***
Знаменитый композитор М. И. Глинка (1804-1857) был назначен 1 января 1837 г. капельмейстером певческой капеллы. По его свидетельству, Государь объявил ему: «Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны по всей Европе и следовательно стоят, чтобы ты занялся ими. Только прошу, чтобы они не были у тебя итальянцами». Глинка начал набирать певчих в Черниговской губернии, главным образом из архиерейских певчих. Государь обыкновенно сам экзаменовал их. «Император начал со «Спаси, Господи, люди Твоя», и Его Величество не успел задать тон, как 19 мальчиков и два баса дружно подхватили и исполнили этот кант. Государь был видимо доволен, заставил их еще пропеть, что такое? не помню. В знак удовольствия Его Величество поклонился мне весело-шутливо до пояса, отпуская меня». Глинка воспоминает еще: «Однажды, увидев меня на сцене, Государь подошел ко мне и, обняв меня правой рукой, прошел, разговаривая со мной, несколько раз по сцене большого театра в присутствии многих» («Русская Старина» 1870. Т. 2).
Император 4/16 февраля писал из Петербурга кн. Паскевичу в Варшаву: «Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от ран за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином».
Государь осведомлен был о первых стадиях столкновения Пушкина с Дантесом. «После женитьбы Дантеса, - передает П. И. Бартенев со слов кн. П. А. Вяземского, - Государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав ему знать наперед. Так как сношения Пушкина с Государем происходили через гр. Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо свое на имя гр. Бенкендорфа, собственно назначенное для Государя. Но письмо это Пушкин не решился послать, и оно найдено было у него в кармане сюртука, в котором он дрался».
«В ту минуту, когда Данзас привозил Пушкина, Григорий Волконский, занимавший первый этаж дома, выходил из подъезда. Он побежал в Зимний Дворец, где обедал и должен был проводить вечер его отец, и князь Петр Волконский сообщил печальную весть Государю (а не Бенкендорф, узнавший об этом позднее). Когда Бенкендорф явился во дворец, Государь его очень плохо принял и сказал: «Я знаю все, - полиция не исполнила своего долга». Бенкендорф ответил: «Я посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль там». Государь пожал плечами: «Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать всюду». Бенкендорф был поражен его гневом, когда Государь прибавил: «Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями». Князь Петр Волконский присутствовал при этой сцене, что еще более конфузило Бенкендорфа» (А.О. Смирнова. «Записки», 1826-45).
Князь П. А. Вяземский сообщал А.О. Смирновой: «Император великодушен и прекрасен в этом случае. Арендт (лейб-хирург), оставляя Пушкина, спросил его: «Что прикажете сказать Государю?» - «Скажите, что я умираю и прошу у него прощения». Арендт вернулся несколько времени спустя и принес ему записку, написанную рукой Императора и гласившую приблизительно следующее: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки».
Друг Пушкина А.И. Тургенев, сообщая о том же, писал 29 января: «Прежде получения письма Государя сказал: «Жду Царского слова, чтобы умереть спокойно», и еще: «Жаль, что умираю: весь его был бы», - то есть царев...»
Связью между умирающим Пушкиным и Государем были Арендт и Жуковский. У Государя были две заботы: чтобы Пушкин умер христианином и чтобы снята была с него забота о судьбе близких. В этом смысле составил он наскоро записку Пушкину и послал с Арендтом, сообщая Пушкину о своем прощении. Позже, через Жуковского, Государь передавал Пушкину: «Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене и детях он беспокоиться не должен: они мои».
«Когда я возвратился к Пушкину с утешительным ответом Государя, - писал потом Жуковский в письме к С.Л. Пушкину, - он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. Вот, как я утешен! - сказал он. - Скажи Государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России».
Собственоручная записка Императора о милостях семье Пушкина гласила: «I. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочери по замужество. 4. Сыновей в пажи и по 1500 р. на воспитание каждого по вступление на службу. 5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 т.».
Смерть Пушкина искренно опечалила Государя. «С тех пор, - рассказывал впоследствии Жуковский Смирновой, - как я его видел и слышал во время агонии Пушкина и после его смерти, когда он в разговоре со мною отвернулся, чтобы утереть слезы, я чувствую к нему глубокую нежность».
Близкий к Государю П. Д. Киселев, впоследствии граф, писал в Париж, что он 28 января был «поражен его мрачным и раздраженным видом, - как сообщает в своих записках Смирнова. - В присутствии Киселева принесли записку от Арендта с известиями о Пушкине. Его Величество сказал Киселеву: «Он погиб»; Арендт пишет, что он проживет еще лишь несколько часов, и удивляется, что он борется так долго. Что за удивительный организм у него! Я теряю в нем самого замечательного человека в России». На лице Государя отражалось такое огорчение, что Киселев удивился, - он не думал, что Государь так высоко ценит Пушкина».
«Рука, державшая пистолет, направленный на нашего великого поэта, принадлежала человеку, совершенно неспособному оценить того, в которого он целил. Эта рука не дрогнула от сознания величия того гения, голос которого он заставил замолкнуть. Признайтесь, дорогая Александра Осиповна, что прав наш солдат, что пуля большая дура», - говорил Император Смирновой.
Государь говорил: «Его принудили. Я видел письма, я все знаю теперь. От меня хотели скрыть истину, но она часто выходит наружу. Знай я, что происходит, я отослал бы Дантеса в 24 часа заграницу и просил бы отозвать Геккерена. Он осмелился просить у меня прощальной аудиенции, но я отказал; я не принимаю людей, ищущих соблазнять молодых женщин ради забавы и удовлетворения фатовству и тщеславию своих сыновей, и занимающихся ремеслом, назвать которое затруднительно. Я узнал, что жалеют Дантеса; я еще поступил с ним слишком мягко, выслав из России с запрещением вернуться, тогда как имел право запрятать его на десять лет в крепость; но я пожалел его молодую жену, которая, кажется, его любит. Он должен ей быть благодарным, и нужно надеяться, что он будет ей верным мужем».
Приказ гласил: «Рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».
«Государь говорил горячо, он, который всегда так спокоен в присутствии Императрицы. Он глубоко чувствует эту смерть; поведение части общества оскорбило и возмутило его своим равнодушием к человеку, составляющему гордость России и отсутствием нравственного чувства», - сообщала баронесса Сесиль Фредерикс друг детства Императрицы А.О. Смирновой.
Император 3 февраля 1837 г. писал Вел. кн. Михаилу Павловичу: «Порицание поведения Геккерена справедливо: он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным, Дантес вдруг посватался к сестре Пушкиной; тогда жена открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна».
А. Тыркова-Вильямс в своем труде «Жизнь Пушкина». (Т. 2. С. 427-429) пишет: «Со времени смерти поэта прошло сто лет. Никто из недругов Пушкина, никто из современников и многочисленных последователей никогда не обмолвился ни одним словом, не напал ни на какие данные о связи Натальи Николаевны с Царем. Об этом не говорит ни один из тоже достаточно многочисленных врагов Николая I, ни один из недоброжелателей поэта, так охотно возводивших на него всякие поклепы».
«Николай женился по любви и с женой жил очень дружно. Но он любил болтать с хорошенькими женщинами, танцевать с ними, кокетничать, возбуждать между ними соревнование, дразнить их, интриговать на маскарадах, до которых он был большой охотник. В Пушкинскую эпоху у него как будто еще не было любовных связей. Во всяком случае молва еще не называла ни одного имени. Он, конечно, восхищался красотой Наталии Николаевны. Нельзя было ею не любоваться. Такой она родилась, как ее муж родился поэтом. Царь с ней танцевал, иногда вел ее к ужину. Это было большое отличие...»
Лет десять после смерти поэта Николай I рассказывал барону М. А. Корфу: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь очень часто с его женой, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я как-то разговорился с ней о коммеражах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я посоветовал ей быть осторожной и беречь свою репутацию, сколько для самой, столько и для счастья мужа, при известной его ревности. Она верно рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. - Разве ты мог ожидать от меня другого? - спросил я его. - Не только мог, но признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживаниях за моей женой. Три дня спустя был его последний дуэль».
Заканчивая свои суждения по этому вопросу, А. Тыркова-Вильямс пишет: «Всякое поползновение Царя на честь его жены вызвало бы с его стороны яростный отпор. Пушкин был человек прямой, честный, смелый, глубоко порядочный...»
13 мая в Зимнем дворце состоялся торжественный обед, на который, по случаю открытия выставки промышленных произведений, были приглашены «восемь персон» из наиболее видных заводчиков и фабрикантов. Они были посажены за один стол с Царской Семьей. Находившийся в числе их владелец суконной фабрики в Москве. И. Н. Рыбников описал это событие в «Русской Старине» (1886, сент.) Государь, беседуя с гостями, проявлял внимание к потребностям развития торговли и текстильной промышленности в московском районе.
- Были ли Вы в Технологическом институте? - спросил Император.
- Был, Ваше Величество, - ответил Рыбников.
- Это заведение в самом младенчестве.
- Впоследствии времени это заведение должно пользу принесть, Ваше Императорское Величество, только иностранных мастеров и механиков должно чаще переменять и выписывать через каждые три года; известно, что в Англии и Франции успешнее механика идет, нежели где-либо.
- Это правда. Но Москва становится мануфактурным городом, как Манчестер, и, кажется, совсем забыли несчастный двенадцатый год. Вам, господа, непременно должно стараться выдержать соперничество в мануфактуре с иностранцами, и чтобы сбыт был вашим изделиям не в одной только России, а и на прочих рынках.
В середине разговора Государь сказал:
- Я вам мешаю кушать, кушайте пожалуйста. Рыбников, сложа руки ладонями вместе и прижав к сердцу, сказал:
- Ваше Императорское Величество, как мы счастливы, что удостоились за одним столом кушать с Батюшкой-Царем и Матушкой-Государыней.
- Вы того стоите, - сказал Государь.
- Ваше Императорское Величество, потомки наши должны благословлять в сердцах своих незабвенно сие событие, и в истории навсегда останется бессмертным.
«Как скоро стали подавать хлебенное (всякого рода мучное печенье), всемилостивейший Государь встал, тоже Государыня, Наследник престола. Великие княжны и все присутствовавшие. Государь: «Здоровье московских фабрикантов и всей мануфактурной промышленности». После стола вышли в концертную залу, где граф Канкрин представлял каждого. Государыня всех приветствовала, со многими изволила разговаривать, что она знает его изделия, видела на выставке и некоторых хвалила, а Кондрашову (фабриканту шелковых изделий), указав на свое белое шелковое платье, изволила сказать: - Это ваша материя. - Потом, подойдя ко мне, Рыбникову, всемилостивейше изволила мне поручить: - Когда приедете в Москву, кланяйтесь от меня князю Дмитрию Владимировичу и Татьяне Васильевне...»
По желанию Государя Наследник Цесаревич Вел. кн. Александр Николаевич в 1837 г. знакомился с Россией. Сопровождавший последнего, поэт В.А. Жуковский записывал 10 мая: «... Можно сказать, что Государь дал России общий, единственный в своем роде праздник. От Балтийского моря до Урала и до берегов Черного моря все пробуждено одним чувством, для всех равно понятным и трогательным; все говорят: Государь посылает нам Своего Сына. Он уважает народ свой, и в каждом сердце наполнено благодарностью...» Из Симбирска Жуковский 24 июня описывал Императрице впечатление, произведенное согласием Государя смягчить участь декабристов: «Вчера была одна из счастливейших минут моей жизни, и я не могу лишить себя наслаждения разделить ее с Вашим Императорским Величеством. На дороге между Буинском и Симбирском встретил нас фельдъегерь, и скоро потом Великий Князь сообщил мне содержание письма Государя Императора, в котором было и для меня милостивое слово. Посреди дороги, под открытым небом, мы трое, Великий Князь, Александр Александрович (Кавелин) и я обнялись во имя Царя, возвестившего нам милость к несчастным. Мы три, не сговорившись, сделали одно и с одним чувством обратились к Государю. Великий Князь послал письмо из Тобольска, а я свое из Златоуста, о коем сказал Великому Князю, уже отдав его фельдъегерю. И всем нам один отзыв от нашего несравненного Государя».
Государь 24 мая писал из Петербурга гр. Бенкендорфу в его имение Фаль: «Если Богу будет угодно, мы намерены отправиться через неделю на милый берег, домой». Разумелся Петергоф. Оттуда в письме от 5 июня говорилось: «Петербург неузнаваем; он действительно делается красивым и великолепным». Письма Бенкендорфу подписывались Императором так: «Верьте нежной дружбе вашего преданного и любящего вас», или: «Навсегда преданный вам сердцем и душой, нежно любящий» («Русский Архив», 1884. Т. I).
Леонид Федорович Львов отмечает, что Государь особенно занимался Петергофом, осушая прежде всего болота, которыми он был окружен. Все отдельные места соединены были тенистым парком, в котором настроены бесподобные павильоны. В каждом из них имелась отдельная комната, в которой Государь в жаркие дни занимался и принимал доклады. Львов пишет: «Между прочими украшениями Государь на импровизированном озере, выстроил крестьянский домик или, лучше сказать, усадьбу, которую и назвал Никольским. Этот домик очень занимал его, как наружным видом, так и внутренним устройством. Столы, скамейки были из полированного как зеркало дуба; стены бревенчатые, но как сложены! Посуда, как и все, была простая русская; но все до последней мелочи доказывало, что хозяин усадьбы мужичок очень богатый. В сенях висела на вешалке солдатская шинель Измайловского полка, которую Государь надевал, когда Императрица приезжала в Никольское кушать чай. Тут Государь, как хозяин, угощал свою хозяйку; тут и садик был разведен, и две коровки были на случай, если Государыня пожелает откушать молочка» («Русский Архив», 1885. Т. 1).
Во внешней политике Государь озабочен был делами в Европе, в Персии и на Кавказе, где горцев поддерживали англичане. 19 июля он писал из Петергофа Бенкендорфу о положении на Кавказе: «Донесения Вельяминова сообщают о новых происках англичан. Борьба идет горячая, но мы подвигаемся вперед; он занял Пшад и работает над укреплением, которое должно защищать эту важную позицию. Раевский также занял пост, называемый Адлером».
Государь, назначая в 1837 г. А.О. Дюгамеля русским представителем в Тегеране, осуждал некоторые действия англичан в Персии. Он, по словам Дюгамеля, так наставлял его: «Я желаю, чтобы вы жили в самом добром согласии с англичанами. Мешайтесь как можно меньше во внутренние дела страны, и если к вам обратятся за советом, отвечайте то, что. вам подсказывает ваша совесть, то, что вы найдете полезным для страны. Управление в Персии гнусное. Теперешний шах имеет перед собой будущность, т. к. он молод, но с другой стороны, как видите, не обещает хорошего» (Автобиография А. О. Дюгамеля // «Русский Архив», 1885. Т. 2). По свидетельству Дюгамеля шах Мохаммед (1834-48) страдал наследственной подагрой. Он был сыном талантливого, рано умершего Аббас-мирзы. Проявлялось его слабоумие. Ему Англия помогала деньгами и офицерами. В 1846 г. он заключил договор с Россией.
В 1837 г. гр. Бенкендорф опасно болел. Государь проводил у его постели целые часы и плакал над ним, как над другом и братом. К этим дням относятся слова о нем Императора: «В течение 11 лет он ни с кем меня не поссорил, а со многими примирил». Бенкендорф в этом году не сопровождал Государя в его поездках по России. Сведения о таковых можно почерпнуть из писем Царя к нему и к Паскевичу.
Государь писал Паскевичу 21 октября из Новочеркасска: «... Общая зараза своекорыстия, что всего страшнее, достигла и военную часть до невероятной степени, даже до того, что я вынужден был сделать неслыханный пример на собственном моем флигель-адъютанте. Мерзавец сей, командир Эриванского полка кн. Дадиан, обратил полк себе в аренду, и столь нагло, что публично держал стада верблюдов, свиней, пчельни, винокуренный завод, на 60 т. пуд сена захваченный у жителей сенокос, употребляя на все солдат; в полку при внезапном осмотре найдено 534 рекрута, с прибытия в полк неодетых, необутых, частью босых, которые все были у него на работе, то есть ужас! За то я показал, как за неслыханные мерзости неслыханно и взыскиваю. При полном разводе, объявя его вину, велел военному губернатору снять с него фл.-адът. аксельбант, арестовать и с фельдъегерем отправить в Бобруйск для предания суду, даром что женат на дочери бедного Розена; сына его, храброго и доброго малого, взял себе в адъютанты...»
Описывая то же прискорбное событие Бенкендорфу, Государь говорил: «... Не могу не сказать вам, что стоила моему сердцу такая строгость, и как она меня расстроила, но в надежде, поражая виновнейшего из всех, собственного моего флигель-адъютанта и зятя главноуправляющего, спасти прочих полковых командиров, более или менее причастных к подобным же злоупотреблениям, я утешался тем, что исполнил святой свой долг... Здесь - то есть в Петербурге - это было бы самовластием бесполезным и предосудительным; но в Азии, удаленной огромным расстоянием от моего надзора, при первом моем появлении перед Закавказской моей армией, необходим был громовой удар, чтобы всех устрашить и, вместе с тем, доказать храбрым моим солдатам, что я умею за них заступаться. Впрочем, я вполне чувствовал весь ужас этой сцены и, чтобы смягчить то, что было в ней жестокого для Розена, тут же подозвал сына его, Преображенского поручика, награжденного георгиевским крестом за Варшавский штурм, и назначил его моим флигель-адъютантом на место недостойного его шурина».
В письме к Паскевичу Государь одобряет Розена, как администратора, но отмечает его слабый характер. Хвалит он ген. Вельяминова, отмечая, однако, его лень. Письмо заканчивалось так: «За сим, мой отец-командир, все тебе высказал. Да забыл сказать, что, выезжая из самого Тифлиса, на первом спуске, Бог нас спас от явной смерти. Лошади понесли на крутом повороте вправо, и мы бы непременно полетели в пропасть, куда уносные лошади и правые коренные и пристяжная упали через парапет, если бы Божия рука не остановила задних колес у самого парапета. Передние колеса на него уже съехали, но лошади, упав, повисли совершенно на воздухе за одну шею, хомутами на дышле, сломали его. и тем мы легко опрокинулись налево с малым ушибом. Признаюсь, думал я, что конец мне; ибо мы имели время обозреть опасность и разглядеть, что нам не было никакого спасения, как в Промысле Бога, что и сбылось. Ибо «живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится». Так я думал, думаю и буду думать. Прости мне невольно длинное письмо; с тобой невольно разговоришься».
Император признал неправильной политику местного начальства относительно горцев, как это видно из его тогдашнего письма к Бенкендорфу. «Вместо того, чтобы покровительствовать, оно только утесняло и раздражало. словом, мы сами создали горцев, каковы они есть, и довольно часто разбойничали не хуже их. Я много толковал об этом с Вельяминовым, стараясь внушить ему, что хочу не побед, а спокойствия; и что для личной его славы и для интересов России надо приголубить горцев и привязать их к русской державе... Я сам написал тут же Вельяминову новую инструкцию и приказал учредить в разных местах школы для детей горцев, как вернейшее средство к обрусению и смягчению их нравов».
Капитан генерального штаба Г. И. Филипсон, впоследствии генерал, прославившийся на Кавказе, был очевидцем посещения Государем Геленджика.
«В приезде Императора Николая в 1837 г. в Геленджик, была такая сильная буря, что ни верхом, ни пешком нельзя было пройти по фронту собранных войск, а о церемониальном марше нечего было и думать. Войска распустили, а Государь ушел в кибитку ген. Вельяминова пить чай; после приказал позвать солдат, кто в чем есть, под одинокое дерево, которое Его Величество указал впереди лагеря. Ему хотелось сказать милостивое слово этому доблестному войску, в первый раз видящему своего Государя. Солдаты сбежались со всех сторон к сборному месту, буквально исполнив царскую волю: кто в мундире, кто в шинели, кто просто в белье. Вокруг Государя и Наследника образовался кружок, внутри которого было несколько офицеров. Вдруг Император спросил: «А где у вас Конон Забуга?» Это был унтер-офицер Кабардинского полка, недавно отличившийся и упомянутый в реляции. - Здесь, Ваше Императорское Величество, - раздался над головой Государя громкий голос. Забуга сидел на дереве, в одном белье, чтобы лучше видеть Государя. Государь приказал ему слезть, и когда тот почти кубарем свалился на землю, Государь поцеловал его в голову, сказавши: «Передай это всем твоим товарищам за их доблестную службу». Забуга бросился на землю и поцеловал ногу Государя. Вся эта сцена, искренняя и неподготовленная, произвела на войско гораздо более впечатления, чем красноречивая речь, которой никто бы и не слышал» («Русская Старина». 1884).
Посетил Император Эчмиадзинский армянский монастырь. Встретил его торжественно глава Церкви Иоанес. Государь писал Бенкендорфу: «Здесь (в алтаре) Иоанес произнес вторую приветственную речь, и затем своды древнего храма огласились пением стихир на сретение Царя, не раздававшиеся здесь в течение семи веков». Государь пишет, что приложился к св. мощам, почивающим более тысячелетия.
Государь писал Бенкендорфу о возмущении, вызванном тем, что он обнаружил в Бобруйске: «Госпиталь меня взбесил. Представьте себе, что чиновники заняли для себя лучшую часть здания, и то, что предназначалось для больных, обращено в залы г. смотрителя и докторов. За то я коменданта посадил на гауптвахту, смотрителя отрешил от должности и всех отделал по-своему».
В 1837 г. Государь говорил М.А. Корфу: «Сначала я никак не мог вразумить себя, чтобы можно было хвалить кого-нибудь за честность, и меня всегда взрывало, когда ставили это кому. в заслугу; но после пришлось поневоле свыкнуться с этой мыслью. Горько думать, что у нас бывает еще противное, когда я и все мы употребляем столько усилий, чтобы искоренить это зло».
На монетном дворе в Петербурге при вырезках из полосового золота кругляков, из которых чеканились империалы и полуимпериалы, оставались вырезки. Эти урезки, известные министру финансов, не записывались однако ж ни в какие отчетные книги. Таких урезков накопилось столько, что из них было вычеканено 15 000 полуимпериалов. Граф Канкрин вздумал сделать Государю нечаянный подарок и поднести его ему на Пасху 1837 г. Для этого, в Технологическом институте, по указанию министра финансов, сделано было из ольхового дерева огромное яйцо, в которое и вложены были 15 000 червонцев. Красное яйцо, разрезанное надвое, раскрывалось пополам посредством сложного механизма. В первый день Пасхи, чиновники министерств финансов привезли яйцо во дворец, а в комнату Государя внесли его, за Канкриным, несколько камер-лакеев. - Это что? - спросил Император. - Позвольте, Ваше Величество, - сказал министр, - раньше похристосоваться. - Государь поцеловался с ним. - Теперь, Ваше Величество, осмеливаюсь представить вам красное яичко от наших же богатств и просить вас дотронуться до этой пружины. - Государь это сделал, яйцо раскрылось, и показался желток - полуимпериалы. - Что это, сколько тут? - спросил удивленный Государь. Канкрин указал число и объяснил,, что монеты начеканены из урезков, нигде не показанных по отчетам. Государь не смог скрыть своего удовлетворения, и сказал: «Урезка? экономия? - ну, так пополам». Канкрин отказался от этого дара. («Русская Старина». 1896).
В 1837 г. А.Н. Демидовым был приглашен для исследования каменноугольных залежей Донецкого бассейна известный социолог, геолог и знаток горного дела француз Фредерик Ле-Пле (1806-1882). Производя изыскания, он старался вникнуть в быт русского народа. «Мои первые впечатления, при виде крепостного состояния, - писал он, - противоречили моим предвзятым мыслям, и потому я долго не доверял самому себе. Население было довольно своею судьбою, подвергаясь нравственному закону, равно как и верховной власти и господам, благодаря религиозному началу, которое поддерживало твердую веру. Изобилие самородных произведений давало достаточные средства к существованию. Как и в Испании, взаимная короткость отношений соединяла помещика с крестьянами. С этого первого своего путешествия я заметил, что главная сила России заключалась во взаимной зависимости помещика и крестьян...» «В 1837 г. я был призван в Россию, в долину Дона, чтобы исследовать угольные залежи Дона. Это очень интересовало Императора Николая, - писал 11 декабря 1881 г. Ле-Пле, - и он, причислил к этой миссии одного из своих адъютантов. Прибыв в этом году в Южную Россию, чтобы присутствовать на больших маневрах кирасир в степях Вознесенска, он заботливо следил за результатами экспедиции, которой и руководил. На эти результаты было указано с похвалой адъютантом, охранявшим свободу наших расследований среди военного поселения (донские казаки). Император благоволил выразить мне свое удовольствие. Уже в то время рассуждали об освобождении крестьян. Его Величеству угодно было спросить мое мнение об этом вопросе. Тогда я еще слишком мало знал Россию, чтобы высказаться, и я отвечал в таких выражениях, что Императору угодно было пригласить меня приехать вновь, чтобы осмотреть Север России и Сибирь и продолжать изучение городских поселений и пастушеских племен, только что мною посещенных на берегах Черного и Каспийского морей. Я приезжал в Россию в 1844 и 1853 гг. По приказанию Императора, ген. Чевкин, начальник штаба Горного Корпуса, приставил ко мне капитанов Переца и Влангали; при их содействии я изучил городские поселения и пастушеские племена, живущие по ею и по ту сторону Уральских гор. Я не скрывал того от Императора, что освобождение (эмансипация), которое правительство хотело совершить по своему почину, казалось мне преждевременным; события, затем последовавшие, быть может, оправдали это мнение» («Русский Архив», 1900. Т. 1).
17 декабря огромный пожар вспыхнул в Зимнем дворце. Государь лично давал указания во время тушения его. Когда положение сделалось опасным для тушивших его солдат и пожарных, Государь приказал прекратить работы. Государь 3 января 1838 г. писал Паскевичу об этом пожаре и о том, что с помощью гвардии удалось отстоять Эрмитаж: «.. Жаль старика, хорош был, но подобные потери можно исправить, и с помощью Божией надеюсь к будущему году возобновить не хуже прошедшего, и надеюсь без больших издержек. Усердие общее и трогательное. Одно здешнее дворянство на другой день мне представило 12 миллионов, тоже купечество и даже бедные люди. Эти чувства мне дороже Зимнего дворца; разумеется, однако, что я ничего не принял и не приму. У Русского Царя довольно и своего; но память этого подвига для меня новое и драгоценное добро».
В «Русском Архиве» (1878) описано как, после пожара, уполномоченные Московского и Петербургского гостинных дворов обратились к Государю: «Просим у Тебя милости, дозволь выстроить Тебе дом». Император ответил: «Спасибо, от души благодарю вас. Бог даст сам смогу это сделать, но передайте, что вы меня порадовали, я этого не забуду».
В 1837 г. учреждено было для заведывания казенными крестьянами Министерство государственных имуществ, во главе которого был поставлен, пользовавшийся особым доверием Государя Павел Дмитриевич Киселев, в 1839 г. возведенный в графское достоинство.
30 октября 1837 г. открыта была от Петербурга до Царского Села дорога с паровозной тягой. Это явилось началом возникновения в России железных дорог.
В 1838 г. Государь озабочен был семейными делами. Его волновало увлечение Наследника Цесаревича Вел. кн. Александра Николаевича фрейлиной Императрицы полькой Ольгой Калиновской. В июне Царь писал Императрице Александре Федоровне о своей беседе со старшей дочерью Вел. кн. Марией Николаевной: «Мы говорили также о Саше, и она, как и я, говорит, что он часто обнаруживает слабость характера и легко дает себя увлечь. Я все время надеюсь, что это пройдет с возрастом, так как основы его характера настолько хороши, что с этой стороны можно ожидать многого, без этого он пропал, ибо его работа будет не легче моей, а что меня спасает? - Конечно не уменье, я простой человек, - но надежда на Бога и твердая воля действовать, вот все».
Государь писал 27 июля (8 августа) из Теплица (Чехия) сыну Николаю, родившемуся в этот день в 1831 г. «Пишу тебе в первый раз, любезный Ники, с благодарным к Богу сердцем вспоминая, что тобою наградил нас Господь, в минуты самые тяжелые для нас, как утешение и как предвестника конца наших разнородных бедствий. Вот и семь лет тому протекло, и вместе с этим, по принятому у нас в семье обычаю, получил ты саблю!!! Великий для тебя и для нас день! Для нас, ибо сим знаком посвящаем третьего сына на службу будущему брату твоему и родине; для тебя же тем, что ты получаешь первый знак твоей будущей службы. В сабле и в мундире офицера ты должен чувствовать, что с сей минуты вся будущая твоя жизнь не твоя, а тому принадлежит, чьим именем получил ты сии знаки. С сей минуты ты постоянно должен не терять из мыслей, что ты беспрестанно стремиться должен постоянным послушанием и прилежанием быть достойным носить сии знаки, не по летам тебе данным, но в возбуждение в тебе благородных чувств, и с тем, чтобы некогда достойным быть сего звания. Молись усердно Богу и проси Его помощи. Люби и почитай своих наставников, чти твоих родителей и старшего брата, и тогда наше благословение будет всегда над твоей дорогой головой. Обнимаю тебя от души, поручаю тебе поцеловать братцев и поклониться от меня искренно Александру Илларионовичу. Бог с тобою. Твой верный друг папа».
К 1838-39 гг. относится, по-видимому, следующее повествование графини С. Д. Толь, урожденной гр. Толстой, напечатанное ею в 1914 г.: «Дед мой Дмитрий Гаврилович Бибиков был назначен 29 декабря 1837 г. генерал-губернатором Юго-Западного края, то есть немного после усмирения польского мятежа 1831 г. Государь довольно часто посещал Киев. Во время одного из таких посещений Государь, вместо дворца, остановился в генерал-губернаторском доме и занял кабинет деда. Во время своих пребываний Николай Павлович в сопровождении Бибикова обыкновенно ездил осматривать все казенные учреждения Киева. Так было и в этот раз. Николай Павлович сидел в коляске, как вдруг лошади в испуге свернули вбок и кучер с трудом мог их остановить. Оказалось, что они испугались листа белой бумаги, которым махала незнакомая моему деду, вполне прилично одетая дама. Николай Павлович подозвал просительницу, взял прошение и стал читать. Это была просьба о помиловании ее мужа, принимавшего деятельное участие в польском восстании, и за это сосланного в Сибирь. Государь внимательно читал, а дама громко рыдала. Дочитав прошение, Николай Павлович отдал его обратно просительнице и резко, почти злобно, промолвил: «Ни прощения, ни даже смягчения наказания вашему мужу я дать не могу», - и крикнул кучеру: «Пошел!» Никаких неожиданностей или неприятностей во время этой поездки более не случилось. Когда же Государь и дед вернулись обратно в генерал-губернаторский дом, то Государь удалился в свой временный кабинет, а дед пошел к себе. Прошло минут десять, и деду пришлось нечто неотложное доложить Государю. Как во всех крупных домах, в кабинете была двойная дверь, он открыл первую, собираясь постучать во вторую, но тут же, в неописуемом удивлении невольно попятился. В небольшом промежутке между дверьми стоял Государь и весь трясся от душивших его рыданий. Крупные слезы лились из его глаз. - Что с Вами, Ваше Величество? - пробормотал Бибиков. - Ах, Бибиков, когда б ты знал как тяжело, как ужасно, не сметь прощать!»
М. Юзефович называет фамилию просительницы - Конарская, жена видного повстанца. Приводит подробные слова Государя: «Ты не знаешь, как тяжело быть в невозможности простить! Простить сейчас я не могу- это была бы слабость. Но спустя некоторое время, представь мне о нем».
В 1838 г. при новом главнокомандующем ген. Е. А. Головине, продолжалось закрепление России на Кавказе. На Черноморском побережье были выстроены укрепления Навагинское, Вельяминовское и Тенгинское, и начато построение крепости Новороссийск, с военной гаванью.
21 октября Государь извещал Паскевича о помолвке старшей дочери Вел. кн. Марии с принцем Максимилианом Лейхтенбергским и Эйхштедским, сыном Евгении Богарне, пасынка имп. Наполеона I. Великая княжна была любимицей поэта В. А. Жуковского, посвятившего ей стихи, когда ее принесли в первый раз в храм и причастили Св. Тайн. 22 июня 1838 г. она писала, ему заграницу «Где Вы теперь? Бог знает. Но где бы Вы ни были, в каком краю или в городе, верно Вам не так хорошо, как мне: я ведь в Русской земле, святой земле для нас обоих». 19 ноября Великая княжна писала: «Да, Василий Андреевич, мой старый друг, друг с колыбели, не кажется ли Вам странным, что маленькая Мэри, упрямая, ленивая Мэри, так часто Вас сердившая, скоро пойдет под венец?.. О поздравляйте меня от души. Вы не поверите, как я счастлива! Неужели идеал моего воображения - вечно оставаться в матушке России, в бесценной Родине, сделался явным?»
По свидетельству М. А. Корфа на одном его докладе в 1838 г. Император положил резолюцию: «Вы забыли, кажется, что я привык читать, а не просматривать присланные бумаги».