***

В том же 1830 г. на Россию надвигалась холера, свирепствовавшая в Персии. В России первые признаки ее обнаружились еще в 1817 г. в Астрахани, потом в 1829 г. в Оренбурге. Способы лечения этой страшной болезни были неизвестны. Главные меры борьбы с нею заключались в устройстве карантинов и оцеплений заразных мест. 9 сентября образована была Центральная комиссия для пресечения холеры. Государь следил за работой и направлял ее. 24 сентября пришло известие о холерных заболеваниях в Москве.

«С сердечным соболезнованием получил ваше печальное известие. Уведомляйте меня эстафетой о ходе болезни, - писал Государь московскому генерал-губернатору. - От ваших известий будет зависеть мой отъезд. Я приеду делить с вами труды и опасности. Преданность воле Божией!»

29 сентября Государь в сопровождении Бенкендорфа прибыл в Москву.

В «Русском Архиве» (1901) напечатано письмо современника, А Я. Булгакова, об этом событии: «Подъехав к дому генерал-губернатора кн. Д. В. Голицына, Государь не велел никому двигаться с места, а только показать одному дорогу к Князеву кабинету. Он по своему обыкновению долго нежиться и работать в постели, недавно встал, был в халате своем перед зеркалом маленьким, чистил рот. Вообрази же себе удивление князя, увидевшего в зеркале лицо Государя, за ним стоявшего... Он вскочил со стула испуганный. Первые слова Государя были: «Надеюсь, князь, что все в Москве так же здоровы, как вы?» - после чего и стал расспрашивать князя обо всем. Потом Его Величество поехал к Иверской Божией Матери, где молился, стоя на коленях. Несметная толпа народа сопровождала Царя до дворца, где Его Величество изволил переодеться, принять митрополита Филарета и, надев ленту, пойти в собор. Тут встретил его митрополит со словами: «Благословен грядый на спасение града сего»... Столица казалась пустой, мертвой, - и вдруг оживились; забыли о холере и самые трусы: все одним заняты - неожиданным прибытием Государя... Государь-то какой Ангел! Всем известно, как он любит Императрицу и детей своих, - он оставляет непринужденно все, что сердцу его дорого, ценно, чтобы лететь в Москву, которую ему описали жертвою смертоносной лютой заразы. Это будет в истории написано золотыми буквами».

Митрополит Филарет в слове своем сказал еще: «Такое царское дело выше славы человеческой, поелико основано на добродетели христианской... С крестом встречаем тебя, Государь, да идет с тобою воскресение и жизнь...» Народ у Иверской часовни и у Успенского собора громко восклицал: «Ты - наш отец, мы знали, что ты к нам будешь; где беда, там и ты, наш родной».

Государь пробыл в Москве до 7 октября. Посещал он общественные учреждения, главным же образом направлял и ободрял власти. Во дворце умерли от холеры старик лакей, обслуживавший комнату Государя, и судомойка. Недомогание ощутил и он сам. Бенкендорф пишет: «Вдруг за обедом, на который было приглашено несколько особ, он почувствовал себя нехорошо и принужден был выйти из-за стола. Вслед за ним поспешил доктор, столько же испуганный, как и мы все, и хотя через несколько минут он вернулся к нам с приказанием от Государя не останавливать обеда, однако никто в смертельной нашей тревоге уже более не прикасался к кушанью. Вскоре затем показался в дверях сам Государь, чтобы нас успокоить; однако его тошнило, трясла лихорадка и открылись все первые симптомы болезни. К счастью сильная испарина и данные вовремя лекарства вскоре ему пособили, и не далее как на другой день все беспокойство наше миновало».

В бытность Государя в Москве прибавлено было число больниц, открытых приюты для осиротевших детей, богадельни для одиноких стариков. Государь за всем наблюдал. Заболевания начали уменьшаться.

В Твери Государь, соблюдая закон им установленный, провел 11-дневный карантин во дворце покойной Вел. кн. Екатерины Павловны. В Царское Село он прибыл 20 октября.

***

К приезду Государя в Москву относится стихотворение Пушкина «Герой», напечатанное впервые в «Телескопе» Надеждина без подписи автора. Оно говорит о посещении Наполеоном в Яффе лагеря больных чумой. В конце стихотворения автор отвечает «Другу», сомневающемуся в этом событии. Стихотворение это кончается непонятным, как бы словом Друга: «Утешься». Под ним стоит помета «29 сентября 1830 г. Москва», дающая ключ ко всему стихотворению. Пушкина в то время не было в Москве: он был в Болдине. Но что произошло в этот день в Москве? - В холерную столицу приехал Государь, явив тем пример героизма, отвечающего образу Наполеона в чумных бараках Яффы. «Утешься», говорит Друг: тебе не нужно искать «возвышающего обмана»; пусть «Яффа» оказалась легендой, - «Москва», посещение ее в холеру Императором есть правда! - Тайна этого истолкования была открыта публике непосредственно после смерти Пушкина М. П. Погодиным, обнародовавшим следующее письмо к нему Пушкина: «Напечатайте, где хотите, хоть в Ведомостях, но прошу вас и требую, именем нашей дружбы, не объявлять никому моего имени. Если московская цензура не пропустит, то перешлите Дельвигу, но также без моего имени и не моей рукой переписанное...» «В этом стихотворении самая тонкая и великая похвала нашему славному Царю. Клеветники увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший, однако ж, продираться со льстецами», - писал Погодин кн. П. А. Вяземскому при посылке стихотворения. «Только по смерти Пушкина, - писал Гоголь, - обнаружились его истинные отношения к Государю и тайны двух его лучших сочинений («Герой» и «К Н»). Никому не говорил он при жизни о чувствах, его наполнявших, и поступал умно... Пушкин высоко слишком ценил всякое стремление воздвигнуть падшего. Вот отчего так гордо затрепетало его сердце, когда услышал он о приезде Государя в Москву во время ужасов холеры, - черта, которую едва ли показал кто-либо из венценосцев и которая вызвала у него эти замечательные стихи». - Показательно, что в черновике статьи Пушкина о Радищеве имеется такая запись: «Ныне царствующий Император чаще других удостаивает Москву своим посещением. Неожиданный приезд его в конце 1830 г. во время заразы принадлежит будущему историку....»

Безстрашная поездка Императора Николая I в Москву вдохновила еще двух поэтов.

Барон А. А. Дельвиг 13 октября написал следующее стихотворение:

УТЕШИТЕЛЬ

Москва уныла: смерти страх

Престольный град опустошает;

Но кто в нее, взирая прах,

Навстречу ужаса влетает?

Петров потомок, Царь, как он

Бесстрашный духом, скорбный сердцем,

Летит, услыша русский стон,

Венчаться душ их самодержцем.

Поэт Иван Иванович Козлов (1779-1840), ослепший на 40-м году жизни, ценимый очень Пушкиным, писал в 1830 г.:

ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕННОМУ ФИЛАРЕТУ

Когда долг страшный, долг священный

Наш Царь так свято совершал,

А ты, наш пастырь вдохновенный,

С крестом в руках его встречал, -

Ему небес благоволенье

Изрек ты именем Творца,

Пред Ним да жизнь и воскресенье

Текут и радуют сердца!

Да вновь дни светлые проглянут,

По вере пламенной даны,

И полумертвые восстанут

Любовью царской спасены.

Д. Н. Блудов (с 1842 г. - граф), близкий с Карамзиным и Жуковским, крупный государственный деятель, писал жене и дочери в Берлин: «Вы, конечно, уже знаете, что Государь поехал в Москву и конечно также отгадали причину. Это прекрасное, сродное душе его движение спешить туда, где какая-либо опасность угрожает его подданным. Это новая черта его характера привела в восторг всех умеющих ценить порывы великодушия; она обрадовала и успокоила не только московских, но и здешних жителей...»

В «Дневнике» князя П. А, Вяземского под б ноября 1830 г. имеется такая запись: «Приезд Государя в Москву есть точно прекраснейшая черта. Тут есть не только небоязнь смерти, но есть и вдохновение, и преданность, и какое-то христианское и царское рыцарство, которое очень к лицу Владыке. Странное дело, мы встретились мыслями с Филаретом в речи его Государю. На днях, в письме к Муханову, я говорил, что из этой мысли можно было бы написать прекрасную статью журнальную. Мы видели царей в сражении. Моро был убит при Александре, это хорошо, но тут есть военная слава, есть point d'honneur (достоинство (фр.)), нося военный мундир и не скидывая его никогда, показать себя иногда военным лицом. Здесь нет никакого упоения, нет славолюбия, нет обязанности. Выезд царя из города, объятого заразой, был бы напротив естествен и не подлежал бы осуждению; следовательно, приезд Царя в таковой город есть точно подвиг героический. Тут уж не близ Царя - близ смерти, а близ народа - близ смерти».

***

В июле 1830 г. над Европой пронеслась революционная буря. Во Франции свергнут был король Карл X. Бельгия отделилась от Голландии. Вспыхнули волнения в Италии. Император Николай I являлся сторонником сближения России c Францией. Со свойственной ему определенностью он высказался в этом смысле в своем письме к королю Карлу Х 22 марта 1828 г. О таковом взгляде Государя сообщали в 1830 г. своим правительствам австрийский и французский послы в Петербурге. Император Николай I сочувствовал королевской экспедиции в Алжир и отправил в действовавшую там армию полковника ген. штаба Философова. С радостью воспринята была им конечная там победа Франции.

Добрые чувства питал Государь и лично к Карлу X. С тем большим беспокойством наблюдал он в последнее время за его ошибочной внутренней политикой, несогласной с установлениями конституции, в верности которой король дал присягу. Будучи сам противником представительного строя, Государь считал, что монарх, приняв соответственные обязательства, должен честно их выполнять. Действия крайне реакционного правительства кн. Полиньяка, издававшего законы помимо парламента, вызывали негодование Государя. Опасался он сильной вспышки недовольства в стране. Министр иностранных дел гр. Нессельроде, писал 9 апреля 1830 г. русскому послу в Париже гр. Поццо-ди-Борго: «Его Императорское Величество желает Франции спокойствия и благоденствия, почему и желает торжества разумной умеренности». Государь, не стесняясь, высказывал осуждение действиями короля.

Сразу же после июльской революции Государь имел длительный разговор с французским поверенным в делах, бароном Бургоэном, начавшийся бурно. «Если бы во время кровавых смут в Париже народ разгромил дом русского посольства и обнародовал мои депеши, - сказал Государь во время этой беседы, - то были бы поражены, узнав, что я высказывался против государственного переворота; удивились бы, что Русский самодержец поручает своему представителю внушить конституционному королю соблюдение учрежденных конституций, утвержденных присягой». Тому же барону Бургоэну Государь, в более раннем разговоре, так отозвался о королевской гвардии, ведшей упорный бой с толпой: «Молодцы ваши гренадеры королевской гвардии! Я желал бы поставить золотую статую каждому из них».

При первых известиях о происшедшем во Франции Государь сохранял спокойствие. Он знал, что король Карл Х отрекся от престола в пользу своего 10-летнего внука, герцога Генриха Бордосского, сына убитого революционером Лувелем в 1820 г. герцога Беррийского. Получение известия о том, что королем стал представитель младшей линии Бурбонов, принц Луи-Филипп Орлеанский, страшно возмутило Императора Николая I, защитника начал законного наследования.

Графиня Антонина Дмитриевна Блудова отмечала в своих «Записках», что Государь не одобрял действия Карла X. Но его возмутило, что герцог Орлеанский, ближайший родственник Бурбонов, обязанный им возвращением огромного богатства и своего высокого сана, поспешил принять корону, которая передана была малолетнему герцогу Бордосскому, после отречения его деда и дяди. Герцог Орлеанский мог бы быть регентом до его совершеннолетия. Поведению Луи-Филиппа не сочувствовали жена его и дочь Мария, супруга первого бельгийского короля Леопольда I, заболевшая даже белой горячкой.

Второй сын Луи-Филиппа, герцог Немурский, считал себя присягнувшим Карлу Х и был приверженцем Генриха V (до этого герцога Бордосского).

Первым побуждением Императора Николая было, не останавливаясь и перед вооруженным вмешательством, восстановить законный порядок во Франции. Но он помышлял действовать по примеру того, что в таких случаях предпринималось в царствование Имп. Александра державами, образовавшими Священный Союз. С этою целью им были отправлены для переговоров в Берлин фельдмаршал гр. Дибич-Забалканский, и в Вену гр. А. Ф. Орлов. Но в обеих этих столицах решено было признать нового французского короля. Одиноким почувствовал себя Государь и в бельгийском вопросе. Луи-Филипп был признан Имп. Николаем I, не пожелавшим только именовать его, как других монархов, в письменных обращениях «братом».

Подводя итоги этим событиям, Бенкендорф пишет: «Итак, после долгой внутренней борьбы и гласно заявленного отвращения к новому монарху Франции, нашему Государю не оставалось ничего иного, как покориться силе обстоятельств и принести личные чувства в жертву сохранения мира и отчасти общественному мнению. Император Николай I впервые принудил себя действовать вопреки своему убеждению, и не без глубокого сожаления и досады признать Людовика-Филиппа королем французов».

***

Фельшмаршал Дибич был еще в Берлине, когда он получил от прусского министра Бернсторфа сообщение о вспыхнувшей в Варшаве 17/29 ноября 1830 г. революции. В Петербург первым пришло следующее сообщение, отправленное в германское посольство: «Варшава. 30 ноября 2 ч. утра. Общее восстание; заговорщики овладели городом. Его Императорское Высочество Цесаревич жив и здоров, он в безопасности посреди русских войск. Шмидт. прусский консул». Донесение Цесаревича Государь получил 25 ноября ст. ст. вечером. Вел. кн. Константин Павлович чудом спасся от молодых офицеров и юнкеров, предводительствуемых Высоцким, ворвавшихся в Бельведерский дворец. Убиты были мятежниками поляки: военный министр Гауке, генералы Трембицкий, гр. Станислав Потоцкий, Семионтовский и др. Цесаревич удалился в м. Вержбу. Поддавшись убеждениям некоторых польских офицеров, он вывел из Варшавы русские войска. Кроме того Цесаревич сам отпустил в мятежные полки польских офицеров, оставшихся верными присяге, приведя этим в ужас нескольких генералов поляков, в их числе Хлопицкого, будущего диктатора.

26 ноября в Михайловском манеже был развод 3 батальона Преображенского полка, о каковом сохранилось сообщение австрийского посла графа Фикельмона Меттерниху от 1/13 декабря. На разводе присутствовали четыре дипломата. По окончании развода Государь ни в чем до этого не проявлявший своего волнения, выехал на середину манежа, подозвал к себе офицеров, объявил им о мятеже в Варшаве, и сказал: «Я уже сделал распоряжения, чтобы указанные мною войска двинулись к Варшаве, а если будет нужно, то пойдете и вы, моя гвардия, пойдете наказать изменников и восстановите порядок и оскорбленную честь России. Знаю, что я во всех обстоятельствах могу положиться на вас». Негодование охватило всех. Раздался восторженный крик: «Веди нас против мятежников; мы отомстим за оскорбленную честь России». Целовали у Государя руки, одежду, ноги. Государь счел необходимым умерить негодование, напомнив офицерам, что не все поляки нарушили присягу, почему карать надо зачинщиков мятежа, прощать раскаявшимся и не допускать ненависти к «кровным братьям».

По поводу обращения Государя к гвардии Д. Н. Блудов 28 ноября писал своим заграницу: «Венец, носимый Николаем I, не из роз. Судьба часто испытывает его твердость сильными противностями, но он имеет утешение достойное его сердца, и в настоящем случае, конечно не без слез сладостного умиления, слышал и еще слышит голос своих истинных подданных, своих детей, ибо клики усердных воинов его гвардии повторяются всеми и всюду. Русские не умеют выдавать своих царей, особливо такого Царя».

Главнокомандующим стотысячной армии, двинутой против мятежников, назначен был 1 декабря граф Дибич, начальником штаба граф Толь, генерал-квартирмейстером, генерал-адъютант Нейдгардт. Цесаревич Константин Павлович тяжело переживал события в Польше и старался выступать перед Государем ходатаем, не теряя надежды на то, что польская армия, которую он с такою любовью создавал, одумается. Но рассчитывать на это было трудно. Власть, правда, находилась в Варшаве в руках умеренного диктатора генерала Хлопицкого, но [мятежники] крайние усиливались.

Поляки послали в Петербург депутатов, - министра финансов кн. Любецкого и члена сейма гр. Езерского. «Поезжайте навстречу вашим соотечественникам, - сказал Государь Грибовскому, - и предупредите их, что если они явятся представителями власти, которую я не могу признать, то пусть уезжают обратно к пославшим их». Кн. Любецкий заявил, что он явится, как член королевского правительства доложить о случившемся своему королю. Государь принял каждого отдельно.

Император в письме к Цесаревичу от 19 декабря писал, что принял гр. Езерского, как «путешественника...» «Как только он вошел в комнату, он бросился передо мною на колени, рыдая, как ребенок; я с трудом успокоил его, и после того как я обнял его, мы уселись все трое, и я предложил ему рассказать все то, что он желал передать мне».

В том же письме Государь писал: «Я ответил ему, что гневаюсь только на убийц, что остальные должны быть уверены в моем прощении. Я сказал ему, что случаю угодно было, чтобы именно сегодня, 14 декабря, батальон, занимавший у меня караул, был тот же самый гвардейский экипаж, который пять лет тому назад был против меня, что вследствие этого приведенный пример доказывает, что я найду средство не только простить, но также дать войскам случай очистить себя в своих собственных глазах».

***

Государь убеждал Езерского, по возвращении в Варшаву, стараться утвердить власть диктатора. «Предложите и потребуйте от диктатора, - говорил он, - чтобы он покарал виновных, т. е. тех, которые убили своих начальников и нарушили все требования дисциплины; вы мне окажете величайшую, какую только можно, услугу, потому что, повторяю вам, роль палача отталкивает меня, и я хочу пользоваться лишь своим правом миловать...»

После беседы с ним Государь говорил близким: «...Они все, более или менее, страдают рассудком. Я не могу этого объяснить иначе». Граф Езерский в разговоре с Бенкендорфом настаивал на оккупации Галиции и Польши польскими войсками, то есть на отнятии земель у союзников России - Австрии и Пруссии. Об этом Государь сообщал Цесаревичу 19 декабря.

В этом же письме Государь писал старшему брату: «Желая приготовиться ко всему, я предложил жене отговеть вместе, не зная, будет ли Богу угодно позволить нам быть вместе в то время, когда мы имеем обыкновение делать это; по крайней мере, мы причастимся, и я прошу у вас обоих прощения и вашего благословения; да сподобит меня таинство, к которому я готовлюсь приступить, найти ту силу и то присутствие духа, в которых я все более нуждаюсь, и которые я тщетно искал бы где-либо в другом месте чем там, откуда истекает милосердие и сила».

Государем было опубликовано 5 декабря воззвание к войскам и народу польского королевства, 12-го же декабря манифест, в котором выражалась готовность примирения со всеми, кто вернется к исполнению долга.

Император Николай еще до этого - 8 декабря - писал Цесаревичу: «Если один из двух народов и двух престолов должен погибнуть, могу ли я колебаться хоть мгновение? Вы сами разве не поступили бы так? Мое положение тяжкое, но моя совесть ни в чем не упрекает меня в отношении поляков, и я могу утверждать, что она ни в чем и не будет упрекать меня, я исполняю в отношении их всех мои обязанности до последней возможности, и не напрасно принес присягу, и я не отрешился от нее; пусть же вина за ужасные последствия этого события, если их нельзя будет избежать, всецело падает на тех, которые повинны в нем! Аминь».

Позднее он снова писал старшему брату: «Трудно прозреть будущее, но соображая в пределах человеческого разума, взвешивая различные вероятия успеха, трудно предположить, чтобы год оказался бы для нас более тяжелым, чем 1830 год. Дай Бог, чтобы я не ошибся. Я желал бы видеть вас спокойно водворившимся в Бельведере и порядок восстановленный повсюду, но сколько еще предстоит сделать прежде чем в состоянии достигнуть этого! Кто из двух должен погибнуть, - так как погибать необходимо, - Россия или Польша? Решайте сами. Я исчерпал все возможные средства, чтобы предотвратить подобное несчастье; средства, совместимые только с честью и моею совестью исчерпаны; или, по крайней мере, никто не может меня заставить поверить, что их хотели там понять или принять! Что же мне остается делать?»

Поляки сами внесли ясность в этот трудный вопрос. 13/25 января 1831 г. сейм объявил «династию Романовых лишенной престола». Главой национального правительства через 5 дней избран был кн. Адам Чарторижский, главнокомандующим кн. Михаил Радзивилл.

В ответ на это последовал манифест Государя: «13 января среди мятежного, противозаконного сейма, присвояя себе имя представителей своего края, поляки дерзнули провозгласить, что Царствование наше и Дома нашего прекратилось в Польше, и что трон, восстановленный Александром, ожидает иного монарха. Сие наглое забвение всех прав и клятв, сие упорство в зломыслии исполнило меру преступления: настало время употребить силу против незнающих раскаяния, и мы, призвав в помощь Всевышнего Судию дел и намерений, повелели нашим верным войскам идти на мятежников... В сей важный час, когда с прискорбием отца, но с спокойной твердостью Царя, исполняющего священный долг свой, мы извлекаем меч за честь и целость державы нашей, соедините усердные мольбы свои с нашими мольбами пред алтарем Всевидящего, Праведного Бога. Да благословит Он оружие наше для пользы самих наших противников; да устранит скорою победою препятствия в великом деле успокоения народов, десницею Его нам вверенных, и да поможет нам возвратить России мгновенно отторгнутый от нее мятежниками край, устроить будущую судьбу его на основаниях прочных, сообразных с потребностями и благом всей нашей Империи, и положит навсегда конец враждебным покушениям злоумышленников, мечтавших о разделении». Гр. А. Д. Блудова приводит в «Записках» слова Государя: «Я бы сам сохранил конституцию польскую, и положение мое было бы крайне затруднительное; но они теперь развязали мне руки и упростили дело, разорвав своевольно хартию».

Русские войска перешли 18/30 января польскую границу. Пруссия,-поддержавшая Россию, сосредоточила у пределов русской Польши корпус, командуемый ген. Кнезебеком. Всеми же ее войсками, охранявшими восточную границу, командовал генерал граф Гнейзенау.

Граф Дибич через месяц после акта сейма - 13/25 февраля - разбил поляков под Гроховом. Национальная гвардия побросала оружие и спешила смешаться с населением. Армия, понесшая большие потери, в полном расстройстве, отступила к Варшаве, в которую легко было бы русским ворваться на ее плечах. Дибич не использовал эту победу. Вина в этом падала, по некоторым данным, на Вел. кн. Константина Павловича, стремившегося по-прежнему щадить поляков. Предполагается, что от него исходил совет приостановить наступление.

Бенкендорф занес в свои записки следующее: «Дибич никогда не хотел назвать этого генерала по имени и тайну свою унес в гроб, но на смертном одре он сказал гр. Орлову: «Мне дали этот пагубный совет; последовав ему, я провинился перед Государем и Россией. Главнокомандующий один отвечает за свои действия».

Государь в письме от 24 февраля высказал фельдмаршалу свое неудовольствие: «Почти невероятно, что после такого успеха неприятель мог спасти свою артиллерию и перейти Вислу по одному мосту. Следовало ожидать, что он потеряет значительную часть своей артиллерии, и что произойдет вторая Березинская переправа... Итак. потеря 8 000 человек и никакого результата, разве тот, что неприятель потерял по малой мере то же число людей. Это очень, очень прискорбно! Но да будет воля Божия!»

Пришлось создать резервную армию под начальством гр. П. А. Толстого. Император 7 апреля сообщил Дибичу свой план-переход | нижней Вислы около Пултуска. При этом он добавил, что главнокомандующий должен в действиях руководиться исключительно своими «личными убеждениями».

Государь постоянно писал Дибичу. Показательно для него письмо от 14 января. Посылая в его распоряжение трех флигель-адъютантов, от отказал ему в просьбе прислать Кочубея, так как тот «еще не настолько заслужил, чтобы удостоиться подобного назначения, так что это имело бы вид протекции, оказанной его отцу, вещь, которую я не терплю и которую, как вам известно, не допускаю».

Государь писал 5 апреля: «Суворов умел бить поляков с самым малым числом». 12 апреля: «...Не обижайтесь сказанного мною: оно приличествует тому, который один имеет право говорить вам всю правду и который вас искренно любит, хотя и не всегда одобряет ваши изменчивые решения. Да вдохновит вас Бог! « 27 апреля: «Ради Бога не теряйте времени, будьте тверды в своих решениях, не колеблитесь постоянно и постарайтесь смелым и блестящим подвигом доказать Европе, что русская армия неизменно та же, какою дважды она была в Париже... Все может быть исправлено, если в конце концов вы снова станете тем, чем вы были...»

6 мая поляки заняли Остроленку, защищавшуюся гвардией. В ответ на донесение Дибича Государь писал ему 14 мая: «... Что гвардия дралась хорошо - в этом нет ничего нового, но употреблять ее так, как это вы делаете, непростительно и преступно. Не скрою от вас, что на вашу ответственность падают все эти бесцельные потери в рядах гвардии, причем ваши распоряжения, вследствие которых гвардия так пострадала, не согласны с моими приказаниями, вам несколько раз повторенными. Есть мера всякому терпению».

Государь подготовлял уже преемника Дибичу. 12 мая прибыл в столицу вызванный из Тифлиса граф Паскевич. Первые сообщения об одержанной на этот раз под Остроленкой 14 мая победе задержали его назначение. Вскоре выяснилось, что и эта победа не была должным образом использована. Дибич не преследовал разбитых поляков отброшенных к стенам Варшавы. Выражая свое неудовольствие, Государь 1 июня писал фельдмаршалу: «Докажите, что вы еще старый Забалканский... Прощайте, любезный друг, поступите же наконец таким образом, чтобы я мог понять вас». Последнее письмо не застало Дибича в живых. 29 мая он заболел холерой в с. Клешове, около Пултуска и в тот же день умер.

Донесение гр. Толя о кончине главнокомандующего было получено Государем 3 июня. На следующий день последовало назначение гр. Паскевича-Эриванского. Император торопил его отъезд, приказав из предосторожности отправиться в армию морским путем.

Доехав на пароходе «Ижора» до Мемеля, Паскевич через Пруссию прибыл в Пултуск в ночь с 13 на 14 июня. Разобравшись в обстановке, он через три дня доносил Государю: «Решил действовать по плану, опробованному Вашим Величеством». Перейдя нижнюю Вислу, он продвигался к Варшаве.

Через сутки после прибытия Паскевича в армию скончался в ночь с 14 на 15 июня в Витебске от холеры Цесаревич Константин Павлович, о чем известила Государя его супруга, княгиня Лович. В августе жертвой холеры стал фельдмаршал граф Гнейзенау, умерший в Познани 11/23 августа. «Прусская армия и мы все, - писал Государь 26 августа Паскевичу, - понесли невозвратную потерю в фельдмаршале Гнейзенау, который меня и Россию любил и видел спасение Европы в короткой связи обоих государств». Гнейзенау, получивший графское достоинство за взятие союзниками в 1814 г. Парижа, был в то время начальником штаба у Блюхера и много способствовал победе союзников под Лейпцигом (1813). Он искренно огорчался первым неудачам русских войск, в апреле же советовал прусскому королю Фридриху-Вильгельму Ш немедленно двинуть 2-й корпус в мятежную Польшу.

Подойдя к Варшаве, Паскевич потребовал ее сдачи. Там в это время господствовали крайние. Новый диктатор Крюковецкий резко отвергнул великодушное предложение. Главнокомандующий отдал приказ о взятии города штурмом. Объезжая передовую линию, он был контужен ядром в левую руку и свалился без чувств. Отнесенный в Вольское укрепление, он очнулся через полчаса. Он просил Вел. кн. Михаила Павловича принять парламентера ген. Продзинского. «Дабы не видели меня раненым», - доносил он Государю. Взволнованный сообщением о контузии, Император писал Паскевичу. «Теперь не могу не побранить тебя за то, что, вопреки обещанного мне, ты подвергался опасности, что надо одной милости Божией приписать, что хуже с тобой не случилось... Что б было с армией и со всем делом, если бы тебя не стало! Ужасно и подумать».

Штурм велся 25 и 26 августа. 27 августа гвардия, под начальством Вел. кн. Михаила Павловича, торжественно вступила в побежденную столицу Польши.

«Варшава у ног Вашего Императорского Величества», - этими словами начиналось донесение Паскевича, доставленное Государю флигель-адъютантом, ротмистром кн. Суворовым, внуком генералиссимуса, в 1794 г. штурмовавшего и взявшего Варшаву.