Заказы можно также присылать на orders@traditciya.ru

Трудно представить себе, каким мукам коммунисты подвергли своего самого большого врага. Один иностранный журналист, британский корреспондент «The Revue of World Affairs», узнал кое-что об этом. Во-первых, генерал был водворен в тюрьму в Белграде и отправлен в комнату для мучения ОЗНА, где его держали 74 часа. Его крики услышали во многих частях здания. В ходе этого допроса премьер-министр Эдуард Кардель дважды посетил тюрьму. Михайлович держался до последнего, неописуемого мучения. Тогда он начал говорить и был отнесен в свою камеру, обнаженный и неузнаваемый. После этого он находился на восстановлении. Ему было сказано, что, если он исключит хоть одно слово из своего заявления, пытки будут повторятся.
Суд был копией московских довоенных процессов, на которых Сталиным были осуждены все советские лидеры. Процессы сопровождала тихая ликвидация невиновных граждан, как и в Сербии, где самое большое число убийств коммунисты совершили без суда.
Московские процессы состоялись публично, в заполненном судебном зале перед иностранным журналистам и с радио эфирами. Все обвиняемые говорили против себя, хотя было невозможно, чтобы они совершали все эти преступления, напротив. Именно они были главными носителями советского режима, как Бухарин, про которого Ленин говорил, что он является будущим для советов. В 20-е и 30-е годы Бухарин был ведущим теоретиком марксизма, академиком, комиссаром промышленности центрального комитета коммунистической партии, одним из лидеров комминтерна, главным редактором газет «Правда» и «Известия» и тд. Обвинен же он был в том, что поднял крестьян, подготовил восстание против правящего режима, являлся шпионом Японии, Германии и Великобритании, а также в предательстве советского отечества... Хотя все обвинения были ложными, Бухарин заявил: «Повторяю свои подписанные признания, мы все предатели своего советского отечества, мы подняли кулаков. Мы подготовили белогвардейское восстание против руководства партии и против законной советской власти. Соглашусь с товарищем прокурором. Я заслужил самое страшное наказание. Мои преступления неслыханные».
И миллионов людей, подвергнувшихся пыткам, многие уцелели. Один из них, проф. Др. Владислав Вилхорский, свидетельствовал: «Свою жертву они держат несколько дней в следственной комнате. Ей не позволяют спать, есть, пить воду, даже покинуть камеру хотя бы на одну минуту. Такая процедура длилась не менее шести дней без перерыва. Когда человек падает с ног или теряет сознание, его обливают холодной водой и вновь поднимают на ноги. Если он неспособен стоять, то некоторое время сидит правильно, без сгибания или любого знака жизни. Пощечины, удары, плевки в лицо или рот, это мягкое выражение их садистского скотства. Удары по голове являются тяжелыми, а самыми тяжелыми удары по гениталиям. В первые дни некотоыие пытались совершить суицид, некоторые повесились, некоторые скончались в муках. Тела мертвых они оставляли в камерах, чтобы прочие глядели на них и знали, что их ожидает, если они не подпишут всё, что им скажут...» В экспертизе «Перед страшным судом» довоенный белградский адвокат и университетский профессор Др. Радое Вукчевич рассказывает о том, что Михайлович на себе чувствовал действие каких-то секретных наркотиков, увеличивающих его деформацию на процессе. Он предполагает, что речь идёт о мескалине, используемом в нацистских и советских концлагерях и других пыточных центрах, а затем рассказывает о том, как швейцарская газета «Нация» описала действие этого наркотика: «Последствия выражаются в полной апатии и индиферентности, даже в признании преступлений, которые никогда не совершались. Когда было невозможным вынуждать политзаключенных, чтобы говорили, гестапо пользовался этим новым средством. Количество с 0,20 по 0,75 граммов, в зависимости от сопротивления пациента, одна инъекция или пыль в кофе, вине, еде вызывает чувство покоя с определенными рефлексам в глазах и ушах. Пациент начинает терять силу воли, а часто погружается в глубину самого большого отчаяния. Не теряет самосознание. На все вопросы отвечает открыто, но способен обвинить себя, поскольку для этого подготовлен. Он уверен, что таким образом обеспечивает свою свободу... Пациент является индифферентным ко всему. Но он чувствует необыкновенный страх, который из каждой тени ставит под угрозу его жизнь. Он оставляет совсем нормальное впечатление, но его лицо и глаза становятся немного красными и опухшим. Фиолетовые пятна появляются на руках. То, что от него требуется, он делает. У него всегда впечатление, что он находится под гипнозом. Хотел бы защищать себя. Поэтому время от времени появляются рефлексы или небольшие знаки сопротивления, прежде ответа на вопрос. Пациент чувствует, что он вынужден сказать вещи, которые не сказал бы, если бы находился в нормальном состоянии. Он знает, что нетрудно вынудить его, чтобы он сказал то, что не согласуется с его волей».
В многочисленных процессах, ведущихся против четников и сербских вождей после Второй мировой войны, все обвиняемые, как в московских процессах, говорили против себя. Радое Вукчевич, однако, замечает определенную разницу между оригиналом и копией: «Хотя все следовательные секреты перенесены из Москвы в Белград, вместе с законами, методами и целями, они, однако, не настолько исказили Дражу Михайловича, чтобы его личность полностью исчезла под горами обвинений, которые были предъявлены к нему. Так, в сравнении с советскими маршалами, президентами интернационала, союзных республик, советского правительства, министрами, или комиссарами, послами и догматиками, духовными и политическими лидерами большевистской революции, Дража Михайлович выглядит как настоящий гигант». Атмосфера, в которой был подготовлен процесс, не оставляла ни на мгновение сомнения в его исходе. «Слишком огромными являются преступления предателя Михайловича в отношении народов Югославии, чтобы было возможно или нужно обсуждать то, виноват ли он или нет», писалось на первой полосе «Политики» 5 апреля 1946 года. Заключенный Дража Михайлович, появившийся перед толпой в импровизированном судебном зале в доме гвардии в Белграде, в сравнении с генералом Дражом Михайловичем из свободных сербских лесов и гор, был другой личностью: истощенным духом, опухшим, бледным, старым.
В судебном зале царила атмосфера линчевания. Зрители были выбраны старательно, они делились билетам, как на театральном представлении. В стенограмме с первого дня процесса 10 июня 1946 года отмечено: «Обвиняемых приводят в зал. Первым входит Дража Михайлович, на которого смотрят все присутствующие. Публика приветствует обвиняемых тихими протестами и выражает неудовольствие и ненависть». Но, как преступник из романа Достоевского постоянно возвращается на место преступления и таким образом наконец разоблачает себя, и глава суда Михаил Георгиевич, и прокурор Милош Минич часто возвращались именно к тому, что им хотелось сокрыть, к вопросу пыток при следствии, неосознанно раскрывая так свой секрет. В первый день процесса было прочитано обвинение. Первый раз Дража получил слово на следующий день 11 июня. Георгиевич задал ему подряд 4 вопроса, касающихся пыток при следствии: «Хочу теперь же спросить вас, какое отношение было к вам в ходе следствия? Над вами издевались, да или нет? Было ли вам навязано какое-либо заявление? Отказались ли вы добровольно или вынуждено? (речь идет об американской юридической помощи). Каждый раз, Георгиевич повторял одинаковые вопросы, хотя он всегда получал желаемый ответ: «Было очень хорошим», «Конечно нет», «Нет», «Добровольно».
Однако, после третьего ответа, когда Дража осмелился и добавил: «Но только мое физическое состояние было таким...», он был прерван немедленно. После этого Георгиевич не давал слово адвокату Др. Драгичу Йоксимовичу, желающему больше данных о состоянии Дражи. Йоксимович был настойчив, поэтому получил два устных предупреждения подряд, а также угрозу, что он будет предупрежден в записи. Процесс шел по следующему сценарию: президент суда задает вопрос, а Дража имеет задачу повторить ответ, записанный в ходе следствия в подвалах ОЗНА. То, что якобы он сказал следователям, во всех пунктах совпадало с будущей официальной историей Социалистической Югославии. Специальное обвинение соратников Дражи с его стороны было связано с процессом против большой группы этих соратников, состоявшимся летом прошлого года. Тогда следователи им приказали систематически обвинять своего командующего. Этот рецепт также взят из Москвы, поскольку самые убедительные обвинения были из собственных кругов. Между тем, Дража по правилам начал говорить вопреки записям, точнее, пытался дать действительно правильные ответы. Это основное различие между ним и жертвами московских процессов. Это сделало белградский процесс примечательным, ибо глава суда и прокурор не имели готовой модели, поэтому они должны были импровизировать. В ходе одной из первых импровизаций они отреагировали столько неловко, что в следующем диалоге сценарий суда столетия был публично разоблачен. То же произошло 11 июня. После одного из ряда отклонений Дражи от записей, сделанных в ходе следствия, в стенограмме отмечено: «Минич: Товарищ президент, я отмечаю, что нынешние ответы обвиняемого не совпадают с ответами, данными следственным властям. Михайлович: Есть много данных, которые я тогда не знал. Теперь я узнал определенные данные, а кроме того, мое физическое состояние тогда было намного хуже, чем сейчас. Прокурор: Об этих обстоятельствах вы отвечали последние 10 дней, когда ваше физическое состояние было хорошим. Адвокат Никола Фонович: Здесь есть определенное несогласие между записью и тем, что обвиняемый говорит. Он говорит, что его физическое состояние тогда не было хорошим. Теперь его психологическое состояние иное. Георгиевич: Вы замечаете, что здесь есть чего-то непонятное? Адвокат Фонович: Замечаю, что несогласия должны интерпретироваться из-за его психологического состояния. Минич: Спрашиваю, чем защита констатирует его плохое психологическое состояние? Какие аргументы имеет для этого? Георгиевич: Пожалуйста, это не нужно. Эти вопросы объяснены до начала заседания. Состояние обвиняемого является нормальным. Михайлович: Я чувствую себя хорошо, но я устал. Георгиевич: Обвинитель, вы удовлетворены? Минич: Я удовлетворен». Сказав, что это вопросы, объясненные до начала заседания, Георгиевич думал о вопросах, заданных о пытках в ходе следствия и отрицательных ответах, которые получал. Минич заявил, что Дража лишь последние 10 дней был в хорошем физическом состоянии, но для защиты было очевидно, что с ним что-то не в порядке, то есть, пытка сделала свое дело. И в продолжении процесса, Георгиевич и Минич угрожающим тоном прерывали Дражу, добиваясь от него вернуться к признаниям, сделанным в ходе исследования.
В большинстве случаев, он соглашался с этим, но в стенограмме отмечено немало примеров, когда он, несмотря на угрозы, оставался при своем мнении. Большей частью процесс развивался так: Георгиевич: Отдавали ли вы вашим отрядам, если вы их имели, приказы для борьбы против оккупантов? Михайлович: Да. Георгиевич: Я напомню вам о вашем заявлении, связанным с этим вопросом, вы ответили: «Ни одним приказом отрядам я не приказывал выступать против врагов, а для восстания со всеми силами я ожидал, пока возникнет благоприятная ситуация.» Правильно ли следственная власть отметила это или нет? Михайлович: Они правильно отметили, но позднее я уточнил данные. По моему приказу прошло наступление на Горний Милановац, Страгаре, Пожегу и Чачак. Георгиевич: Мы найдем это позже. Михайлович: Это приказы для наступления. Георгиевич: Вы виноваты во всех этих наступлениях, поскольку они были устремлены против партизан. Михайлович: Это наступления против немцев. Георгиевич: Известен факт, что Пожега взята партизанами. Михайлович: Есть спор об этом. Георгиевич: Это не спор, это факт. Впрочем, хочу напомнить вам, если вы забыли. Правильно ли записано, что вы ни одним приказом вашим отрядам, никогда не отдавали приказ выступать против врагов, а для восстания вы ждали, когда случится благоприятная ситуация? Михайлович: Это правильно записано».
Вот второй пример: Георгиевич: Кто участвовал вместе с вашими людьми в этой борьбе против второй пролетарской дивизии? Михайлович: Я не считал, что они участвовали со мной. Мои подразделения сражались на пограничном фронте, а если были подавлены, они отступали. Георгиевич: Напоминаю вам, что вы сказали, что на следствии отношение к вам было хорошим и что вы добровольно дали показания. В ходе следствия вы ответили: «Болгарские подразделения участвовали, но не знаю в какой мере». Правильно ли это записано? Михайлович: Это правильно».
Третий пример: «Георгиевич: Как и откуда четничские подразделения получали боеприпасы? Михайлович: Это период после Прибоя, то есть после освобождения Прибоя октября 1943 года, когда у нас были миллионы патронов, которые мы захватили, когда немцы пытались сжечь ангар в ходе отступления. Георгиевич: Я спрашиваю вас о том, как четничские подразделения получали боеприпасы в операциях против второй и пятой дивизии? Михайлович: Боеприпасов у них было достаточно. Георгиевич: Напоминаю вам о том, что вы сказали в ходе следствия: «Четничские подразделения получали боеприпасы из Валево и Чачка.» Правильно ли и без вынуждения это отмечено в записи? Михайлович: Это правильно и без вынуждения отмечено в записи».
 Четвертый пример: Георгиевич: Известно ли вам, кто убил покойного Милана Благоевича? Михайлович: Я знаю, что обвинен Вучко Игнятович. Георгиевич: А кто обвинял Вучка Игнятовича? Михайлович: Партизаны обвиняли Игнятовича в этом. Георгиевич: Вы сделали что-нибудь против Игнятовича? Михайлович: Конечно, во-первых, провел следствие, что произошло. Георгиевич: А какие были результаты? Михайлович: Не знаю. Георгиевич: Напоминаю вам о том, что на следствии вы сказали иначе. Михайлович: Я не желаю менять свое заявление, но я скажу то что помню. Следствие выделяет один момент тогда, когда я был физически очень усталым. Я вспоминал после того, имея обвинение, пытался узнать и реконструировать события, сколько это возможно. Георгиевич: Вы сказали так: «Факт, что я слышал, что убийство совершил Игнятович...»
Были ситуации, когда Дража не знал, что следователи отмечали в записи. Например: «Напоминаю вам о вашем заявлении, данном в ходе исследования. Михайлович: Прошу прощения, теперь я не могу знать, что я сказал в своем заявлении, но я сказал, что мог». Второй пример: «Михайлович: Пожалуйста, повторите мне то, что я сказал в записи. Минич: Информации много, и вы не можете все припомнить». Для вопросов, которых не было в записях со следствия, и которые в суде были заданы первый раз, сценарии был следующим:
Сперва Дража отвечает правильно, а затем президент суда повторяет вопрос, и Дража отвечает, как хотят коммунисты. Протесты защиты были тщетными. Например: «Георгиевич: Кто первый начал борьбу? Михайлович: Я первый начал сражаться с немцами. Георгиевич: Конкретно это, начали ли ваши четники борьбу против оккупантов? Михайлович: Быть может, что партизаны первые начали борьбу. Какая разница день или два, я этого не знаю. Георгиевич (диктует): Обвиняемый показывает, что партизаны первые начали сражение против против оккупантов. Адвокат Йоксимович: Но что разница была день или два. Георгиевич: Пока я задаю вопросы обвиняемому, не обращайтесь». На следующий день 12 июня 1946 года, «Политика» так передала этот диалог: «Михайлович подтверждает, что в Югославии партизаны были первыми, кто начал борьбу против оккупантов, пока его подразделения атаковали партизан, даже под его непрямой командой». Это была модель отчетности для всей домашней прессы.
Некоторые ответы Дражи выглядели так, как будто он сознательно, зашифровано сообщает миру, что он жестоко замучен: «Следователь же имел проблемы со мной по этому вопросу», «Следствие выделяет один момент тогда, когда я был физически совсем усталым», «Мое здоровье улучшилось...» И так, в третий день процесса пришёл диалог между Дражей и Миничем, который при наблюдении не в контексте, мог бы интерпретироваться, как забота палачей о здоровье жертвы, но контекст многих изменений заявлений Дражи говорит о том, что здесь речь идет об ещё одном сценарии. А именно: Драже приказано измученность и усталость в ходе следствия, которые он выделял при каждой возможности, связать с голодом в ходе хоронения в прошлом году. Так, когда он однажды сказал: «Даже если бы знал, я не был бы в курсе в таком состоянии после того, что пережил». Минич его прервал вопросом: «А что вы пережили?» «Голод», ответил Дража. «Освобождения?» «Да», ответил Дража. Поскольку он продолжил отвечать кратко, в одно или несколько слов, а это значит, что он отвечал без воли, Минич был вынужден задать ему ещё 9 схожих вопросов, чтобы, наконец, прийти к выводу: «Хорошо. Это было в 1945 году», так что муки были ограничены лишь голодом во время пребывания в поле в 1945 году.
В реальности, если говорим о муках прежде заключения, для Дражи были самыми тяжелыми первые месяцы 1946 года. Не из-за голода и пребывания в поле, а из-за тифа. Однако, он все ещё продолжал отправлять зашифрованные сообщения. Уже следующий четвертый день процесса, когда его предупредили о том, что он говорит вопреки тому, что он якобы сказал на следствии, Дража произносит фразу, которая пойдёт по всему миру: «У меня наступает момент, когда я устал, скажу «yes»«. То, что он говорил «да», когда хотел сказать «нет», является лишь одним из анекдотов, ходивших в Белграде. Фальсифицированные стенограммы с процесса созданы на версии событий, записанной в подвалах ОЗНА, насильственно приписанных Драже, скоро одержат убедительную победу. Они станут единственной и официальной правдой. Примеры стояния Дражи, в которых он сопротивлялся давлению, просто не записаны в объявленные стенограммы.
Вот, некоторые из таких примеров: «Георгиевич: Вы в августе 1941 года атаковали одну чету валевского партизанского отряда в селе Планиница? И были ли вы руководителем этого наступления против этой партизанской славковацкой чёты? Михайлович: Да. Георгиевич: Объясните, как это? Вы атакуете одну партизанскую чёту, кстати, ваших союзников? Михайлович: Я их не считал союзниками. Тогда я атаковал бы на своих собственных людей. Георгиевич: Скажите конкретно, почему вы атаковали партизан? Михайлович: Я охранял деревни от грабежа, поэтому я имел штаб на Равной Горе. До этой группы была ещё одна известная группа, которая начала грабить. Минич: Можете ли сказать имя хотя бы одного крестьянина, которому они пришли и сказали, что они бандиты? Михайлович: Я не хотел бы. Минич: Это в ваших интересах. Михайлович: Я не хотел бы таким крестьянам создавать затруднения».
Второй пример: «Георгиевич: Имели ли вы какую-то связь с Недичем в то время? Михайлович: Я на Равной Горе получил письмо, кажется, от Живоина Джурича, в котором он в двух-трех словах приглашает меня: «Господин полковник, просим вас приехать в Белград для разговора». Георгиевич: Вы отправили делегацию? Михайлович: Это не была делегация, а лишь два человека, чтобы посмотреть, что они хотят. Георгиевич: Были ли они в контакте с Недичем? Михайлович: Да, но ни о чем не договаривались. Георгиевич: В ваших интересах и интересах правды я должен обратить ваше внимание, что прокуратура в качестве доказательства предлагает чтение записей с допросов Милана Недича, в котором он буквально называет пункты договора, подписанного между вашей делегацией, отправленной вами, с одной стороны и Недича с другой стороны. Как из них следует, достигнута договоренность о совместной борьбе против партизан, оказание финансовой помощи, назначение офицеров связи у вас и у Недича, и позже сформировался план для операции. Михайлович: Никогда. Георгиевич: Я вам подтверждаю существование этого заявления Недича. Михайлович: Нет, несмотря на его заявления».
Третий пример: «Были ли вы в то время, в 1942 году, связаны с офицерами Недича, областным и региональным командирам и так далее, привели ли вы некоторых из этих офицеров под вашу команду, как вы вообще относились к ним? Михайлович: Мое отношение было: пробить все ряды Недича, получить у них как можно больше, так что, наконец, я могу сказать: Недич думал, что у него есть немного солдат, но он их не имел. Эти силы, которые были в поле, ничего не смели. Они наказывались очень строго, если не слушали нас. Мы пытались привлечь их к себе так, как вы позже пытались привлечь домобранов и прочих».
Четвертый пример: «Отдали ли вы, обвиняемый Михайлович, первого ноября 1941 года, своим командирам приказ отступить с фронтов против немцев и перейти в общее наступление против партизан? Михайлович: Нет, напротив».
Отличную выдержку Дража показал и в последнем слове, 10 июля 1946 года. Перед страшным судом. Лишь тогда его не прервали. Говорил он с 17 часов до без 10 минут полночь лишь с двумя перерывами по 15 минут. В конце он сказал: «Судьба была безжалостна ко мне, когда она бросила меня в самый тяжелый шторм. Я хотел немало, немало начал, но мировой шторм унес меня и моё дело». Это были последние слова Дражи, услышанные кем-то, кроме палачей. Как немало символов было в ходе процесса, так символикой сопровождалось его убийство. Его расстреляли 17 июля, в день, когда большевики Ленина в 1918 году убили последнего русского царя Николая Романова.

Милослав Самарджич