждая, что мы были бы намного лучше, да вот Византия нас испортила. Правда, я вам уже говорил, что не надо читать только одно первое «Философическое письмо», а надо читать только все 8 вместе. И тогда Чаадаев перестает выглядеть русофобом, которым он выглядит, если читать только первое письмо, по сути, письмо-пролог, как нам (нашему поколению) радостно и преподавалось.
И все-таки Пушкин критиковал позицию Чаадаева, Пушкин-то, наверное, знал все восемь писем. То есть, они вызывали определенную обиду русского человека. Мы не знали Византии, потому что не было истории Византии. Мы совершенно не знали византийского искусства. Когда начнутся поиски корней нашей имперской культуры, то придется начинать поиски с нуля, танцевать от печки и по ходу дела изучать византийское наследие. У нас еще не было даже истории русского искусства. Помните, я приводил вам замечательный пример «по поводу якобы бывших Рублевых», в существование которых автор, журналист-недоучка, нисколько не верит, а верит только в то, что «изящные искусства были водворены в России Петром Великим». Это писалось не при Петре, не при Екатерине, это писалось уже в Пушкинскую эпоху! Настолько скверно мы знали свою культуру! В этом направлении невежества сдвинулось не только дворянство, но даже образованное духовенство несмотря на то, что всё духовенство было образованным, потому что была система семинарий. Но и в церкви тоже всё было западническим в системе преподавания.
Всё было так задолго до гениального при всех ошибках творения Данилевского «Россия и Европа». Первая редакция — 1866 года, полная — 1870 года, уже в царствование Александра II. Данилевский был пролагателем путей, Данилевский велик, повторяю, при всех его ошибках, при том, что он изобрел «славянский культурно-исторический тип», славянский суперэтнос, который не существовал и не мог существовать, ибо часть славян принадлежит Западу. Они католики. Это хорваты, чехи. Он придумал славянский тип вместо православного. Данилевский проложил пути и Леонтьеву, и Хомякову, и последующим национальным русским историкам в следующее царствование. А до него еще никто не знал, все забыли, что мы принадлежим восточнохристианскому миру, Европе, но Восточной, ибо есть две Европы в культурном смысле, не десять и не одна, и даже не три, ибо католики и протестанты так и остались в одном Западном мире. Пахло в XVI столетии расколом Запада и возникновением новой культуры, но сумели они того избежать. Забыли мы, что принадлежим к восточнохристианской культуре, к Восточной Европе.
Так вот, величие архитектора Константина Андреевича Тона в том, что он опередил ученых гуманитариев. В рамках еще романтического поиска национальных корней он начал искать корни не только в русской традиции, но и в византийской.
А величие Николая I, как основного заказчика Тона, своего любимого зодчего, в том, что он тоже это почувствовал, понял на интуитивном уровне и сделал Тона главным исполнителем своей грандиозной культурной программы. А как иначе он мог это почувствовать, ведь его не так учили, его не так воспитывали? Окончательно национальное воспитание получит только его внук, император Александр III.
Жуковский, Василий Андреевич был очень национально ориентированным человеком, вне всякого сомнения, и романтиком к тому же. Но и Жуковский еще не мог дать такого образования Александру II, который Россию, несомненно, любил, который для России сделал едва ли не более всех государей и погиб, в конце концов, исполняя свой долг государя. И Жуковский еще не был окончательно человеком восточнохристианской традиции, но поворот начался, и начался он в Николаевское время. И начался он благодаря интуиции очень многих деятелей. Я уже воздал наивысшую похвалу архитектору Тону, который, пожалуй, более всех почувствовал. Но многие другие, кто не нашел византийских корней, уж русские-то нашли. Сам Пушкин, прежде всего, и многие поэты поколения Пушкина, нашего Золотого века. И уже очень многие ученые, скажем, такой значительный историк как Михаил Погодин, не только историк, но и редактор «Москвитянина», кстати сказать, самого значительного национального журнала того времени.
Посмотрите, как всё меняется. Давно уже кто-то заметил, что величайший русский святой и величайший гений раннего XIX века ничего не слышали друг о друге, подразумевая Пушкина и Серафима Саровского, конечно. Позволю себе в этом усомниться. Пушкин мог ничего не слышать о преподобном Серафиме, но преподобный о Пушкине наверняка слышал. Он довольно внимательно наблюдал за Россией. Но то, что они не были знакомы, да, несомненно, доказательно. А вот в следующем поколении братья Киреевские, даровитостью близкие к Пушкину, мыслители первого ряда, уже были и пасомыми, и друзьями, и сотрудниками преподобного Макария Оптинского. А в следующем поколении только очень ленивый писатель или гуманитарий не бывал у следующего Оптинского старца — преподобного Амвросия. Даже такие малоцерковные люди, как постепенно сходивший с ума Лев Толстой.
Как мне довелось написать в своей статье «Диагноз», если еще в середине XIX века художник писал монаха и то не был официальный заказной портрет архиерея, то монах был пьян или подрался в трапезной. Есть такая картина, я даже не буду углубляться в это дело. Живописцы были больше порабощены своим западничеством, своим западническим реализмом. Про «Крестный ход» Репина один из моих учителей Михаил Алленов, тогда еще очень молодой, доцент, а сейчас весьма пожилой профессор, сказал: «Вот посмотрите. Полотно «Крестный ход в Курской губернии» (такого-то размера в метрах; вы представляете себе, сколько занимает это гигантское полотно). На нем изображено 11 представителей эксплуататорских классов. Неудивительно, что после этого случилась революция». А если взять пораньше «Сельский крестный ход на Пасхе» Перова, то, как говорю своим студентам, я могу поверить, что батюшка один на епархию такой горький пьяница, что поддал не после, а до Пасхальной утрени. Я могу поверить, что второпях от благочестия икону перевернули и вынесли ликом вниз. Могу поверить, что у певчей чулок спустился. Но в то, что все эти события совпали по времени и месту, как в трагедии классицизма, поверить не могу. Теория вероятностей не позволит, чтобы сразу всё.
Так было еще в середине века. А в конце века для Михаила Нестерова монашеский подвиг есть основное содержание его творчества, всей его жизни. Его последняя, предсмертная картина 1941-го года — из Сергиевского цикла, который он продолжал писать и при советской власти. Только всё это оставалось у него в мастерской. А для эпохи Модерна то было уже совсем неудивительно, для тех, кто был моложе Нестерова, как Аполлинарий Васнецов или как Павел Корин. То же самое можно заметить в гуманитарном знании. Можно заметить, как очень рано, сразу вслед за архитектурой к национальным корням сворачивает музыка, как ужасно итальянский по выучке Глинка начинает как сверхзадачу искать национальное и очень часто находит во многих своих творениях, не только в опере «Жизнь за царя», которую мы привыкли называть «Иваном Сусаниным».
Так вот, заметьте, что этот грандиозный поворот, это начало возвращения в свою великую культуру совершается в царствование Николая I, при деятельном участии Николая I. Николай начинает разыскивать пути выхода с того неверного пути, которым мы шли несколько предшествующих правлений. Именно Николаю Павловичу принадлежит горькое наблюдение того, что «Россией управляют десять тысяч столоначальников», то есть, что мы дошли до опасной точки, опасного предела в процессе бюрократизации, что между правительством и нацией стал плотный слой чиновников-бюрократов. Это позволяет рассматривать последние 4 царствования как некий единый процесс преодоления Петровской бюрократизации. Но не успели. Времени не хватило. Свалились в революцию. И сами во многом виноваты, сами не поддержали достаточно своих императоров, которые повернулись лицом к обществу, начиная с Николая I.
Я признал трагическую и продолжительную ошибку Николая I — нашу изоляцию в Крымской войне и как итог проигрыш в ней. Но вместе с тем мы не смеем забывать, что Крымскую войну нам навязали, потому что мы решительно, правильно и последовательно исполняли свой имперский долг православного царства. Ведь вопрос о святых местах в Святой земле был использован как повод к развязыванию Крымской войны нашими недругами в Англии и Франции, без которых Турция не посмела бы противодействовать России. Уже давно прошли те времена, когда Турция могла противодействовать России. Но под давлением Наполеона III, французских амбиций и золота турецкие власти начали отбирать у наших братьев, у восточных христиан, величайшие святыни Палестины и отдавать их римо-католикам, до того очень незначительно представленным в Святой земле. Сейчас уже многие побывали в Палестине, наверное, и в этом зале тоже. И вы могли обратить внимание, сколь много там принадлежит католикам: место погребения Пресвятой Богородицы, например, место моления в Гефсиманском саду, Капернаум, любимый город Спасителя, в котором сейчас стоит католический храм с небольшим аббатством. Много мест можно вспомнить, где сидят католики в Святой земле. Чудо, что храм Гроба Господня не отняли, хотя и там у них есть свои приделы. Произошло это всё в XIX веке. Это Наполеон III, это французская имперская активность, обратившаяся на Ближний Восток.
Мы должны были лучше подготовиться к тому конфликту, однако вступили мы в него всё же в абсолютно русской и византийской имперской традиции, которую мы унаследовали в царство Иоанна III. При всей критике мы должны признать правильность ориентации и величие Николая I.
Вот на этой ноте я и хотел бы сегодня закончить. Хотя начал я сегодня с критики Николая, думаю, что мне удалось показать, что Николай Первый есть историческая фигура в целом с огромным знаком плюс. Добавить могу только одно. Он был не только человеком чести, он был человеком большого сердца. И всё свое правление он смягчал участь всевозможных наказанных, посаженных, арестованных, каторжных, ссыльных, в том числе и декабристов. Не любил он их, и не за что было ему их любить, но жалел. Хотя из ссылки их вернет только Александр II по полной амнистии, но с каторги их отпустил еще Николай I, а ведь по приговору они все имели длительную или пожизненную каторгу, и никто до конца ее не отбыл. Он был человеком очень большого сердца, христианского, доброго сердца. Есть одно свидетельство, записанное одним приближенным, генерал-адъютантом Бибиковым. Он, закончив встречу с государем по каким-то делам, задержался, убирая документы в свой портфель, а император вышел. Среди дел были вопросы по осужденным декабристам. Занятый своими делами, Бибиков вышел не в ту дверь и случайно застал императора, стоящим в тамбуре между дверьми и плачущим. То был единственный замеченный случай. Поняв, что Бибиков все равно увидел, Николай сказал: «Как это печально не иметь права проявить милосердие». Когда о Николае I пишут, что он был подобен статуе и что его оловянный взгляд голубых глаз многие не выдерживали, мне совершенно ясно, что только очень добросердечный человек надевает на себя маску статуи, чтобы никто не заподозрил добросердечия. Человек не очень добрый маску не надевает. А Николай не мог позволить себе оказаться в чем-то слабым. Это тяжелая жизнь. Но это тоже похвала и самая добрая память об императоре Николае Первом.
Москва, Дом культуры «Меридиан». 06.12.2000.
Отекстовка: Сергей Пилипенко, сентябрь 2013. |
