ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

1

Невинность разрушил! Я в роскошах забав
Испортил уже мой и непорочный нрав,
Испортил, развратил, в тьму скаредств погрузился, —
Повеса, мот, буян, картежник очутился;
И вместо, чтоб талант мой в пользу обратил,
Порочной жизнию его я погубил;
Презрен теперь от всех и всеми презираем, —
От всех честных людей, от всех уничижаем.
О град ты роскошей, распутства и вреда!
Ты людям молодым и горесть и беда!
Москва, хотя в тебе забавы пребывают,
Веселья, радости живущих восхищают;
Но самый ты, Москва, уж тот же Вавилон:
Ты так же слабишь дух, как прежде слабил он.
Ты склонности людей отравой напояешь,
Ко сластолюбию насильно привлекаешь.
Надлежит мрамора крепчае сердцу быть,
Как бывши молоду, в тебе бесстрастным жить.

Крутились в голове горькие строки, то легко спрягаясь друг с другом, то упрямо не находя себе пары… Да и до пары ли, до рифм ли, когда душа – точно на сковородке у чертей мытарится! Но поэт на то и поэт, чтобы чувства в рифмы переплавлять, так легче ему источать свою боль и отчаяние.
А отчаяться было от чего! Сидя в своей темной комнате, нарочно не зажигая свечи, Гаврила чувствовал это с особенной остротой. Мало было всех прочих бедствий, так еще мамаша прапорщика Дмитриева изволила подать жалобу, что де капрал Державин с товарищем своим Максимовым сына ее, как липку, обчистили. И самое престыдное, что жалоба та была вполне справедлива… Обчистили. При том самым шулерским способом обчистили. Хотя сынок ее тоже хорош! Вечно в долг брал, в долг играл и никогда не отдавал! А карточный долг – дело святое. Это любой скажет. Ну, вот, и проучили гуся как следует…
Но гусь гусем, заслужил он науки той, а себя-то тем не оправдать. Не один ведь Дмитриев ощипан был подобным манером…
- Ганя! – окрик из-за окна вывел Гаврилу из тяжких размышлений.
Вот, они! Черти-искусители! Явились… И ведь в дверь не постучат, всегда в окно зовут. Оно и лучше. На кой еще добросердечную тетку смущать этакими фармазонскими рожами? Она женщина благочестивая, не то что сынок ейный, бестия продувная. А ведь чего доброго дойдет и до нее дмитриевское дело! То-то сраму будет… А ежели до матери, до Казани? Даже в жар бросило от стыда. Нет, надо кончать с дурным ремеслом. Вот, только бы отыграть мамашины деньги и тогда уж!.. Эх, когда бы свезло сегодня! Тогда бы – вон из Москвы! В полку уж заждались его возвращения, заотпусковался капрал, пора и честь знать.
- Что это ты, брат, такой угрюмый? – спросил Яшка, смуглый, кучерявый брюнет, схожий видом с цыганом, когда Державин вышел из дома.
- Зуб болит, - хмуро отозвался Гаврила.
- Поправить можно! – осклабился Ванька Серебряков – плут крестьянского звания, которого разные темные делишки довели от родимых заволжских просторов до – матушки-Москвы. – Я зубы куды как хорошо рвать умею!
- Обойдусь.
- Полно, Ганя, не хмурься, - подпоручик Максимов, главарь несвятой троицы, дружески обнял капрала за плечи. – Игра не любит печали и тяжких дум! Игра любит кураж и бодрость духа! Эх, нам бы нынче распотрошить башмака  побогаче!
Вот, так и Гаврилу некогда распотрошили до исподнего… Блудов, гнида, втянул в этот треклятый круг да еще же и сам потом обобрал до нитки. А еще кузен! Сволочь…
Повозка, громыхая колесами по мостовой, с гиком и свистом домчала трех игроков до трактира. Странное это было заведение! Здесь можно было встретить и родовитого дворянина, и последнего мизерабля вроде того же Яшки, у которого, кажется, и роду-племени-то не было. Воры, карточные шулера, гулящие девки – все это весело и разухабисто гуляло в гостеприимных стенах. Мордобитье и поножовщина были здесь делом обыденным. Но никого из приличных господ не смущало столь оригинальное соседство. Приходя сюда, они располагались за карточными и бильярдными столами и… спускали иной раз целые состояния.
Матушка-императрица, приметив, какой урон подобные игры приносят дворянству, расточающему в них свои имения, строго-настрого запретила азартные игры. Отныне в порядочных домах велись лишь игры коммерческие, пытавшие не удачу, а ум игроков. Но… Разве могли матерые игроки отказаться от будоражащего нервы испытания фортуны? В несколько секунд решалась судьба! В несколько секунд – пан или пропал! Можно было остаться без исподнего, а можно выиграть целое состояние… И всякий игрок, влезая в долги, закладывая все вплоть до собственной головы, мечтал именно об этом! Что однажды выпадет его день, и ему достанутся счастливые карты!
Мечтал об этом и Державин. Уже наметанным глазом определил он среди играющих двух-трех барашек  при средствах, которых можно было выпотрошить даже без кляуз. Занявшись ими, Гаврила время от времени поглядывал на своих сообщников – те хищными стервятниками налетели на молодого поручика-измайловца. Поручик был совсем юн и очень недурен собой. Трактирные девки так и лопали красавца наглыми зенками, а он, растепель, еще и отвлекался от игры, когда какая-нибудь лярва лезла к нему с ласкою…
Ах ты, чертова мать, ведь пропадет поручик не за понюшку табаку! Играли в макао, и раз за разом измайловец проигрывал. Да и как бы иначе, если карты тасовал Яшка, а Яшка завсегда умудрялся сохранить баламут . Исключительная ловкость рук! С такою хоть в балаган иди, народ честной трюками забавлять, хоть ширмачом на ярмарку – нигде не пропадешь, покуда в кандалы не закуют или кости не переломают…
Поручик краснел, бледнел, покрывался испариной, но игры не оставлял. Азарт заставляет забывать ум! Чем больше проигрываешь, тем отчаянней жажда отыграться… Оставив своих барашек, Державин с тоской наблюдал за измайловцем. Теленок да и только… Дитя! Мальчишка… Этакий ведь точно не то, что собственное исподнее, но семейное имущество по миру дотла пустит…
Не выдержал Гаврила: подозвав Марютку, разбитную, белокурую девку, усадил ее на колени и стал шепотом на ухо объяснять, что следует ей сделать. Красавица звонко расхохоталась:
- И только-то? Я думала, ты, Ганюшка, меня о большем попросишь!
- О большем я тебе вдругорядь попрошу, - многообещающе отозвался Державин, вложив в шаловливую ручку Марютки монету. – А пока сделай, что сказал.
- Для вас, господин капрал, все, что угодно! – лучезарно улыбнулась девица.
Гаврила для вида вновь занялся игрой, а сам следил за Марюткой. Вот, обвилась она плющом вокруг молодого офицера, вот, зашептала что-то в самое ухо, изображая (а может, и вполне искренне?) страсть… А парень-то не промах! Не упустил случая красотку облапить! А она уже влекла, влекла его за собою, заливисто смеясь. Молодец девка! Все, как следует, исполнила! Вышел и Гаврила неприметно из зала и тотчас наткнулся на свою парочку: жарко целовал поручик Марютку в самом углу, у ведущей на второй этаж лестницы.
Державин кашлянул. Марютка встрепенулась:
- Вот, Ганюшка, получай своего башмака!
Юноша непонимающе обернулся:
- Башмака? Что это значит? Извольте объясниться, сударь! – рука поручика легла на эфес шпаги.
- Башмак – это жертва шулеров, - ответил Державин. – Те двое, с которыми вы теперь играли, шулера. И, видя как они обирают вас, я почел должным вмешаться. Ну, а чтобы избежать стычки, попросил Марютку помочь…
- К чему же избегать стычки? – вспыхнул измайловец. – Если эти мерзавцы шулера, то их должно проучить!
Гаврила преградил путь ринувшемуся было назад в зал юноше:
- В этом заведении шулера и воры составляют значительную часть посетителей. И, можете не сомневаться, у каждого из них припасен добрый нож. К чему вам сиротить ваше семейство?
Поручик с досадой выругался:
- Черт меня дернул притащиться сюда!
- А, действительно, какой черт вас дернул сюда притащиться? – полюбопытствовал Державин. – Мне кажется, вы не привыкли к подобным рассадникам порока.
- Мой приятель назначил мне здесь встречу. Да так и не явился, бестия! А я из-за него теперь еще и должен этим двум мерзавцам!
- Родительское имение проиграть не успели?
- Слава Богу, нет!
- Вы счастливее меня…
- Что?
- Неважно. Вам не стоит здесь задерживаться дольше. Прощайте! – Державин направился обратно к залу.
- Благодарю вас, сударь! – прозвучал вслед голос поручика. – Но я бы хотел знать имя моего спасителя.
- Лейб-гвардии Преображенского полка капрал Гаврила Романович Державин!
- Лейб-гвардии Измайловского полка поручик Иван Федорович Кувшинников!
Офицеры церемонно раскланялись, и Державин скрылся в зале. Его приятели уже заняты были новой жертвой – на сей раз у бильярдного стола. Пройдоха Ванька подменял шары на более легкие, и жертва неизбежно проигрывала… Опрокинув стакан вина и помиловавшись недолго с Марюткой, Гаврила покинул трактир, не желая больше играть. К своему удивлению, уходя, он не заметил своей несвятой троицы. Шулера куда-то скрылись, и это было весьма странно и не похоже на них.
Недоумение капрала разрешилось очень скоро. Стоило ему отойти лишь несколько шагов от трактира, как навстречу ему с разных сторон выступило несколько теней. В трех из них Державин сразу узнал своих приятелей. Дело явно пахло жареным. Шестерых головорезов многовато на одного капрала, хоть он и силой дюж, и ловкостью не обделен.
- Чем обязан такой торжественно встрече? – осведомился Гаврила, быстро прикидывая диспозицию возможного боя, а, главное, отыскивая путь к отступлению.
- Нехорошо, брат Ганя, выдавать друзей, - ответил Максимов. – Мы уж прежде замечали за тобой подобные выкрутасы, и нынче ты нам за все твои милосердия скопом ответишь! Если бы не ты, этот щенок-поручик к утру бы спустил нам все родительское имение, и еще бы остался должен!
- Этот щенок и так остался тебе должен дюжину палок, мерзавец! – раздался из темноты юношески звонкий голос, и следом блеснула выхваченная из ножен шпага.
Ну, что ж, двое гвардейцев против шестерых головорезов – это уже что-то! Драка так драка! В сущности, не менее веселое занятие, чем игра!
- Ну, берегитесь, друзья! Здесь вам не карточный стол!
Шпаги оказались лишь у двоих из противников, включая Максимова. Прочие орудовали ножами, которых у каждого было по штуке за голенищем. Поручик был заметно более подготовлен к дуэлям и воинским поединкам, нежели к разбойной поножовщине, однако, держался молодцом, отражая натиск злодеев. Державин же уже в первые мгновения умудрился поразить в плечо Максимова:
- Извини брат! Шпага – это тебе не кий!
Упавшую шпагу схватил Яшка, но этот, будучи трусоват от природы и худо владея благородным оружием, держался позади остальных.
Наконец, улучив момент, Державин, все время боя отступавший к узкому переулку, крикнул Кувшинникову:
- Ко мне, поручик!
Измайловец нашелся быстро, и, пропустив его мимо себя, Гаврила сразил кулаком подскочившего Серебрякова и бросился следом за своим негаданным товарищем. Офицеры бежали стремительно, но их преследователи не отставали. Переулок оканчивался деревянным забором. Могучий и длинный Державин с ходу легко подсадил тонкокостного поручика, а тот, оседлав преграду подал ему руку. Через несколько мгновений оба гвардейца были уже по ту сторону забора.
Московские затейливые улочки и переулки не чета петербургским проспектам. В них можно заплутать, как в вотчине Минотавра, но и скрываться в них любо-дорого! Так и скрылись беглецы от своих преследователей, а, выбравшись из непроглядного лабиринта, кое-где щекочущего обоняние смрадом нечистот, оказались пред дверями… кабака.
- Добрый город! Славный город! – тяжело дыша, заметил Гаврила, утирая пот со лба. – Пропащему человеку во всякое время суток найдется, где утолить жажду! Что, Иван Федорович, отметим, что ли, наше знакомство? Я теперь ваш должник!
- Отнюдь, - покачал головой поручик. – Теперь мы всего лишь квиты! А промочить горло после такой ретирады я не прочь.
Сказано – сделано. Вскоре оба офицера уже пили вино, закусывая ветчиной и паштетом. Вино оказалось изрядной кислятиной, но откуда было взяться иному в этакой дыре? Заспанная хозяйка, подав на стол, удалилась с недовольным видом. Видимо, почтенная мегера предпочла бы спать, а не обслуживать бродящих по ночам повес. За ужин она взяла явно больше, чем следовало, но Державин, бывший в выигрыше и оттого плативший, не спорил.
- Позволишь ли вопрос, Гаврила Романович? – осведомился Кувшинников после второй кружки на брудершафт.
- Изволь, Иван Федорович, - махнул рукой Державин.
- Из слов тех негодяев мне показалось, будто ты с ними… - поручик замялся, не находя подобающего слова и, видимо, не желая оскорбить друга прямотой.
- Точно так, - усмехнулся Гаврила невесело. – Я им подельник выхожу… Да только, знать, не того покроя моя душа, не получается до последнего дна дойти.
Поручик растерянно опустил на стол кружку:
- Да как же это могло статься? Ведь ты дворянин! Офицер! Преображенец!
Дворянин… Офицер… Преображенец… Звучит-то как! А за звучанием этим что? Дворянин без гроша, капрал к 30 годам, когда иной уже в 20 в полковники смотрит, гвардеец, не могущий даже на войну снарядить себя…
- У тебя сколько душ, Ваня?
- У отца триста душ…
- Ничего, жить можно. А у моего отца было 10 душ. И был он премьер-майором. Он был настолько беден, что один знатный вельможа на своем празднике поглумился над ним, а затем велел своим слугам избить. Мой дед, видя это, с горя и стыда умер. А через год родился я. Отец с матерью ездили из гарнизона в гарнизон… Дорогой мать упала с телеги, начались роды. Выжить я был не должен по слабости, но меня запекли в хлеб…
- Как это – запекли?
- Просто. Обмазали тестом и сунули в печку ненадолго. Есть такой народный обычай… Как видишь, помогло, - Державин улыбнулся. – Мать моя была неграмотной, поэтому, когда отец помер от чахотки, совершенно запуталась в делах. К тому времени, благодаря ее приданному, у нас было душ 60, несколько дворов в Казанской губернии… Одну деревню прошлось продать. Мы были нищие, Ваня. И на мою мать, когда приходила она в присутственное место, смотрели как на попрошайку… Я учился сперва у одного пьяницы немца, затем вахту у него приняли два записных пройдохи из отставных унтеров. Но, как ни странно, кое-чему я все же выучился. Немец научил меня немецкому, а унтеры привили любовь к рисованию, черчению, в котором сами, они, впрочем, ничего не понимали, а лишь делали вид, что понимают. Потом мне несказанно повезло! Граф Шувалов завел в Казани гимназию. В ней я учился исправно до тех пор, пока меня не призвали на службу… И, вот, тут-то судьба готовила мне большое сокрушение. В младенческие годы не был я приписан к полку, как другие благородные недоросли, а от того на офицерский чин не имел никакого права… А к тому у меня не было ни гроша, чтобы содержать себя, как подобает гвардейцу. Я оказался самым рядовым солдатом. А дворянину тянуть лямку в солдатчине куда как тяжко! Я, брат Ваня, был простым солдатом 10 лет. Добро бы хоть на войне выдался случай отличиться! Так нет! Преображенцев на войну не посылают, мы гвардия Ее Величества… Я мог бы проситься охотником, но где бы я взял средства на амуницию? И, вот, итог: ты, Ваня, много юнее меня, но уже поручик, а я едва успел выслужить капрала…
- Да, незавидна твоя доля, брат, - вздохнул Кувшинников. – Но все же кой черт толкнул тебя к этим шулерам?
Черт прозывался Блудовым…
По производстве в капралы Державин взял отпуск и отправился в Казань проведать мать. Родительница в ту пору скопила довольно денег и вручила их сыну для покупки под Москвою какой-нибудь деревеньки. С тем и приехал Гаврила в Первопрестольную, где остановился у тетки и кузена. Этот-то кузен и потянул за собою впервые почувствовавшего себя «на воле» родича по разным вертепам… В игру Державин втянулся быстро, его манила греза о крупном выигрыше, который разом изменил бы его жизнь!

Безумная тобой владеет слепота,
Мечтанье лживое, суетств всех суета.
Блестящие в сердцах и во умах прельщенья
Под видом доброты сугубят потемненья.

Деньги матери он проиграл. В отчаянии пытался отыграться, но увяз в долгах. Блудов ссудил его деньгами, но подсунул такую хитрую расписку, что теперь мог претендовать на все ничтожное имение Державиных… Опутанный таким образом по рукам и ногам, Гаврила искал и не находил выход. Тут-то и появились Максимов с Яшкой да Серебряковым и предложили «работать» вместе.
- Бесчестье скажешь, Иван Федорович? Да, бесчестье… Да только я тогда не о чести помышлял, а о том, как напишу моей несчастной матери, что проиграл ее деньги…
- Что же, вернул ты их?
Если бы! Не получилось из Державина настоящего шулера. Он то проникался сочувствием к башмакам, то, выиграв, увлекался сам, ища скорейший путь к большему выигрышу и расторжению тяготящих его уз, и спускал все приобретенное… Одним словом, дела капрал так и не поправил, а, вот, репутацию успел запятнать, весть о дмитриевском деле достигла и Преображенского полка.
- Худо, брат… - покачал головой уже порядком захмелевший Кувшинников.
- Куда уж хуже! – согласился Гаврила, с сожалением тряхнув вторую бутылку и обнаружив, что она успела опустеть, как и первая.
- Что ж теперь будешь делать?
- А черт знает… - Державин поднялся из-за стола и взглянул в окно. – Утро уже, однако… Пора нам и проститься. Авось, в Петербурге свидимся!
- Стало быть, ты в полк теперь?
- Куда ж мне еще? Не дожидаться же в самом деле, чтобы там дезертиром почли…
- А у меня еще месяц отпуску. Рад буду обнять тебя вновь в столице! Ты мне, Ганя, брат теперь! – с этими словами Кувшинников с чувством обнял и расцеловал Гаврилу, и тот ответил тем же.
Распрощавшись с новообретенным товарищем, Державин воротился в дом Блудовых и проспал до вечера. Проснувшись же, решил твердо: надо уезжать. Уже не раз принимал он это решение, но затем вновь возвращался, как пес на блевотину свою.

Доколе я в тебе свой буду век влачить?
Доколе мне, Москва, в тебе распутно жить?
Покинуть я тебя стократно намеряюсь
И, будучи готов, стократно возвращаюсь.

Довольно! Больше никаких возвращений… Он найдет способ исправить свои ошибки, возместить поруху, нанесенную семейному состоянию. И способ этот будет честным. Не может быть, чтобы служба и впредь не представила ему случай отличиться. О, он отыщет этот случай и, видит Бог, не упустит его!

2
Александр Ильич Бибиков был не здоров. Не жаловавший лекарей, он сражался со своим недугом один на один, ни на мгновение не забывая и сражения главного, с Пугачевым. Этот неведомый мужик оказался для Империи едва не большею угрозой, чем турки. Может быть, и впрямь большею… Турок – что ж? Противник внешний, и битвы с ним в отдалении от русских губерний идут, и в битвах этих – все по правилам, как следует. Пугачев – иное. Тут уж не в нем, разбойнике, дело! Дело в народе. Народ ищет своей правды, своего права. Воли своей. А Пугачев – что ж? Выразитель мечты этой. «Добрый царь», «настоящий», «нашинский»… Так уже было на Руси, когда в образе чудом спасенного Димитрия-царевича явился самозванец. Самозванца убили, но это не помогло. На его месте явился еще один чудом спасшийся «царевич», вор тушинский… А сколько мелких самозванцев народилось тогда! И за всеми шел народ! Смута – вот, что страшно! Не Пугачев, а пугачевщина. Она – как холера охватывает область за областью, обычно рассудительные русские мужики теряют всякий смысл. Можно изловить Пугачева, можно в том или ином бою разбить его ватагу, но этого мало. Разбить противника довольно в войне обычной, правильной. А в усобице победу надо в душах одержать, иначе не будет конца кровопролитию, в котором не супостаты вторгшиеся, но сами русские убивают русских же.
Бибиков лучше кого-либо иного разбирался в природе народных восстаний. Привелось ему на своем веку и подавлять бунт в этих же краях, и польских конфедератов усмирять. Потому и назначила матушка-Императрица Александра Ильича бороться с «чудом спасшимся Императором Петром Федоровичем». Узнав о том назначении, и о том, что генерал-аншеф набирает офицеров для похода супротив супостата, Державин не колебался. Он всегда мечтал служить под началом Румянцева или Бибикова, а к тому участие в подавлении мятежа могло и должно было стать тем случаем, который положил бы конец унылому прозябанию Гаврилы.
Александр Ильич жаждущего службы преображенца оценил. Ему нужны были не просто удалые сражатели, способные драться с мятежниками, но люди, пригодные к делу куда более сложному – к поискам в охваченных мятежом губерниях, к разведке, а, самое главное – умеющие говорить с людьми, доходчиво доносить до них положение дел, как то требовалось правительству. Подпоручик Державин порядочно владел не только шпагой, но и пером, и языком, мыслил творчески и дерзко. Смута – стихия творческая, ее не одолеть регулярством. Для творческой стихии и подход требуется – творческий!
Эти мысли Гаврила горячо и красочно озвучивал генерал-аншефу – глаголов было не занимать, ведь от решения Бибикова зависела его судьба! Решение оказалось положительным, и, вот, уже который месяц метался Державин по охваченным мятежом пространствам. В осажденных или же освобожденных городах разведывал настроения – в первую очередь, офицерства, среди которых находились такие, что предавались самозванцу, а также и солдат, дававших немалое число перебежчиков, духовенства… Самарские попы вместо того, чтобы наставлять народ супротив крамолы, встречали бунтовщиков колокольным звоном! Стоило бы, конечно, примерно наказать мятежников в рясах, но, если оставить город без духовенства, отнять у народа его пастырей, так, пожалуй, еще хуже народ взбеленится? Тонкая это материя – народ! Тут и слабину дать смерти подобно, но и перегнуть палку – куда как опасно быть может! Оставили пастырей пастве, лишь припугнув усердно…
На реке Иргиз, где с давних пор селились староверы и беглые крестьяне, повстречал Державин недоброй памяти московского знакомца…
- Ты только подумай, подумай, Гаврила Романыч! Схватим мы Емельку и самой Царице доставим! Уж она, матушка, милостями нас за такую услугу осыплет – до конца дней горя знать не будем!
Глаза Серебрякова горели огнем истинного азарта, и против воли чувствовал Гаврила, как заражается сам отчаянной идеей. Это ведь – что три карты счастливые из колоды выдернуть! Та же фортуна, только дело поблагороднее, без сраму чести, а наоборот.
- Сам-то ты какого черта здесь делаешь? Я думал, что вы и теперь в Москве башмаков потрошите.
- Э, что вспомнил! – махнул рукой Ванька. – Сколько же можно на одном месте сидючи потрошить? Примелькались там рожи наши, пришлось убираться от греха. Максимов, кстати, помещиком здешним! Можем и на него рассчитывать! Он, правда, сердит на тебя за тот раз, рука-то у него от твоей шпаги высохла совсем. Да уж теперь такое дело…
Только Максимова и не доставало Державину! Надо же было приехать в этакую глухомань, чтобы всю ту же вездесущую шулерскую братию встретить! Или в этих местах воздух дурной какой, что все с судьбой сыграть ва-банк норовят? Из этого прохиндея Серебрякова, пожалуй, при случае тоже Пугачев мог бы выйти… Да и из Максимова…
- Ладно, свезу тебя к Бибикову, а уж он решит, как с твоими прожектами быть, - проворчал Гаврила, укрощая ретивое, хоть теперь готовое на Яик лететь – Емельку ловить.
И, вот, стоял теперь вчерашний шулер пред грозными очами генерал-аншефа и излагал свои идеи. Так залихватски излагал, что любо-дорого слушать! Чем-то напомнил старый плут Гавриле его самого, когда он с таким же жаром убеждал Александра Ильича принять его на службу. Кроме захвата супостата живьем была среди прожектов Ваньки и подсылка к Пугачеву убийцы – подходящий человек, готовый пожертвовать головой для пользы Отечества, у Серебрякова был. Бибиков слушал, морщась от недомогания. Затем, прервав увлеченный монолог шулера, сказал:
- Если вызнаешь доподлинно, где теперь скопище воровское стоит, снарядим туда отряд. Когда послужишь Государыне верой и правдою, наградой обойден не будешь. А теперь ступайте оба! – лицо Бибикова было покрыто липкой испариной, а глаза лихорадочно блестели. Тревожно стало Державину за своего покровителя – никто, кроме него, не ведал тайных заслуг подпоручика, тех секретных миссий, что выполнял он. И откуда же ждать награды, коли случится что с Александром Ильичом?
- Хочешь, Гаврила Романыч, совет дружеский? – спросил Серебряков, по обыкновению кося левым глазом, когда они вышли от генерал-аншефа.
- Уволь, сделай милость! Мне от ваших с Максимовым советов до сих пор икается!
- Не возводи напраслину! Не от наших советов, а от дури собственной!
- Придержи язык! Не в Москве!
- Это ты прав, не в Москве, - согласился плут. – А совет я тебе все-таки дам! Даже два!
- Экая щедрость! – усмехнулся Гаврила.
- Становище-то Емелькино я сыщу, не сумлевайся. Да, вот, только в таком деле – чем меньше разного начальства, тем лучше. Начальство – оно ведь, известное дело, все заслуги себе припишет, а нам что ж останется?
- Довольно и нам останется, - отозвался Державин. – К тому же засунуть Пугача в мешок и, доскакав с ним до Петербурга, бросить трофей сей к ногам Императрицы у тебя все одно не выйдет.
- А жаль! – щербато осклабился Серебряков. – То-то бы слава была!
- Полно! Не в сказке живем!
- То-то, что не в сказке! – подвижное лицо бывшего шулера, обрамленное редкой бороденкой, тотчас приняло серьезное выражение. – То-то, что не в сказке! – повторил он, хватая Гаврилу за руку. – А народ наш в сказки верит, понимаешь? О сказке мечтает! О чу-у-уде! – Серебряков описал руками огромный круг. – Что такое Пугачев? Чудо мужицкое! Ты думаешь, они сами не знают в глубине своей, что их ставка будет однажды бита? Знают! И Емелька знает, что петля его ждет! Но прежде-то – вот, она сказка мужицкая! Мужик на престоле, мужики вельможи! И не их дерут, как сидоровых коз, не их каждый наместник, каждая сошка ничтожная грабит, но сами они вольны всякого карать и миловать! И гра-а-абить! И в том числе обидчиков своих! Ска-а-азка! Кровавая, страшная, но прекрасная, потому что - хоть раз пожить наотмашь! Без оглядки пожить! Понимаешь ли ты?!
Державин понимал. За время своих секретных миссий он вдоволь насмотрелся на царящее повсюду лихоимство, на то, как нечистые на руку чиновники обирают народ, как не стало у людей никакой надежды на правду и справедливую расправу.
- Вот и пошли они расправу чинить! Против правых и виноватых! Без разбору! Тут же обида великая, вечная! – вдохновенно продолжал Серебряков.
- Это ясно, что корень беды в лихоимцах и раздражении народном супротив них, - согласился Державин. – Да только мне того не поправить, маловата сошка!
- Да не о поправлении я! – воскликнул плут. – Этого никто не поправит! И Емелька не поправит! Но ска-а-азка, понимаешь? Ты не поправь, ты сказку придумай, чтобы народ в нее уверовал и жил ею! Емелька придумал! В этом его сила! Он себя придумал, царевича, царя сказочного! А ты?
- Что – я?
- Верно сказывают, что воззвания ты сочиняешь?
- Иные моим пером писаны, верно.
- Знатно твое перо, а все ж не то выходит у тебя! В твоих воззваниях, Гаврила Романыч, одна только правда, а народу не правда нужна, а сказка. Мечта! Напиши так, чтобы сердце у мужика загорелось, забилось! Чтобы не по страху, а по вдохновению он шел за тобой! Тогда карачун Пугачу!
Серебряков говорил страстно, кружась вокруг Державина мелким бесом, на которого схож бывал плюгавой фигурою, и не в силах ни мгновения стоять на одном месте. Гаврила понимал, что прав этот предприимчивый мужик, обученный староверами грамоте и всю жизнь живущий охотой на удачу. Кто-кто, а уж он-то народную душу куда как хорошо знал! Он сам этим народом был и жил верой в несбыточную сказку. Вот, и теперь грезилось ему, как бросает он к ногам Царицы мешок с пойманным Пугачом, и та возводит его в вельможное достоинство…
- Для того, чтобы мне в воззваниях моих писать сказку, какую мне вольно, самому бы Пугачевым стать пришлось, - отозвался Гаврила. – Потому как не дозволено подчиненным сказки от имени начальства сочинять. Так-то.
- Эх! – вздохнул Серебряков. – Начальство, начальство… Помяни мое слово, на этом и Емелька сломается.
- На чем?
- Надоест кому-нибудь под самодуром в холуях ходить и продадут его. Может, уже кто из холуев готов к тому… - хитро прищурился косящий глаз.
- Вот, ты и вызнай это, коли груздем назвался, - хлопнул Державин по плечу бывшего шулера. – А у меня нынче в ночь еще иная вылазка. Езжай, а коль прознаешь что, наперед мне докладывай. А там уж поглядим, как Пугача ловить…
Серебряков ощерил зубы в довольной улыбке:
- Будет исполнено, Гаврила Романыч! Бог тебе в помощь!
- И тебе, - отозвался Гаврила, подумав, что такой продувной бестии в помощники вернее было бы звать черта.

Путь Державина лежал в деревушку Шафгаузен. Это наименование дано было ей немцами-колонистами, расселившимися в Поволжье еще с петровских времен. Среди них, как и среди русских крестьян, Гаврила завербовал осведомителей, исправно доносивших ему, как о настроениях в своей среде, так и о доходивших слухах о действиях самозванца. Самым надежным человеком был окружной комиссар Иван Давыдович Вильгельми. С этим почтенным, основательным немцем, уже не молодых лет, но не утратившим сил, у Державина сразу сложились отношения самые приязненные, и именно к нему направился Гаврила после аудиенции у Бибикова.
Дорогой немало размышлял он о словах Серебрякова. Во многом прав был бывший шулер. Не от хорошей жизни поднимаются мужики за разбойником и из мирных землепашцев сами оборачиваются разбойниками. Вспомнил Державин, как подъезжая инкогнито к Симбирску пытался из путанных рассказов возниц и встречных мужиков, разобрать, кто же все-таки верховодит в городе: разбойники или правительственные войска? Мужики говорили лишь, что грабят… Лишь из описаний «грабителей», у которых наличествовали штыки, сделалось ясно – город остался в руках законной власти. У мятежников штыков не было. Но ведь, черт побери, и язык не повернется называть словом «законная» власть, лихоимствующую так, что лишь по штыкам возможно было отличить ее от разбойников! Когда бы воистину закон стал править, когда бы не было утеснения бедным, может, и не расцвела бы столь пышно пугачевщина.
В сущности, и на себе познал Гаврила беду сию. И сам он в Москве сбился на темную стезю, ища, как вырваться из той черной шкуры, в которую зашила его судьба. Он пытал судьбу за карточным столом, а безграмотные мужики пытали ее же, схватясь за топоры… А под эти топоры сколько невинных голов попало! Собственная мать Державина и та была с другими казанскими дворянами в плен захвачена и с петлей на шее принуждена каяться перед самозванцем! Она-то, столько унижений от сильных мира за свою многотрудную жизнь вынесшая! Добро еще, что не вызнали супостаты, кто ее сын… Ведь голову охотящегося за ним поручика Пугачев оценил в десять тысяч! Когда бы собственное командование ценило также…
В Шафгаузен Гаврила прискакал ночью, стараясь остаться незамеченным. Лишнее внимание ни к чему в таком деле. От того и приехал Державин один. Войска с собой не возьмешь, а лишние несколько душ казаков лишь обратят на себя внимание и тем могут навлечь беду. В случае же самой беды все равно не смогут противостоять превосходящему противнику. А то ведь и того хуже – переметнутся к нему. Раз уж было такое – целый отряд казачий переметнулся к «государю Петру Федоровичу», прихватив с собой кибитку с оружием. Насилу ноги тогда унес Гаврила, несколько верст преследовали его разбойники и свои же казаки. Ан улыбнулась фортуна, выручила от смерти неминуемой!
Вильгельми уже поджидал гостя и тотчас усадил его к столу. После долгого пути добрый ужин неизменно кстати! А под кружку доброго вина и разговор идет добрее!
- Неспокойно у нас, Гаврила Романович. Иные из наших колонистов до Пугача подались, других проклятые киргизы в раззор ввели, иных и полонили, угнали в степь – жестоко мы от них бедствуем!
- Что же они сами нападают или же с разбойниками сообща?
- Покуда сами. Но во всякий миг могут соединиться они с Пугачевым, и тогда беды не миновать. С такой силой всю Волгу под сапог свой разбойник положит.
- А что же колонисты твои? Им-то Емелька к чему? Наши мужики, казаки – дело ясное, но вы, немцы? На кой ляд вам этот мужицкий царек-самозванец?
- Немцы, как и русские, разные, - ответил Иван Давыдович. Говорил он всегда с расстановкой, немного медленно, словно щупая языком так и не ставшие родными русские слова. – Есть немцы трудолюбивые, исправные. И они свое хозяйство не променяют ни на какую разбойничью волю. А есть… - Вильгельми сделал неопределенное движение рукой, но не нашел слова и продолжил: - Труд для них в тягость, хозяйство в раззоре… Вот, такие и бегут к Пугачеву за жизнью легкой и веселой.
- За сказкой, стало быть… - хмуро произнес Державин. – Скажи-ка, пожалуйста, такие разные народы, а сказка у всех одна: как бы ближнего зарезать и имение его прогулять весело… Вот и вся сказка…
В этот момент снаружи послышался шорох. Вильгельми вздрогнул, а Гаврила проворно выхватил пистолет. Иван Давыдович шагнул к двери, окрикнул громко:
- Есть здесь кто?
И впрямь не послышалось комиссару и его гостю – стоял на пороге комиссаров егерь, вымокший под дождем и смертельно бледный.
- Пугачевские шайки окрест рыскают! – доложил он, тяжело дыша. – Кажется, кто-то донес им на вашего гостя!
Державин вскочил из-за стола:
- Надо уходить! Иначе нагрянут сюда – тогда и тебе, Иван Давыдыч, головы не сносить!
- Уходите меж дворов к лесу, на выездах в деревню они наверняка вас уже ждут, - посоветовал егерь. – Хотите, я провожу вас?
Немец был еще молод, круглолиц, крепок. Но глаза его смотрели испуганно, а зубы то и дело постукивали не то от холода, не то от страха.
- Не стоит, - Гаврила хлопнул егеря по плечу. – Сюда дорогу нашел сам, значит, и обратно сам выберусь. А тебе твоя голова еще пригодится!
С этими словами он окунулся в промозглую ночную тьму. Вильгельми выбежал следом:
- Постойте, - шепнул он, - я дам вам свежего коня! Ваш еще не успел остыть с дороги, а обратный путь может оказаться жарким!
Бросив мудрому немцу кошелек с деньгами, Державин вскочил на его коня и по указанной Иваном Давыдовичем тропинке, вихлявшей меж строгих немецких домиков, устремился к лесу. Когда деревня осталась позади, он пришпорил своего скакуна и помчался галопом. Непроглядной выдалась ночь, ни единой звездочки не освещало мрачного неба. Дождь хлестал в лицо, до последней нитки вымочил одежду. Но холода Гаврила не чувствовал. Он едва отъехал от Шафгаузена, как услышал за спиной выстрел. Попасть в цель в таком мороке было едва ли возможным, а, вот, загнать травимого зверя, настигнуть его на пустынной лесной дороге – можно вполне, если удача будет. И на чьей-то стороне сыграешь ты ныне, своенравная фортуна? Вновь пришпорил поручик коня:
- Давай, дружище! На тебя надежда теперь!
Впереди полыхнул факел. Ах ты, бесово отродье! По всем правилам дичь обложили! Даже дозорных на дороге выставили!
Как ни темно было, а в факельном свете разглядел Державин вскинутое навстреч ему ружье. И не дожидаясь выстрела, тотчас разрядил свой пистолет в первого дозорного, второго же на полном ходу успел огорчить ударом шпаги.
И снова продолжалась погоня, разбойничий свист несся сзади, и подчас казалось, что раздается он уже совсем рядом, прямо над ухом. Громыхнуло и несколько выстрелов, наугад пытались разбойники поразить проворного беглеца. Ах, только бы утро замешкалось! Иначе пропадай, поручик! При свете дня уж точно не промахнутся охотники!
А рассвет близился. Чувствуя это, Гаврила повернул коня в лес. Затаившись в черноте его, он не видел, а только слышал топот промчавшихся мимо коней и ругань всадников. Когда все затихло, поручик жадно глотнул дождевой воды, отер лицо.
- Сказал бы, что фортуна сегодня к нам благосклонна, - обратился он к коню, - но повременю. Как говорится, не говори «гоп», не перемахнув канавы… Теперь бы не напороться нам на наших приятелей вновь.
Возвращаться на дорогу было опасно, и ничего не оставалось Державину, как медленно пробираться вперед сквозь лесную заросль. Вот, она «прелесть» смуты в сравнении с обычной войной! На войне есть свои позиции и неприятельские, и всегда ясно, кто друг, а кто враг. Не то смута! Здесь нет позиций и никогда неясно, где друзья, а где враги. Враги могут быть везде – впереди, позади, по флангам. В каждой деревне, где вечера ты ел хлеб-соль. Врагом может оказаться любой, вплоть до собственных боевых соратников, до самых доверенных людей. А потому ни в какой миг нельзя пребыть в спокое…
А фортуна в ту ночь все-таки была на его стороне. Это Державин почувствовал в полной мере, когда, достигнув Бугульмы, повалился на постель в жарко натопленной комнате. Все-таки есть на свете удача! Вот, только является она не там, где ты расставляешь на нее силки, а там, где самой ей взбредет в голову. И величайшим неблагодарным невежей будет тот, кто скажет, что явления сии выходят не ко времени!

Серебряков свое слово сдержал. Довольно скоро к Державину явился его сын, Захарка, с депешей от отца. Писал прежний шулер довольно грамотно и ровно – не пропала даром староверская наука! Сообщал Ванька, что стоит Пугач со своим скопищем на реке Узень, и теперь самое время взять супостата. Так и загорелось сердце от этого известия! Вот она – карта заветная! Теперь только бы не упустить, и тогда… Тогда-то уж не придется несчастной матери лить слезы о разоренных пугачевцами деревеньках своих, о том, что лишилась она через разбойников последнего достояния. Хоть под конец дней поживет она, настрадавшаяся, в достатке и неге, видя первенца своего в чинах и почете…
Отряд для поиска и поимки самозванца Гаврила собрал быстро: костяк из надежных офицеров, казаки и крестьянское ополчение, набранное по деревням. Хотя от казаков и мужиков всегда можно измены ждать, хоть бы и дюжину раз ко кресту приложились, но что ж поделать, коли больше воевать некем? По обе стороны одни и те же казаки и крестьяне, и те, и другие могут в любой момент предаться другой стороне. Смута!
Путь отряда должен был проходить через деревню Малыковку, где не раз бывал Державин, и даже стоял штабом. Штаб тот местные мужички поджигали дважды. В один из своих приездов угодил Гаврила аккурат к зачинавшемуся бунту – собрался народ у церкви вместо попа горлопанов-подстрекателей слушать. Уже закипали страсти! Державин, хотя было с ним лишь два казака, не стал посылать за подмогой, но устремился в самую гущу толпы и тотчас велел повесить смутьянов. Смутьянов повесили, толпа угрюмо разошлась, не успев вкусить крови и опьянеть от нее.
Теперь же, не доезжая до Малыковки, остановил отряд никто иной, как Серебряков:
- Гаврила Романыч, мятеж в Малыковке! Какая-то пугачевская шайка ворвалась туда и бесчинствует! – выдохнул.
Почему-то лишь теперь заметил Державин, что старый знакомец его уже сед, как лунь, и подумал, что этому королю макао и штоса пора бы лежать на печи да читать внукам Писание, а не играть в куда более опасные, нежели прежние, игры… И зачем ему эта охота за самозванцем? Верно ли жаждет великой награды, чтобы по иному кругу жизнь завертелась? Или просто пьянит азарт беспокойную душу?
- Тишина-казначея убили! – продолжал, меж тем, торопливой скороговоркой Серебряков.
- Что?! – побагровел Гаврила. – Да ведь я велел ему от греха уехать прочь из деревни с бабой и детьми!
- Он было и уехал, - пожал костлявыми, присутуленными плечами Ванька. – На остров. Чуть ниже по Волге. Посидел там какое-то время, а затем, видать, счел, что зазря ты страху нагнал. Он и допреж всегда бранился, что тебе лишь бы страх нагонять и, прости, перед начальством выслужиться!
Скверный характер был у казначея, что и говорить! Иноредь так и просто прибить хотелось строптивца, не желавшего слушать заезжего поручика. Достроптивился…
- Уж так масть ему скверно легла, что вернулся он прямо в тот день, что шайка пугачевцев в деревню на свадебное гульбище нагрянула. Только и успел из лодки вылезть, как указали на него. Что тут началось, Гаврила Романыч!.. Бабу его у врат церковных разбойники снасильничали, самого избили до полусмерти. А детишек… Головы им всем размозжили, детишкам-то… А затем уж только повесили отца и мать ополоумевшую.
Передернуло Державина от этого рассказа. Жестокость жестокостью, но, чтобы детям невинным головы разбивать, это уж лютыми зверями быть надо. Даже жилы вздулись на шее от ярости. Тишин-то, Тишин! Мудрым человеком считал себя! Все семейство загубил! И почто?! Из одной только глупой строптивости, желания доказать, что он лучше понимает положение, чем столичный поручик!
На ходу менялась диспозиция. Теперь, прежде чем в дальнейший поход двигаться, должно было очистить от крамолы Малыковку и примерно покарать всех злодеев и их приспешников.
В пьяную от крови и самогона деревню державинский отряд налетом вошел и тотчас принялся хватать всех без разбору. Тела несчастных Тишиных, нагие и изувеченные, еще висели неподалеку от церкви, кресты которой не остановили забывших Бога бывших людей, обратившихся злейшими бесами.
Гаврила не сразу приказал снять убитых, но прежде у эшафота их произвел следствие, вызнав, кто именно совершил злодейство. Пугачевцы, как оказалось, успели покинуть Малыковку. Но их наиболее ярых приверженцев, ставших «дружинниками Государя Петра Федоровича» перепуганные односельчане выдали тотчас. Лишь после этого Державин велел снять с виселицы тела казначея и его жены с тем, чтобы заменить их телами их мучителей.
Казнь была назначена на другое утро. Всем жителям, включая женщин, было приказано выйти на лежащую близ самого села Соколову гору. Здесь, задом к берегу Волги, водружена была заряженная пушка, при которой находились 20 фузелеров. Гусарам своего отряда Державин приказал с обнаженными саблями разъезжать около Малыковки и всех, кто попытается бежать, рубить нещадно. Злодеев, облаченных в саваны, гнали к месту казни через все село в сопровождении семи попов из семи церквей, при зажженных свечах и колокольном звоне.
Не только Серебряков хорошо знал народную душу. Изучил ее и Гаврила. Душу эту можно соблазнить сказкой, но и устрашить – ею же. Не обычной будничной казнью, к крови и расправам успели попривыкнуть в здешних краях, но зрелищем, которое бы навсегда врезалось в память, потрясло бы души. И совсем не обязательно, чтобы потрясение то было от некой бессмысленной, превосходной жестокости. Потрясти может и поставленная, как на театре, трагедия…
Несколько тысяч человек наблюдали за казнью. Во все время этого грозного действа в воздухе царила звенящая тишина, нарушенная лишь чтением приговора.
Когда злодеи были вздернуты наступила очередь их соучастников. Таковых набралось двести душ. Их Державин приказал высечь плетьми. Экзекуцию должны были провести такие же обвиненные в измене малыковцы. Сам же он расхаживал между ними, повторяя:
- Запомните же впредь, что нет у вас иной Государыни, нежели та, которой все мы присягали! И ей вы обязаны верностью!
Многотысячная толпа стояла на коленях и, заламывая руки, завывала:
- Прости, батюшка! Виноваты! Рады служить Государыне верою и правдою!
Так прошел день, а на другой явилось к подпоручику сразу два гонца, и оба с вестями печальными. Первый известил, что генерал Мансуров, опередив Державина, достиг Яицкого городка и взял его, однако, Пугачеву удалось уйти. Смешенное чувство овладело Гаврилой при чтении этой депеши. С одной стороны, горько, что самозванец вновь ускользнул, а с другой… С другой оставалась надежда поймать его не кому-нибудь, а именно ему, поручику Державину!
- Серебряков!
- Что изволишь, Гаврила Романович?
- Отправляйся-ка ты, брат, теперь к Мансурову. Отвезешь от меня ответное письмо, а заодно поосмотришься, авось, на след Емельки нападешь иных прежде.
Знакомая щербатая ухмылка расплылась по лицу старого плута, закосил больше обыкновенного левый глаз:
- Не кручинься, Гаврила Романыч, сыщем мы сего собачьего сына! Есть у меня в его шайке свои люди! А сам ты что же? Назад теперь или все же на Узень?
- Не туда и не туда, - покачал головой Державин и, кивнув на вторую депешу, пояснил: - Иное мне дело, брат, наклюнулось.
- Прибыльное или суетное?
- Как карта ляжет…
Вторая депеша была от Вильгельми. Киргизы совершили очередной набег на колонистов, угнали в степи большой полон в несколько сотен человек и даже патера Губера. Умолял Иван Давыдович защитить своих соплеменников от этих варварских посягательств. И то сказать, не дело, чтобы обнаглевшие кочевники, как во времена Батыя, полоны в сотни душ угоняли! К тому пора отогнать их прочь, чтобы не нависала впредь угроза их соития с пугачевцами. Раз Пугача схватить не легла карта, так хоть к какой-то пользе обратить начатый поход!
- Ну, помогай тебе Бог, Гаврила Романыч!
- И тебе!
Тем же днем отправился Серебряков с Захаркой к Мансурову, а Державин на другое утро, пополнив свой отряд малыковцами, коих в доказательство своей верности и во искупление вины набралось целых семь сотен, отправился в киргиз-кайсацкие степи выручать бедолаг-колонистов.
Становище кочевников по донесениям лазутчиков находилось в верховьях Малого Кармана, и было их до тысячи душ при почти таком же количестве пленных. Ругнув крепким словом колонистов, которые при такой-то пропорции не могли порядком постоять за себя, Гаврила принялся наспех прикидывать диспозицию. Доселе не приводилось петербургскому поручику военные операции планировать, в бою-то впервые побывать довелось совсем недавно – под Самарою. Но война – учитель суровый и требует от своих пестуемых мгновенного усвоения уроков. Иначе – голова с плеч.
Разделив свой отряд надвое, Державин атаковал киргизов с двух сторон. Не ожидавшие нападения кочевники мирно готовились к трапезе, водрузив на огонь походные котлы с мясным варевом. Они переполошились, уже завидев столбы пыли, поднятые гусарскими конями. Когда же громыхнула – покамест только для острастки, Гаврила опасался повредить пленникам – пушка, так и вовсе отчаянный вопль поднялся над становищем. Киргизы решили, что царское войско, наконец, вознамерилось расправиться с ними.
Во мгновение ока повскакивали степные разбойники на своих маленьких, легких лошаденок и припустились наутек. Лишь малая часть их явила воинский дух и приняла бой. В итоге 48 кочевников были убиты, а шестеро взяты в плен. Даже подраться порядочно не вышло! Еще более крепким словом приложил поручик колонистов – вот же тетери! Этаких трусливых собак сами отогнать не могли! А к нему – со слезами, с поклонами – уже шел смертельно перепуганный патер Грубер. Вид этого измученного, заикающегося от благодарных рыданий старика воистину внушал жалость, и сердце Гаврилы смягчилось.
Что ж, теперь будет видеть немчура, кого им держаться след. Будет видеть, что стоит на страже их Государство Российское. И, авось, впредь не станут с самозванцем шашней разводить… Хоть и почти без драки виктория досталось, ан не умоляет то ни ее, ни заслуги державинской! Как-никак свыше 800 христианских душ к домам своим вернутся, а к тому и скот их и имущество. Дабы впредь обезопасить немцев от непрошенных вторжений, Державин учредил в колониях посты и разъезды из добровольцев.
Обо всем походе и итогах его подпоручик рапортовал по начальству, представив, как следовало, к наградам наиболее отличившихся смельчаков. Когда бы еще самого кто к заслуженным наградам представил… Бибиков-благодетель в аттестации Гавриле два слова, как заправский девиз, вывел: «Бдителен и смел!» Но за бдительность ту и смелость покамест лишь чином поручика удостоили…
На обратном пути из киргизских степей достигло Гаврилу письмо нового охотника за Пугачевым, по случаю победы над Турцией переброшенного с Дуная, где прославился он изумительными подвигами, на Волгу, где подвиги лишь ожидали его: «О усердии к службе Ея Императорского величества вашего благородия я уже много известен; тоже и о последнем от вас разбитии Киргизцев, как и о послании партии для преследования разбойника Емельки Пугачева от Карамана; по возможности и способности ожидаю от вашего благородия о пребывании, подвигах и успехах ваших частых уведомлений. Я ныне при деташаменте графа Меллина следую к Узеням на речке Таргуне, до вершин его верст с 60-ть, оттуда до 1 Узеня верст с 40. Деташамент полковника Михельсона за мною сутках в двух. Иду за реченным Емелькою, поспешно прорезывая степь. Иргиз важен, но как тут следует от Сосновки его сиятельство князь Голицын, то от Узеней не учиню ли или прикажу учинить подвиг к Яицкому городку. Александр Суворов».