Мне очень нравился город с его самобытностью. Особенно привлекал меня восточный базар. Караваны навъюченных верблюдов, разложенные прекрасные пекинские, бухарские, местные ковры, разноцветные войлоки для юрт, палатюи с парусиновой крышей, где жарились тут же на угольях или на вертеле жирная баранина и особого рода тесто, жаренное с массой пряностей. Груды чудных дынь, арбузов, колоссальных рассыпчатых помидоров, яблоки опорт, по два на кило (от этих яблок и город называется Алма-Ата, т. е. отец яблок), особого рода окрики зазывающих в свою палатку, иногда в национальных красочных костюмах торговцев разных национальностей; обширный рынок старьевщиков, где иногда попадались старинные интересные предметы искусства. Вся эта живая, пестрая картина меня очень привлекала, и я часто, почти ежедневно ходила туда. В 1933 году это было так!

Домики ввиду частых землетрясений все одноэтажные. Какие сады у каждаго! просто чудесно, словно земной рай. Дюшесы, персики, виноград могли конкурировать с лучшими плодами мира. горам. В голове так называемый головной арыкъ—это канал, устланный по дну и бокам камнем, несущий чистейшую горную воду. Улицы идут все прямыя, вертикально к горам, и по обеим сторонам их текут весело журчащие ручьи, водой которых пользуются и для питья; за ручьями ряды высочайших тополей и берез, которыя тоже гянутся, узкие, длинные, к небу и почти не уступают в вышине тополям. Лучшего желать нечего было. Так было до 23-го Декабря ст. стиля, когда из ГПУ без объяснения причин пришло распоряжение Андрюше на другой день, в Рождественский сочельник, выехат на поселение в г. Ахтюбинск. Оспаривать нельзя. Мы и прежде слышали, что это очень неприветливое место, население почти исключительно, кроме ссыльных, зовсем некультурные киргизы. Управление сельского хозяйства, где работало много ссыльных профессоров, дало ему письмо на тамошнюю паровую мельницу с просьбой принять его на работу. С грустью поехали, делать нечего!

В Актюбинск приехали в 12 час. ночи под Рождество. Вышли на станцию и решили просидеть до утра, т. к. никого и ничего не знаем. Снег метра на полтора, мороз большой. ГПУ приказывает выходить. На возражение, что Андрюша ссыльный и мы не имеем никого здесь, ответ короткий: «Нам до этого дела нет, уходите». Тогда Андрюша показал бумагу от управления на мельницу и просил оставить меня сидеть в проходе, пока он вернется. Он ушел искать мельницу. В городе освещения никакого, только вдали видна полоса электрического света. Я была в страхе. Ночью, один, в незнакомом городе, где такой полудикий народ, ходит мой бедный сын. Но он, несмотря на молодость лет, очень дельный и умный. Долго ходил, пока встретился киргиз, не говорящий по-русски, но слово мельница понял и указал на тот: сет вдали.

Я прождала его два часа. И вот он приезжает на розвальнях. Он дошел до мельницы и в одном окошке увидел огонь. Постучал… Вышел интелигентный мужчина, оказавшийся бухгалтером мельницы, тоже ссыльным, не ложившийся из-за не сданного годового отчета. Андрюша показал письмо из управления Алма-Аты и сказал ему о том, что мать его гонят с вокзала и он пришел просить разрешения дать возможность привести ее переночевать. Он разбудил конюха, велел запрячь лошадь и ехать за мной. Веселое лицо было у моего Андрюши, довольное. Нам разрешили поспать на столах в канцелярии. Было тепло, и мы радовались закончить так Рождественскую ночь. утром конюх предложил нам ввиду трудности найти комнату, да еще при наших материальных возможностяхостаться у него. Он был старик уже лет 70-ти и жена его тоже. Комнатка чистенькая в подвале. Нам отделили на полу уголок, и до приискания другого помещения мы спали на полу в одном углу, в другомъ—поросенок, и в третьем на двух кроватях с перинами—хозяева. Андрюшу за недостатком интеллигентных служащих взяли на другой же день в лабораторию, где он полгода был помощником лаборанта. Через полгода приказом из Алма-Аты был уже старшим лаборантом.

Неприветливый, холодный и неимоверно снежный Актюбинск весной не стал много привлекательней, но под теплым солнышком везде можно согреться. Очень тяжело было без церкви. Она была, но обновленческая. Это был город политических преступников в царское время. Сначала был маленький аул, и всего 50 лет как стал обстраиваться. Громадная паровая мельница на 600 рабочих была организованна с самого начала. Область пустынная, совсем без деревьев, не говоря уже о фруктовых, в противуположность богатейшему природой городу Алма-Ате, зато необозримые поля пшеницы и других хлебных злаков. Огороды хорошие, особенно сладкие и вкусные помидоры, за отсутствием фруктов они их заменяли. У жителей, почти у каждаго, по одной корове, больше не разрешалось, за вторую попали бы в «кулаки» сперва, а затем и в Сибирь.

Интересно, что из-за невероятных краж, когда через разобранный потолок сарая вытаскивали скот, коров держали в той же комнате, где спали, правда, держали чисто, убирая не одинь раз в сутки, но везде был запах коровника. Цветов никаких, кроме тюльпанов весной, и у жителей, несмотря на то, что была часть населения хохлов, не было желания развести садик с мальвами и подсолнухами, как в Малороссии. Дынь и арбузов много. За городом в ровных зеленых берегах, среди ивового кустарника течеть прозрачная мелкая река, так что видно все песчаное дно. Мне представлялось, что таким должен быть Иордан, и я часто, когда бывала одна дома, сидела там на берегу.

Жара летом до 50° и зимой до 50° мороза. Пыль невообразимая. Все почти в особых очках. В давния времена это была часть теперь далеко отошедшего Аральского моря. В городе больше, чем на четверть аршина, засыпано мелкими ракушками, которыя, раздавленные лошадьми и грузовиками, обращаются в эту пыль и забираются в ботинки, так что при ходьбе приходится не один раз вытряхивать их. В то время мы жили в крошечной комнатке на земляном полу, где стояла большая широкая кровать, очень болыной стол, занимавший полкомнаты, и два стула. Встречаю один раз знакомую семью из Мосувы, безнадежно блуждаюшую в поисках помещения. Онъ— бывший камер-паж, она—принимавшая участие в церковных делах, высланы с двумя сыновьями 17-ти 15-ти лет, тоже на три года. Я их позвала с собой. Всегда при желании комната растягивается, как резина. Муж и жена на столе, сыновья под столом, и я с Андрюшей на кровати. Весело было, люди хорошие, жили мы два месяца вместе, в тесноте да не в обиде. Наконец, они нашли квартиру в две комнаты, а нам предложил один школьный учитель перейти к нему в дом. Они устроились спокойно, совсем одни, а мы попали к безбожнику, активному коммунисту. Такого зверя-человека мне не приходилось до того встречать в жизни. Первое, не хотел, чтоб мы у себя в комнате повесили иконы: «Чтоб у меня в доме этого не было». Так как я, конечно, не подчинилась и повесила и лампадку, то он назвал меня страшно кощунственно и возненавидел.

Мучал не только нас, но выгнал отца своего из его собственного дома, объявив совершенно незаконно (но для коммунистов свои законы) его своей собственностью. Бил старушку мать, которая перед ним немела и тряслась, а 17-летнего безответнаго, глупенького брата так бил по голове, если он чего-нибудь не исполнил в работе по двору и дому, что у того не раз текла кровь из ушей, и он почти оглох. Матери и брату давал на самое бедное содержание, а ему готовился всегда сытный жирный обед, который он в их присутствии съедал, сидя с ними за одним столом. Бедная старая мать его и брат изливали мне свой страх и трепетание перед ним, когда он уходил на уроки в школу. Мне приходилось потихоньку варить для нас на керосинке что-нибудь, т. к. он не позволял готовить в их кухне, он запрещал мне что-либо жарить, чтоб в доме не было запаха. Отца старика он поставил наемным сторожем на бахчах, и тот, живя в шалаше из прутьев во всякую погоду весной, летом и осенью, а зимой в холодном подвале дома, заболел. У него, очевидно, было больное сердце, ноги отекали невероятно, и один раз привезли его на подводе домой, этому я лично всему была свидетельницей, он стонал от болей. Вышел сын: «Ты что, лодырь, приехал, работать не хочешь, а? Сын тебя содержать будет, а как бы не так! Сию минуту назад и чтоб больше этого не было».

Увезли назад. Через два дня опять привезли. Сына-зверя не было дома. Привезший его и глупенький брат почти втащили его на стеклянный балкон, где на столе кипел самовар. «Как чайку попить охота», —сказал он. Бедная жена его налила ему стакан, всё оглядываясь, не пришел бы сын, а он тут как тут и явился, сразу озверел и хотел выгдать, но старик не мог встать. Молча пили чай, отец не смел взять сахару, а сын накладывал себе по нескольку кусков в стакан. Я была в другом углу, где мыла свою посуду. Старик попросил помочь ему встать и хотел пойти лечь рядом в свою комнату, когда тот закричал: «Ишь чего выдумал, в комнату! Ступай в подвал, выспись и завтра чтоб на работу!» Ничего не сказал старик, и его свели в подвал, где стояла для него койка. Утром в семь часов пошел сын его будить на работу, старик был мертв.

Вот типичный экземпляр, кончивший высшую советскую школу, сын простого зажиточного крестьянина, надевший хороший костюм, (возможно, краденный), ставший безбожником-коммунистом, учителем школы. Дом был выстроен отцом и все принадлежало ему.

Нам пришлось терпеть. Сколько не искали мы комнатки, но найти не могли. Получаю как раз из Москвы телеграмму от зятя, отца Ниночки: «Приезжайте, возьмите Ниночку». До того я писала ему не один раз и умоляла отдать мне ее, мою дорогую девочку, завещанную и отданную мне моей покойной Ирочкой, но он не соглашался. Он по-своему ее любил. Взял оть моих друзей к себе. Женился после моей дочери на коммунистке. Своей любовью к женщинам он жертвовал и любовью к дочери. Женился, конечно, по-советски, т. е. просто приводил в дом то одну, то другую жену. Эта была уже вторая. Ниночка так боялась этой женщины, внушавшей ей отвращение, и возмущалась ее убеждениями не быть верующей, что бедняжка стала на себя не похожа и страдала ужасно. И вот я получила эту телеграмму.

Я немедленно уехала. Это было как раз перед советским годовым праздником 17-го Октября. 15-го я имела радость видеть своего Петю, а 16-го он был арестован. Словно послана мне была возможность повидать его перед ссылкой. На другой же день я уехала с Ниночкой, а его сразу отправили в Казахстан, но не на вольную, а в лагерь. Через полгода- ему заменили вольной ссылкой в г. Петропавловск. В то время одним из больших комиссаров власти был Енукидзе, это он помог его переводу. Вскоре Енукидзе был как контрреволюционер расстрелян. Жена молодая приехала к Пете с маленьким ребенком, девочкой, тоже Ирочкой, родившейся после моего отъезда из Москвы. Они прожили благополучно там почти все три года. В конце их, внучка моя умерла в три дня от менингита.

Итак, я привезла Ниночку в квартиру этого ужасного коммуниста. Бедная, слабенькая, необыкновенно тихая девочка, уже запуганная в Москве, попала опять в условия страха и ужаса. Часто забивалась в угол и пряталась во что-нибудь, чтоб не слышать его брани и криков. Один раз я, зная что он придет не раньше как через три часа, жарила оладьи в ожидании Андрюши к обеду. Сверх ожидания вдруг пришел. Услыхав запах, рванул запертую дверь в нашу комнату, вырвал замок, сбросил сковороду с оладьями на пол, а горящую керосинку со всей силы разбил в куски тоже об пол. К счастью, она горела слабо и потухла, не воспламенив разлившегося керосина. Затем, схватив табуретку, занес над моей головой и с кощунственными словами, как бесноватый, хотел ударить по голове. Я не знаю, как я выскользнула и выбежала на улицу. Был холодный зимний день, я была без пальто. К счастью, Ниночки не было дома, ее взяла к себе поиграть полюбившая и жалевшая ее соседка, а то она перепугалась бы насмерть. Она дала мне платок, и я побежала на мельницу к Андрюше, т. к. последние его слова вслед мне были: «Если вернешься, убью и тебя и твоего Андрея». Андрюша отпросился и мы пошли в милицию, конечно, не зная опять, встретим ли защиту или тоже коммуниста. Попросили видеть начальника, нас послали к областному. Как вошли, сразу поняли, что этот из приличных людей, как-нибудь спасшихся, и ободрились. рассказали весь инциденть. Он дал распоряжение немедленно отправить двух милиционеров и привести учителя под конвоем, а нас просил все о нем рассказать подробно. «Этого хулигана я давно добиваюсь». Его привели. Держал он себя непринужденно, нахально, и, обратившись к начальнику и собравшимся служащим милиции, начал речь: «Товарищ начальник, я того мнения, что этих негодяев дворян-помещиков давно надо бы всех поуничтожать, и ошибка властей в том, что с ними слишком мягко обращаются». Еще что-то пытался сказать, думая, что производит сильное впечатление своей ученостью, когда начальник спросил: «Ты кончил, Шеменев? Так вот что, если ты хоть одним словом позволишь себе не только грубость, но и невежество с этим людям, то я с тобой расправлюсь и посажу в тюрьму. Слышишь?» А нам сказал: ; Идите спокойно домой, он вас больше не гронет». Надо было видеть всю подленькую, изменившуюся фигуру ошеломленного учителя. Мы домой не пошли, соседка, где была Ниночка, уступила нам переднюю в своей квартире, перенесла к себе наши вещи. Об этом случае стало известно всему городу. Все знали этого зверя, особенно родители детей, учившихся в школе, и нам предложили очень близко от мельницы комнату у очень хороших крестьян. Мы благодарили Бога за то, что благополучно избегли чего-нибудь худшего от учителя, и за то, что мирно и дружески стали жить с новыми хозяевами. Ниночка повеселела и успокоилась. Прожили мы у них больше году. У них тоже было несчастье, старшему сыну, ставшему самовольно «пионером», было 10 лет. Они его боялись. В то время везде в школах, в газетах и даже на стенах были объявления, что дети, предавшие своих отца и мать за контрреволюционное мнение, за иконы в доме и даже сообщившие, что у родителей спрятаны какие-нибудь вещи или продукты, получат новый костюм и безплатную поездку в Крым на полное содержание. Только завидят, что этот мальчишка идет, как друг другу быстро говорять: «Ваня идет, Ваня идетъ—молчите». А он ко всему прислушивается и за малейшее замечание грозит предать. Вот какое воспитание давали детям. Конечно, не все поголовно были такими, редко, но все же бывали и не испорченные большевистким воспитанием. В газетах на последней странице всегда бывал список детей-героев, например: «Николай Смирнов, ученик такого-то класса, за предательство родителей награждается тем-то и тем-то и вносится в список детской героики, а отец его за укрытие трех мешков муки ссылается в Сибирь».

По службе у Андрюши на мельнице тоже нелегко было. Директором бьл назначен коммунист из Союза безбожников, тип очень похожий на учителя, у которого мы жили. Узнав, что Андрюша выслан за религию, он его сразу возненавидел и старался причинять всякие обиды и неприятности, вплоть до того, что не выдавал полагающихся продуктов, а в то время становилось все труднее и труднее с едой. Сижу я один раз на крылечке с Ниночкой и поджидаем возвращения Андрюши с мельницы. Он запаздывает, у меня предчувствие чего-то недобраго. Видим, едет телега и на ней кто-то лежит, подъезжает, как трудно писать и переживать снова, но пусть узнают все, кто не знает или не верит, благодаря лживой пропаганде о «советском рае», истину о том, как страдал этот ни в чем не повинный мой бедный сын; таких были миллионы и это не преувеличено. В конституции Сталина на весь мир извещалось, что дети за родителей не ответственны, ни в рождении в высшем сословии, ни в делах их. В момент революции Андрюше было три года, а Пете восемь. На телеге лежит Андрюша, глаза закрыты и как бы в крови, язык распухший, вышедший наружу, брюки на коленях, как прожженные, и на правом колене маленькая, а на левомъ—во все колено, круглая рана. Сказать, конечно, ничего не можеть, лежит спокойно, без стонов. Ничего не понимая, в полном отчаянии я села к нему и повезла в больницу. Побежала к врачу. Люди дожидавшиеся, видя состояние привезенного больного, стали кричать: «В очередь, в очередь, нечего тут вперед идти, очереди дожидайся!» Я никого не послушалась и вбежала в первый же кабинет, прося придти к подводе. Пошла женщина врач, посмотрела и побежала за другими врачами. Его подняли и помогли идти. Собрались все и говорят, он сожжен и отравлен какой-то щелочью. По осмотре сказали мне, что глаза вряд ли можно вылечить, что он видеть не будет. Но Господь Милосердный не дал ему еще этого испытания, и уже через месяц глаза видели так же хорошо, как и прежде; язык втянулся, он мог есть, но на левом колене осталась навсегда глубокая круглая ямка, шрам почти во все колено. В большевистской России, как во времена Египетских казней, появился совсем особый, невиданный еще вид паразитов на хлебных, уже собранных в амбары злаках и на муке. Конечно, об этом тщательно скрывается от мира, и недостаток зерна, и вследствие этого голод объясняется засухой и неурожаем, но это опять ложь, все та же ложь. Называется этот паразит «хлебным клещем», он стекловиден, распространяется молниеносно, и при известном проценте его в зерне или в муке они не могут быть употребляемы в пищу человеку, а идут только в навоз или свиньям. Говорят, что при абсолютном зрении видно клеща без микроскопа, зерно еле заметно как бы дышить, колыхаясь, но не могу этого утверждать. При первом обнаружении клеща амбары опрыскиваются раствором каустической соды. Как было и в данном случае, опрыскивателю надевают непромокаемую одежду, кожаные перчатки и противогазовую маску. Ничего того не оказалось. Никто из рабочих не соглашался. Призывает директор Андрюшу, хотя его как лаборанта это вовсе не касалось. и приказывает идти опрыскивать зараженный клещем амбар. Ссыльный ослушаться не мог. О результате я написала. Прожженные колени были от стекающих капель, глаза и язык от вдыхания. Поправился и пошел опять на работу. Месяца через два приходит домой совсем расстроенный и растерянный и рассказывает: «Прихожу утром на мельницу, у вороть встречает меня старый крупчатник, много лет испытанный мошенник, кланяется и говорит: «Здравствуй, товарищ заведующий!» Я прошел мимо, приняв эти слова за обычную насмешку. Иду дальше, рабочие обращаются с теми же словами, тогда я спрашиваю одного из них: «Что это вы и за что сговорились сегодня надо мной издеваться?» —«Как издеваться? Да ведь ты приказом из управления в Алма-Ате назначен заведующим лабораторией». Я и тут не поверил, меня, ссыльнаго, 19-ти лет, этого быть не может, это было бы для меня истинным новым несчастием. Прошел в лабораторию, зовут к директору. Он бросает мне злобно бумагу со словами: «На, читай!» Тут я увидел, что это ужасная правда, прочитав приказ: «Снимается с работы заведующий лабораторией Б. и назначается на его должность А». Эта должность почти равносильна директорской. Без подписи и разрешения заведующого не может быть отпущен с мельницы ни один пуд муки, а мельница выпускала ежедневно тысячи пудов. Директор был зол как никогда. Он обогащался на сделках и мошенничестве с крупчатником и понял, что этому пришел конец, т. к. подбить моего Андрюшу на обман или заставить уступить он понимал невозможным. Очевидно, приезжавшия тайные ревизии, где участвовали опытные ссыльные, убедились, что с момента поступления лаборантом Андрюши мука стала качеством лучше, и нужно было, чтоб и количество выхода стало больше. «Что мне делать, мамочка? Вед я не могу бороться с этими старыми опытными волками, они меня сейчас же съедят! Я пробовал отказаться, но директор сказал, что это не от него зависит». Бедный заведующий таким большим и ответственным делом заплакал. Я ему дала совет, пойти в ГПУ объяснить, что не чувствуешь себя способным к такому ответственному делу, где требуется и административный опыт, и боишься не оправдать доверия». Он сейчас же пошел и сказал: «Я в вашей власти, у меня неть защиты, и я прошу ГПУ оказать мне эту защиту, и снять с меня эту должность». На это был ответ: «Это сделало главное управление, и мы ничего сделать не можем, старайся оправдать доверие и не волнуйся».