В царствование Императора Николая сильно подвинулось дело воссоединения униатов. Государь желал только соблюдения осторожности в проведении этого вопроса, чего и указано было им придерживаться в 1834 г. 12 февраля 1839 г. собор униатских епископов и высшего духовенства, собравшийся в Неделю Православия в Полоцке, составил торжественный акт о присоединении униатской церкви к Православной и всеподанейшее прошение о том Государю, подписанное 1305 духовными лицами. 25 марта Царь написал на прошении: «Благодарю Бога и принимаю». За пастырями присоединилось и все полуторамиллионное униатское население литовской и белорусской епархий. Торжественные богослужения совершены были в Витебске, Орше, Полоцке, Вильне. Выбита была медаль с надписью на одной стороне: «Отторженные насилием (1596) воссоединены любовью (1839)», на другой - под ликом Спасителя на убрусе: «Такова имамы Первосвященника». Бывшие униатские архиереи получили православные епархии западного края. Владыка Иосиф (Семашко) назначен был архиепископом Литовским, владыка Василий (Лужинский) - епископом Полоцким, Антоний (Зубко) - Минским.

В 1839 г. Государем отправлен был в Константинополь, Александрию и Иерусалим флигель-адъютант граф Адам Адамович Ржевуский. Он должен был приветствовать молодого султана Абдул-Меджида, только что вступившего на престол. Принят был царский посланец с исключительными почестями. Выхлопотал он улучшение положения православных в Святой Земле. Мегемет-Али, паше египетскому он передал пожелание Государя об отозвании сына, Ибрагима-паши, выступившего против султана. По возвращении гр. Ржевуский был принят Государем и высказал мнение, что от Мегемета-Али можно было бы добиться многого в отношении Палестины, если поддерживать его. Государь ответствовал: «К сожалению, это невозможно, я не желал бы быть обязанным обладанию Св. Местами восстанию подданного против своего Государя, ибо старый паша, в конце концов, подданный султана, и подданный, которому последний имеет право отрубить голову... Конечно, охрана Св. Мест должна была бы нам принадлежать безраздельно, или, по крайней мере, мы должны были бы иметь там больше и более широкие права, чем латиняне. Это покровительство христианам французами смешно. В Турции, как и в Сирии, больше православных, чем католиков, и наследие Восточных Императоров не принадлежит французам».

7 августа состоялось торжественное открытие Пулковской обсерватории. Академик Василий Струве, известный астроном, в 1838 году отправлен был, по повелению Государя, в Европу для заказа необходимых инструментов: «самых лучших, какие только могли приготовить лучшие мастера». Главные заказы даны были. фирме братьев Репсольд в Гамбурге. В Мюнхене оптик Мерц изготовил 15-дюймовый рефрактор, долгое время лучший в мире. На докладе о сем министра народного просвещения гр. С. С. Уварова Государь написал: «Прекрасно». Гарвардский астроном, американец Кливлэнд Аббе считал два года, проведенные им на практике у Струве, «самыми счастливыми в жизни» и назвал Пулково «научным раем». Вениамин Гулд, основавший в 1849 году американский «Астрономический журнал», назвал Пулковскую обсерваторию «астрономической столицей мира».

8 том же году граф Уваров представил Государю стихотворение А. С. Хомякова «Киев», написанное им для «Киевлянина», издававшегося тогда другом последнего М. А. Максимовичем. Министр писал: «Известный наш поэт Хомяков, который, как кажется, мог бы один идти по стопам Пушкина, если б постоянно занимался своим искусством, написал ныне стихотворение, которое я считаю достойным воззрения Вашего Императорского Величества. Осмеливаюсь при сем всеподданейше представить оное. Последние стихи имеют отношение к другому стихотворению («Орел»), в котором Хомяков воспевал соединение всех Славянских племен под хоругвь России. Эта мысль, которой он проникнут, проявляется в каждой строке, им написанной, глубокое религиозное чувство (в чем Хомяков совершенно отличается от Пушкина), дает этой любимой мысли особую теплоту и возвышенность. Изящество языка и сила выражения не оставляет, думаю, ничего желать более». 30 сентября 1839. Рукою Государя написано: «Не дурно», - а по строкам: в чем Хомяков отличается от Пушкина, по свидетельству Николая Барсукова, - тою же державною рукою сделан росчерк карандашом, как бы уничтожающий эти слова.

В 1839 г. Россию посетил французский литератор маркиз де Кюстин, выпустивший потом книгу об этом путешествии. Допущенные им извращения и злостность заставили даже мягкого В. А. Жуковского назвать его «собакой». Из этой книги стоит привести высказанные ему Императором Николаем I суждения об образе правления: «Я понимаю республику, это - образ правления прямой и искренний или могущий, по крайней мере, быть таким; я понимаю абсолютную монархию, потому что я стою во главе подобного порядка вещей, но я не понимаю представительной монархии. Это - правление лжи, обмана и коррупции, и я скорее удалился бы в Китай, чем когда-либо допустил его».

26 августа на Бородинском поле состоялся военный парад. Государь со следующими словами обратился к войскам: «Ребята! Пред нами памятник, свидетельствующий о славных подвигах ваших товарищей! Здесь, на этом самом месте, за 27 лет перед сим, надменный враг возмечтал победить русское войско, стоявшее за Веру, Царя и Отечество! Бог наказал безрассудного: от Москвы до Немана разметаны кости дерзких пришельцев - а мы вошли в Париж. Теперь настало время воздать славу великому делу. Итак, да будет память вечная бессмертному для нас Императору Александру I, - его твердою волею спасена Россия; вечная слава павшим геройскою смертью товарищам нашим, и да послужит подвиг их примером нам и позднейшему потомству. Вы же всегда будете надеждой и оплотом вашему Государю и общей матери нашей России».

Князь А.В. Мещерский поступил в 1838 г. юнкером в Оренбургский уланский полк 6-й кавалерийской дивизии. Полком командовал его дядя князь Ливен. Мещерский описывает маневры 1839 года на Бородинском поле: «Государь Николай Павлович стоял верхом на пригорке перед Бородинской колонной, пропуская мимо себя церемониальным маршем, без перерыва в продолжение 8 часов, все двести пятьдесят тысяч, собранного в это время на Бородинском поле войска. Нельзя было не удивляться его необыкновенной силе и энергии: он стоял все время недвижимо на своем высоком коне, как великолепная мраморная статуя древнего рыцаря, не переменяя почти ни разу своего положения. В это время Государь Николай Павлович перед своей грозной армией действительно изображал собою одного из тех легендарных героев-великанов, которых все воинственные народы любят воспевать в свои народных песнях. Лучше сказать: Государь Николай Павлович в эту минуту представлял собою по истине идеальный тип Царя могущественной державы в Европе, каким он и был в то время в действительности».

Английский посол в Петербурге Лофтус писал в 1840 году: «... В Императоре Николае было что-то удивительно величественное и внушительное; несмотря на суровый вид, он поражал пленительной улыбкой, и его манеры были очень приятны. Вообще это был благородный, великодушный человек, и все близко его знавшие питали к нему преданную любовь. Его суровость объяснялась не желанием его быть жестоким, а убеждением, что следовало в то время управлять всем светом твердой, железной рукой».

В Светлое Христово Воскресение освящен был Зимний Дворец, отстроенный после пожара. Перед заутреней был крестный ход. В Белой зале процессия двигалась между длинными рядами мастеровых, большей частью бородатых мужиков в кафтанах. Розговены были устроены на 3000 человек. В том же году расширено было пристройкой помещение Императорской публичной библиотеки.

В 1839 г. Наследнику Цесаревичу, Великому князю Александру Николаевичу было указано, «чтобы слушать и учиться», присутствовать на заседаниях Государственного Совета, но без права голоса. 11 февраля скончался граф М.М. Сперанский. Государь был очень огорчен кончиной этого выдающегося государственного деятеля, близкого его сподвижника. Он говорил М.А. Корфу: «... И я, и ты, по близким к нему отношениям, и все мы понесли потерю ужасную, неизмеримую...! А твое дело оставаться верным его школе: служи по-прежнему, не обращай внимания на то, что слышишь вокруг себя, иди своим путем, как велит честь и совесть, - словом, действуй в духе и правилах покойного - мы останемся всегда друзьями, и ты будешь полезен не только мне, но и Саше». Князю И.В. Васильчикову Государь писал, что эта невозвратимая потеря заставляет его испытывать жестокое огорчение.

Генерал П. X. Граббе, состоя с 1838 г. командующим войсками линии и Черномория, был послан в 1839 г. в Дагестан с Чеченским отрядом для овладения оплотом мюридизма аулом Ахульго. 22 августа он с большими трудностями и кровопролитием овладел им. Но Шамиль ускользнул. Граббе награжден был званием генерал-адъютанта и орденом Св. Кн. Александра Невского. Считали Шамиля конченным. Но Государь думал иначе. На докладе о событии он написал: «Прекрасно, но жаль, что Шамиль ушел и признаюсь, что опасаюсь новых его козней. Посмотрим, что далее будет». В 1840 г. оправившийся Шамиль снова появился в Чечне и Дагестане.

В конце 1839 г. сильно болела Великая княжна Ольга Николаевна. Кризис последовал на 28-й день. Известно, со слов лейб-медика Маркуса, стоявшего во главе многих врачей, что Государь по восемь раз в день заходил проведать больную, по ночам же подходил к дверям и со слезами прислушивался к ее стонам. Когда опасность миновала, он хотел подарить дочери давно приготовленный подарок - две драгоценные жемчужины Севинье. Маркус, опасаясь волнения больной, запретил вручение ей жемчужин. Государь неделю носил жемчужины в кармане, ожидая разрешения врача. Когда больная поправилась, Государь становился на колени и кормил ее из своих рук, следуя предписанию врача.

В 1839 г. Государь, посетив Коломенское, как всегда, прежде всего отправился в церковь. Там в это время происходила крестьянская свадьба. Дождавшись окончания богослужения, он поздравил новобрачных и велел им явиться в Москву во дворец. Там они были обласканы и одарены царем и царицей («Исторический Вестник». 1915).

В 1840 г. продолжал оставаться сложным турецкий вопрос. Россия, как и в предыдущие годы, поддерживала султана в его столкновении с египетским пашей. Франция же поощряла домогательства Мехмед-Али. Англию тревожили дружественные отношения России и Турции. В Лондоне состоялась конференция для рассмотрения египетского вопроса. В ней приняли участие представители России, Англии, Австрии и Пруссии. Султан был поддержан, и вынесено решение, что турецкие дела будут впредь разрешаться совместно этими державами. В лондонской конференции 1841 г. приняла участие и Франция, примкнувшая к соглашению. Конференции эти ослабили то исключительное значение, которое с тридцатых годов имела Россия в турецких делах. Наряду с этим, Россию устраивало усиление конференцией запрета для всех государств проводить военные суда из Черного моря в Средиземное и обратно.

В конце мая Государь прибыл в Берлин и присутствовал при кончине короля Фридриха-Вильгельма III. При гробе несли дежурство русские генерал-адъютанты, флигель-адъютанты и чины Кавалергардского полка. Вступивший на престол сын покойного, король Фридрих-Вильгельм IV, брат Императрицы Александры Федоровны, принял отряд кавалергардов, обнял старшего унтер-офицера и рядового, обласкав каждого; он говорил о своих наследственных чувствах к России. Король опубликовал завещание отца. В нем говорилось и об иностранной политике: «Постарайся сохранить по мере возможности, доброе согласие, существующее между европейскими державами, в особенности, чтобы Пруссия, Россия и Австрия никогда не разделялись».

В Москве шла постройка большого Кремлевского дворца. Государь не раз бывал на работах. Однажды архитектурный помощник Горский выразил сожаление о предназначенном на слом известном изразчатом Крутицком теремке. Государь поблагодарил его и запретил это трогать.

Начало сороковых годов ознаменовано было сближением России с Англией. В 1841 г. Государь посетил Лондон, Недоволен был он внутренними делами в Пруссии, где проявились либеральные влияния. Государь говорил: «Мой шурин идет на гибель». Король Фридрих-Вильгельм IV продолжал держаться России. На военном празднике он заявил: «Будем всегда помнить, как много Пруссия обязана признательностью России. Русский Император не только мой родственник, он вместе с тем мой ближайший и лучший друг; это настоящий друг Пруссии».

В 1841 г. последовал секретный рескрипт на имя председателя Государственного Совета князя Васильчикова: «Князь Илларион Васильевич! Признав за благо в отсутствие мое поручить любезнейшему сыну моему, Наследнику Цесаревичу и Великому Князю Александру Николаевичу, решение по делам Комитета Министров, предлагаю Вам о сем объявить Комитету. Те дела, по коим следовать будут указы, представить особо на мое рассмотрение».

В «Записках» М.А. Корф отмечает следующее. Динабургским комендантом был генерал-лейтенант Гельвиг опытный, отличный инженер, но и взяточник. Государь, Государыня и Великая княжна Ольга остановились в 1841 г. в Динабурге. Помещение им было отведено в комендантском доме. Государь вызвал к себе Гельвига и со строгим выражением лица обратился к нему: «Гельвиг, должен сделать тебе вопрос по совести, но дай честное слово, руку на сердце, что ответишь сущую правду?» - Комендант испугался, ожидая грозного допроса. - «Правда ли, что ты ненавидишь женщин?» - «Во всяком правиле есть изъятие, и Ваше Величество, конечно, не изволите подумать (Император Александр II, читая «Записки», исправил: «он отвечал по-французски: «Sir, c'est une calmie, вместо calomnie» (клевета). - «Ну, извини же, что я навязываю тебе жену и дочь; когда они выедут, ты можешь обмыть и обкурить свой дом, чтобы и духу их не осталось».

В конце 1841 г. в Государственном Совете рассматривалось решение Сената об одном крестьянине, который в пьяном виде произнес дерзкие выражения против Царя. Он присужден был на каторгу. Вопреки обычаю, Государь утвердил меморию. Видимо Наследник Цесаревич сообщил об этом деле отцу. Последовало Высочайшее прощение крестьянина. Вечером же на балу у гр. Воронцова Государь сказал Корфу, «что не понимает, как это дело могло у него проскочить».

Государь считал необходимым постройку железных дорог для преодоления столь огромных в России расстояний. Приходилось ему выслушивать разные возражения. Отрицательно относился к этому вопросу главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями граф К. Толь. В начале 1842 г. Государь приказал приступить к постройке железной дороги между С. -Петербургом и Москвой. Инженеры корпуса Путей Сообщения полковники Мельников и Крафт были назначены состоящими при Государе. Им поручено было составление проектов и смет. 1 февраля последовал Высочайший указ о постройке на средства казны железной дороги между обеими столицами. Председателем Комитета, наблюдающим над постройкой, назначен Наследник Цесаревич. На место скончавшегося гр. Толя назначен был гр. П.А. Клейнмихель, известный своей исполнительностью и настойчивостью. Изыскания велись весь 1842 г. и частично 1843 г. Шоссе, соединявшее Петербург и Москву шло через Новгород, Вышний Волочек, Торжок и Тверь. Мельников приготовил два плана. По одному - дорога придерживалась шоссе, по другому, - минуя упомянутые города, шла по прямому направлению на Тверь. Получалось сокращение, представлявшее выгоду для пассажиров и грузов. Государь, выслушав доклад, приказал вести дорогу прямо.

Гр. Корф пишет, что 25 января Государем по случаю утверждения проекта железной дороги между столицами была принята депутация в составе 17 почтеннейших купцов, благодарившая за новый знак монаршего попечения о пользе и процветании коммерции. «На другой день, - пишет Корф, - я виделся с некоторыми из них, и они все еще были в каком-то восторженном состоянии. Император Николай знал и любил Русь, как знал и любил ее до него разве один только Петр Великий, а знание народа, согретое любовью, всегда действует с электрической силой. Он принял депутацию в своем кабинете, в сюртуке, запросто, по домашнему, что с первой же минуты произвело самое приятное впечатление. Прежде чем кто-нибудь успел выговорить слово, он начал с изъявления своей благодарности за внимание купечества к попечениям об этом деле. - Мне надо было, - продолжал он, - бороться с предубеждениями и с людьми; но когда я сам убедился, что дело полезно и необходимо, то ничто уже не могло меня остановить. Петербургу делали одно нарекание: что он на конце России и далек от центра Империи; теперь это исчезнет. Через железную дорогу Петербург будет в Москве и Москва в Кронштадте. - Потом, обращаясь к Цесаревичу, он прибавил: - Но человек смертен и потому, чтобы иметь уверенность в довершении этого великого дела, я назначил председателем Комитета железной дороги вот его: пусть он и доделает, если не суждено мне. - Аудиенция закончилась призывом к купечеству содействовать благодетельным попечением правительству своею деятельностью и честностью».

Приводит гр. Корф появившуюся в марте 1842 г. в парижском журнале «Minerve» статью о Петербурге неизвестного автора, пожелавшего представиться Императору и допущенного на прием дипломатического корпуса. «Я ждал минуты выхода Императора, признаюсь, не без некоторого внутреннего волнения. В зале царствовало какое-то тревожное молчание, будто предвестие великого события. Для меня увидеть Императора было делом великой важности. Я не умел отделить в моих мыслях человека от идеи о его власти, ни идеи власти от человека, и потому ожидал в Николае как бы олицетворения его исполинской монархии. Он вошел. Я увидел черты, какими изображают нам героев древности: высокий лоб, проницательный взгляд, исполненный достоинства, рост и формы Алкивиада. Сделав несколько шагов вперед, он поклонился на обе стороны, одним протянул руку, других приветствовал милостивою улыбкою, с некоторыми ' стал беседовать то по-русски, то по-французски, то по-немецки, то по-английски, и все одинаково свободно. Когда пришла моя очередь, он много и долго говорил о чужих краях. Ему все было известно: мысль и речь переходили от востока к западу, от юга к северу; замечания его о разных странах и о различных их отношениях были так тонки и обличали такое глубокое знание, что, забыв монарха, я дивился в нем мыслителю. Откуда находится у него время, чтобы иметь обо всем такое справедливое и основательное суждение? Целая администрация колоссальной Империи в нем сосредотачивается, ни одно, сколько-нибудь важное дело не решается без него: просьба последнего из подданных восходит на его усмотрение, каждое утро, с ранних часов, он работает со своими министрами, каждая ночь застает его опять за рабочим столом».

М.А. Корф так высказывается по поводу этой статьи: «Все, что можно сказать об этом портрете, это то, что он был еще ниже истины. Француз, и при том тогдашний француз, привыкший к конституционным королькам, не мог вполне судить о бремени, лежащем на самодержавном монархе огромной России, а кто нес это бремя добросовестно, благоразумнее Николая! Независимо от высших качеств, которые могли быть оценены одними русскими, и из них, преимущественно, одними приближенными, в наружности, в осанке, в беседе, во всех приемах Императора Николая были, действительно, какое-то обаяние, какая-то чаровавшая сила, какому влиянию не мог не подчиниться, увидав и услышав его, даже и самый лютый враг самодержавия»».

В 1842 г. были обнаружены страшные беспорядки в судебной части петербургского ген.-губернаторства. Ген.-губернатором был граф П. К. Эссен. Дело рассматривалось Государственным Советом и было подробно изложено в журнале его заседания. Государь на журнале положил резолюцию: «Неслыханный срам! беспечность ближнего начальства неимоверна и ничем неизвинительна; мне стыдно и прискорбно, что подобный беспорядок существовать мог почти под глазами моими и мне оставаться неизвестным». Эссен был уволен и на его место назначен ген.-адъютант Кавелин.

В 1842 году, в бытность генерал-губернатором Д. Г. Бибикова, в юго-западных епархиях определены были постоянные оклады жалования православному духовенству. Высочайше утверждено было положение об обработке прихожанами для приходских священников десяти десятин церковной земли. Постройка церковных и всех служб тем же законом отнесены на. обязанность прихожан, с обязательством помещиков выдавать для сего лесной материал.

Как сообщает Корф, каждый год в день 1 декабря в дворцовой церкви совершалось богослужение, на которое приглашались лица, причастные к событиям 1825 года. После молебна провозглашалась вечная память «рабу Божию графу Михаилу и всем в сей день за Веру, Царя и Отечество убиенным». Провозглашалось потом многолетие «храброму всероссийскому воинству». После службы все допускались к руке Императрицы и целовались с Государем, как в Светлый праздник. Император посещал в этот день Конногвардейский и Преображенские полки, пока там находились ветераны того времени.

В 1842 г. восстановлена Казанская Духовная Академия. Она была открыта в 1797, а в 1818 г. обращена в семинарию.

***

Существовавшая со времени царствования Имп. Екатерины II обязанность русских дипломатических представителей заграницей освещать в донесениях не только политические события, но и культурную жизнь тех стран, в которых они пребывали, увеличилась требованием Имп. Николая извещать его о положении искусства. По-видимому донесения посланника при саксонском короле побудили Государя, понимавшего живопись, побывать в Дрездене, славившемся богатейшей картинной галереей и недавно выстроенным великолепным придворным театром. В 1845 г. Имп. Николай Павлович выехал в Саксонию, прося короля не устраивать ему парадных встреч. Решено было, что он приедет в Пильниц, летнюю королевскую резиденцию, и будет наезжать в Дрезден.

Саксонским королем был Фридрих-Август II, образованный монарх, любивший искусство и естественные науки, пользовавшийся любовью народа. Особенно занимала его ботаника; он посещал многие государства Европы для собирания растений. Летом 1854 года, когда он, при посещении Тироля, ехал с адъютантом в карете из Боццена, лошади, испугавшись упавшей каменной глыбы, понесли. Король, выпрыгнув из экипажа, упал и был убит лошадью, ударившей его копытом в висок.

Жители. Дрездена не были извещены о прибытии русского Императора в Пильниц. В Дрездене в это время находились кружки польских революционеров. Вследствие этого, когда Государь посещал город, тайные полицейские агенты ходили по его пятам, вызывая в нем сильное неудовольствие. Вследствие этого им приказано было не быть видимыми Государем.

Сохранилось об этом времени воспоминание М. В. Станиславского. В 1876 г. он познакомился со знаменитым художником-скульптором, профессором дрезденской академии Генелем. Последним созданы были четыре известные аллегорические фигуры: «Утро», «День», «Вечер» и «Ночь», украшавшие лестницу, ведущую на Брюльскую террасу.

Генель рассказывал Станиславскому следующее:

«Это было в первой половине 1845 года. Около 11 часов утра я выхожу из главного почтамта, куда зашел для отправки писем, и становлюсь в нерешительности, куда мне идти, у самого угла почтамтской площади и Вальштрассе. Говоря откровенно, меня тянуло в винный погребок, находившийся в ста шагах от меня, куда я изредка захаживал, чтобы позавтракать и выпить стаканчик хорошего рейнвейна. Но с другой стороны мне необходимо было зайти по делам в академию художеств. Наконец «лукавый» победил, и я свернул в Вальштрассе по направлению к винному погребку. Не прошел я еще и 20 шагов, как вижу идущего мне навстречу необычно рослого господина с поразительно характерными чертами лица, большим прямым носом и громадными голубыми глазами, смотревшими как-то спокойно величественно на все окружающее. Пораженный появлением столь импозантной, мужественной фигуры, я стал рассматривать незнакомца, в котором сразу можно было узнать знатного чужестранца. Без всякого признака тучности, шедший господин был, тем не менее, атлетического сложения, легкая походка свидетельствовала о громадном запасе жизненных сил, хотя по лицу можно было незнакомцу дать лет под 50. Одет был господин с изысканной элегантностью, но без малейшего намека на франтовство. На нем был синий, открытый спереди короткий сюртук, темно-коричневый шелковый жилет с вышитыми на нем цветочками и серые брюки; на голове имел он цилиндр, что увеличивало высокий его рост. В правой руке держал незнакомец тоненькую тросточку с серебряным набалдашником, а левая, одетая в перчатку, сжимала снятую с правой руки. Поравнявшись с незнакомцем, я только тут убедился, как высок был он ростом; я, человек во всяком случае не маленький, доходил ему как раз до ушей. Проходя мимо меня, господин этот взглянул пристально мне в лицо, точно всматриваясь своими большими выразительными глазами в мои черты. Остановившись как-то невольно, я стал смотреть удалявшемуся незнакомцу вслед; мне казалось, что я это лицо где-то уже видел, но не мог припомнить, ведь тогда еще не было фотографий.

Тут только я заметил, что был не единственным лицом, наблюдавшим с любопытным недоумением за величественной фигурой незнакомца. Ко мне подошло несколько мужчин, знавших меня, очевидно, по моей специальности, с вопросом; «Профессор, скажите пожалуйста, кто этот господин?». Я мог только отвечать пожатием плеч, причем решился узнать во что бы то ни стало настоящую фамилию и звание загадочной личности. Меня подзадоривал к этому еще и художественный инстинкт, мне хотелось сделать набросок с фигуры и лица незнакомого господина, ибо таких типичных, во всех отношениях, личностей встречаешь очень редко в своей жизни, нужно пользоваться случаем. С этими мыслями я и пошел за удалявшимся незнакомцем.

Стараясь не попадаться ему вновь на глаза, я плелся незаметно по другой стороне улицы. Особое удовлетворение испытывал я, когда видел, как прохожие останавливались и с нескрываемым удивлением провожали глазами громадного господина. Так дошли мы до Брюльской террасы. Незнакомец вошел быстрыми эластичными шагами на лестницу и, только добравшись до верхней ступеньки, снял шляпу, вытер шелковым платком лоб и перевел дух. Погода стояла чудесная, было тепло, но не томительно жарко, как бывает в конце июля и в августе. Оглянувшись немного, господин направился прямо к кондитерской и кофейной Торниаменти, существовавшей уже в ту пору около 100 лет. Небольшие столики, расставленные под каштановыми деревьями, были совершенно еще пусты, у одного из них уселся незнакомец. Кондитерская Торниаменти прилегала одной стороной к выставочному зданию академии художеств; я немедленно забежал туда и пробрался черными ходами в самый домик кондитерской и расположился у окна, из которого мне хорошо были видны столик и вся фигура незнакомца. Только что я вынул записную мою книжку и карандаш, чтобы начать рисовать, как из-за буфета вышел в сопровождении самого хозяина, мне хорошо известный инспектор тайной полиции, криминальный советник Беме, севший против меня у другого окна и внимательно следивший за господином у столика. Тут меня сразу осенила мысль, что в лице незнакомца скрывается кто-нибудь из коронованных особ. Я стал быстро перебирать в памяти всех монархов и остановился, наконец, на Императоре Николае I. Конечно, говорил я сам себе, это никто иной, как русский Царь.

Придя к этому заключению, я встал, подошел к инспектору Беме и спросил шепотом: это Император Николай? - Испуганный начальник тайной полиции приложил только с умоляющим выражением лица палец к губам, произнося лишь протяжное междометие ш...т. Тем временем Николай Павлович заказал себе у пожилого кельнера холодный завтрак из разных сортов жаркого и полбутылки красного вина. В ожидании завтрака он попросил принести ему немецких и французских газет и углубился в их чтение. Этим моментом я воспользовался и набросал в своей книжке портрет его. Когда старый кельнер входил в здание кондитерской и получал у буфетчика требуемые гостем яства, инспектор Беме шепнул ему, чтобы он следил как можно внимательнее за господином. Глупый и наивный кельнер понял предостережение хорошо знакомого ему начальника тайной полиции по-своему, и когда Император Николай Павлович вынул русский полуимпериал - весь завтрак стоил около двух талеров - и бросил его на стол с. намерением удалиться, кельнер запротестовал вдруг словами: «Нет, милейший господин, игральные марки мы в уплату не принимаем». Император рассмеялся и заметил, что у него других денег нет. На что кельнер сухо заметил: «Ну, тогда я должен позвать господина полицейского инспектора», - и направился к зданию кондитерской; войдя в него, он обратился к советнику Беме с просьбой заставить гостя платить настоящими деньгами, а не игральными марками, показав при этом полуимпериал. Услыхав подобную ахинею, несчастный инспектор, схватившись за голову, прошипел только озадаченному кельнеру: «Заткните вашу не мытую глотку, осел!», - и убежал стремглав через задний ход из кондитерской. При таких обстоятельствах я счел нужным подойти к Императору (хозяин кондитерской куда-то ушел), так как он все еще чего-то ждал, стоя у столика, и объяснить ему, что недоразумение с полуимпериалом улажено. Пристально вглядываясь в меня, Государь спросил, кто я такой; когда я назвал свою фамилию и звание, черты лица его заметно прояснились, он протянул мне руку и сказал: «Очень рад познакомиться с вами, дорогой профессор, я давно уже слышал о вас; ну, теперь я понимаю, почему вы меня, сидя за окном, срисовывали». При последнем замечании Императора я чувствовал, как разлилась краска по моему лицу. «Простите, Ваше Величество, - промолвил я, - профессиональное звание художника подзадоривало меня». - «Да не беспокойтесь, пожалуйста, я ни малейшей претензии не заявляю, а прошу только дозволения взглянуть на свой портрет». - Сконфуженно вынул я свою книжку и показал набросок Императору. Внимательно рассмотрев его, держа книжку на разных от себя расстояниях, он отдал мне ее со словами: «Да, вы крупный талант, вы владеете безукоризненно техникой рисования». Взглянув на часы, Император спросил меня, не согласен ли я сопровождать его при посещении картинной галереи.

На мой поклон и замечание, что к услугам Его Величества, он как-то боязливо оглянулся и сказал вполголоса: «Не называйте меня Величеством; я здесь инкогнито и не желал бы, чтобы меня публика узнала. Сегодня утром я отпросился у милейшего короля Фридриха-Августа на полдня «со двора», - прибавил он с очаровательной улыбкой; - к 6-ти часам я должен вернуться к обеду в Пильниц и этим временем хочу воспользоваться для осмотра картинной галереи. В 4 часа меня ждет у Брюльской террасы специальный пароход, чтобы через 2 часа доставить в Пильниц». Так как оказался платный день, то в картинной галерее было очень мало публики, и Император чувствовал себя без всякого стеснения. Я был удивлен меткими замечаниями, сделанными русским Государем по поводу стиля, колорита и самого сюжета многих первоклассных картин знаменитых художников. Между прочим он относился очень скептически к исторической живописи, находя ее в большинстве случаев декоративной, ходульной, вымышленной или подкрашенной наподобие продажной женщины. Дойдя под конец к знаменитой Сикстинской Мадонне Рафаэля, он, глядя восторженно на картину, произнес после минутного молчания: «Это единственная картина, возбуждающая во мне чувство зависти относительно ее обладания». Находившийся во время посещения галереи публикой неотлучно около картины сторож, не подозревая, кто перед ним, обратился к Императору Николаю со словами: «В 1813 г. русские хотели Мадонну стибрить, но мы ее так хорошо спрятали, что казаки не могли ее найти». Я готов был провалиться сквозь землю, услыхав эту дикую чепуху, но Император, не удостоив сторожа ответа, обратился ко мне со словами: «Скажите пожалуйста этому служителю, чтобы он заученную им наизусть глупейшую выдумку не подносил посетителям в качестве исторической правды; если русские хотели бы в 1813 г. взять этот бессмертный шедевр Рафаэля, то они могли сделать это открыто на основании права победителя, как, например, французы брали произведения искусства из покоренных ими областей; следовательно, никакая хитрость или уловка не могли спасти от казаков Сикстинскую Мадонну, если б Император Александр I желал взять ее, как военную добычу». Выходя из галереи, Император, видимо расстроенный бестактной выходкой глупого сторожа, промолвил: «И кому какая выгода из подобных пошлых выдумок?» Проводив Государя до парохода, стоявшего наготове у Брюльской террасы, я откланялся Его Величеству, причем получил приглашение явиться через два дня во дворец для частной аудиенции». Когда Государь принимал Генеля, то вспомнил о злополучном кельнере и просил профессора, в случае надобности, позаботиться, чтобы труженик не подвергся взысканию со стороны хозяина или властей. При прощании Император вручил Генелю орден Станислава 2 степени.

В пояснение к замечанию сторожа в картинной галерее и сказанному Государем необходимо напомнить, что в 1813 г. Саксония дольше всех европейских держав хранила верность союзу с Наполеоном. После поражения в октябре того года французов под Лейпцигом, король Фридрих-Август I, взятый в плен, отстранен был временно от управления государством. Установлено было в Саксонии русское управление, длившееся год. Генерал-губернатором состоял кн. Н. Г. Репнин. Мать его, дочь известного фельдмаршала кн. Н. В. Репнина, была супругой кн. Григория Волконского. Вследствие прекращавшегося за смертью фельдмаршала мужского потомства последний исходатайствовал повеление Имп. Александра I о передаче фамилии его внуку кн. Волконскому. Кн. Н. Г. Репнин удачно управлял Саксонией. Он на свои средства возобновил в Дрездене мост, взорванный французами, лестницу на Брюльской террасе и Люстхауз на ней, на месте развалин башни. Понятно, отчего Государь особенно возмутился россказнями сторожа.

На другой день после осмотра галереи Имп. Николай I и король Фридрих-Август II официально прибыли в Дрезден на богато разукрашенном пароходе. Вечером оба монарха были в королевском театре, где давалась опера Обера «Фенелла». Дирижировал новый молодой капельмейстер Рихард Вагнер, начинавший тогда выдвигаться. Государь выражал восторг по поводу всего виденного и слышанного. В то время дрезденская опера славилась в Европе. Замечательное пение тенора чеха Тихачека так понравилось Царю, что он пригласил его петь в итальянской опере в Петербурге. Знаменитый певец, отвесив низкий поклон Государю и поблагодарив его, сказал: «Ваше Величество слышали Тихачека, поющего на плохом, но все же привычном ему немецком диалекте; я боюсь, что, когда Вы услышите его поющим на невозможно-скверном итальянском языке, то разочаруетесь». После этого Государь не настаивал на своем предложении. Иосиф Тихачек получил из кабинета Его Величества великолепную булавку, украшенную чудным изумрудом и крупными бриллиантами.

М. В. Станиславский так заканчивает свой рассказ: «В 1881 г. мне довелось неоднократно встречаться и беседовать с Тихачеком, мирно доживавшим на хорошей пенсии свой век в Дрездене. Престарелый артист, - ему шел уже 75-й год, - иначе как со слезами на глазах не вспоминал о времени пребывания Императора Николая I в саксонской столице. Сидя в кругу хороших друзей и знакомых за стаканом вина, в ресторане гостиницы «Stadt Gotha», Тихачек, отличавшийся редким добродушием и чисто-славянской сердечностью, показывал зачастую подарок русского самодержца, говоря при этом: «Много раз приходилось мне закладывать все мои ценные вещи, но с этой булавкой я никогда не расставался, так как боялся потерять ее». На расспросы о личности Императора Николая I он отвечал, обыкновенно, фразой: «Могу сказать вам, господа, только одно - это был настоящий Император, в самом обширном значении этого слова или, как говорит Шекспир, Царь с головы до пяток; такого мы никогда более не увидим!»

26 февраля 1845 г. Государь испытал большую радость. Родился второй сын Наследника престола, Вел. кн. Александр. Император Александр III Александрович глубоко почитал своего Августейшего Деда, идейно ему столь близкого.

Летом 1845 г. врачи настояли на длительном пребывании в Италии Имп. Александры Федоровны, страдавшей болезнью сердца. Государя очень огорчала разлука с нею, что отметила Императрица в своем дневнике. Перед самым ее отъездом в Палермо он сообщил о возможности скорого свидания с нею. Государыню сопровождала Вел. княжна Ольга Николаевна, вопрос о браке которой очень озабочивал ее отца. В то время обсуждался вопрос о браке Вел. княжны с эрцгерцогом Стефаном, сыном палатина венгерского эрцгерцога Иосифа, который первый раз был женат на Вел. кн. Александре Павловне, скончавшейся вскоре после брака. Эрцгерцог Стефан был сыном второй жены эрцгерцога Иосифа. Последний сочувствовал намерению Имп. Николая I. Сильное сопротивление этому выявилось в Вене. По политическим соображениям ратовал против сего кн. Меттерних, не любивший эрцг. Иосифа и опасавшийся появления в Будапеште русской Вел. княгини. По соображениям религиозным, - нежеланию иметь православную эрцгерцогиню, - выступали против фанатически настроенные вдовствующая императрица Каролина-Августа, последняя супруга имп. Франца, имп. Мария-Анна, супруга царствовавшего имп. Фердинанда и эрцгерцогиня София, мать будущего имп. Франца-Иосифа. Меттерних пытался найти поддержку у папы Григория XVI (Капеллари), но последний заявил австрийскому послу в Риме гр. Лютцову, что протестует против этого политического вмешательства, которое возложило бы на него ответственность за провал брака.

Имп. Николай Павлович навестил Императрицу в Палермо. Побывал он в Неаполе, посетив до этого короля Обеих Сицилий в его резиденции. Государь подарил ему пару повторенных групп коней работы барона Клодта, с начала сороковых годов украшавших Аничков мост в Петербурге. 1/13 декабря 1845 года Государь прибыл в Рим и был торжественно принят папой Григорием XVI, известным своими консервативными убеждениями. В их протекшей дружески беседе затронут был вопрос о положении католиков в Польше, из-за которых после 1831 г. обострились отношения России с Ватиканом. Папа указал, что некоторые русские законы противоречат канонам католической церкви. Государь же подчеркивал деятельное в непосредственное участие католического духовенства во время польского восстания. Подчеркнул Государь это и в беседе с кардиналом Ламбурскини, происходившей в тот же вечер. Много времени посвятил Царь осмотру Рима. Посещал он студии русских художников, стипендиатов Академии художеств. Восхищался он картиной известного художника А. А. Иванова «Явление воскресшего Христа Марии Магдалине», над которой тот работал. Покидая 5/17 декабря Рим, Государь дружески простился с папой. При свиданиях с ним он не поднимал вопроса о браке дочери. Свое неудовольствие австрийским двором и Метгернихом Царь ярко проявил, посетив на обратном пути Вену. Резкое объяснение имел он с вдовствующей императрицей. В эти же дни в Палермо прибыл наследный принц Вюртембергский Карл, сделавший предложение Вел. княжне Ольге Николаевне.

Осведомленный об этом, Государь отправил 26 декабря из Варшавы письмо дочери: «Благодарю тебя, милая Олли, за доброе письмо твое от 10/22 числа. Ты вообразить себе не можешь, с каким счастием я читал уверение, что нашей доброй Маме точно лучше и что силы ее приметно поправляются. Это одно мое утешение в разлуке и вознаграждение за носимую жертву. Слава Богу, и дай Боже, чтобы все наше пребывание так же счастливо кончилось, как началось и чтоб через пять месяцев я мог прижать вас к сердцу дома. Теперь ты отгадаешь, что меня более всего занимает!.. Как ты, по Божию наитию, решишь свою участь? С полной свободой, с спокойным испытанием твоего сердца, без предупреждения и без наущений, сама одна ты. Твое сердце, твой здравый ум, мне порукой, что то, что ты одна решишь, будет к лучшему, будет изречением Божией воли, ибо Одному Богу предаешься; поэтому я и спокоен, и от того жду, чему быть. Никто не может тебе советовать: ты одна можешь и должна судить о твоем деле; мы же можем и должны судить de la position sociale (о положении общественном), как я уже тебе писал в пользу предлагаемого тебе. Если бы прежнее и могло быть, то сравнения нет между двух предложений, в отношении условий твоего положения. Видев же ныне вблизи, в какую семью ты могла бы попасть, и до какой степени с одной стороны беспорядок, а с другой фанатизм у них сильны, я почти рад, что дело не состоялось. Теперь выбирай только между предложенного или всегдашнего пребывания дома в девицах: ибо нет, вероятно, какого-либо иного предложения, достойного тебя, как нет на то лица. Повторяю, что ты решишь, то будет, по моей вере к лучшему: ибо по моему чувству к тебе я той веры, что в тебе будет в минуту глас Божий изрекаться. Аминь. Надеюсь, что моя безделка на Рождество тебя позабавила; кажется статуйка молящегося ребенка мила: это ангел, который за тебя молится, как за своего товарища. Бог с тобою, мой ангел- люби Папу, как тебя любит. Обнимаю тебя от души. Твой старший друг папа Николай» («Русский Архив». 1895).

Вел. кн. Ольга Николаевна предложение приняла. Брак ее состоялся в июле 1846 года. В подготовке этого брака принимали большое участие бар. Мейендорф и кн. А.М. Горчаков, тогдашний посланник в Штутгарте. Первый был впоследствии послом в Вене, второй министром иностранных дел и канцлером.

Ухудшение личных отношений с венским двором и Метгернихом не отразилось на совместной с Австрией политике Имп. Николая в Европе, где все более выявлялись революционные движения. Беспокоить его начали либеральные веяния прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, брата Императрицы. В связи с этим показательны письма Государя кн. Паскевичу. 7 февраля 1846 г. он писал ему: «... По Краковскому делу я с тобою не согласен. Брать себе ничего не хочу. Дело решено еще в Теплице; Краков должен быть Австрийским, а не Прусским; так этому и быть. Но ежели хотят австрийцы променяться и отдать мне Галицию, взамен всей Польши по Бзуре и Висле, отдам и возьму Галицию сейчас: ибо наш старый край...» До этого - 5 февраля Государь писал кн. Паскевичу: «... И так вот, чего мы опасались, сбылось. Пруссия из наших рядов выбыла и ежели еще не перешла в ряды врагов, то почти наверно полагать можно, что, через малое время и вопреки воле короля, станет явно против нас, т. е. против порядка и законов... Нас было трое, теперь мы много что двое; но за то отвечаю положительно, что я тверже и непоколебимее пребуду в правилах, которые наследовал от покойного Государя, которые я себе усвоил и с которыми, с помощью Божиею, надеюсь и умереть. В них одних вижу наше спасение...» Королю Фридриху-Вильгельму IV, приславшему к нему в январе 1846 г. флигель-адъютанта ген. Рауха с проектом народного представительства, Государь, отвергая таковой, писал: «Как блюститель священных намерений и желаний вашего отца, я всегда старался доказать вам, что они совершенно противоположны тому, что вы замышляете... Пламя революции тлеет всюду... Верный принципам, унаследованным от покойного брата и от вашего отца, я никогда не отступлю от них и буду бороться до последнего издыхания, Бог да будет нам судья».

Продолжалась война на Кавказе. 25 марта 1845 г. в Тифлис прибыл новый главнокомандующий граф Михаил Семенович Воронцов. В июне он двинулся с большим отрядом в Андию и затем в резиденцию Шамиля, Дарго. Аул этот был разрушен, но отряд оказался окруженным Шамилем. С огромными трудностями, понеся большие потери, Воронцов должен был отступить. Брат Цесаревны Марии Александровны, принц Александр Гессенский, участвовавший во взятии Дарго, описывает в каком отчаянном положении оказался отряд, спасенный только подошедшими подкреплениями. С 1846 г. на левом фланге было приступлено к упрочению власти в занятых уже местах, возведением новых укреплений и казачьих станиц, и к подготовке дальнейшего продвижения в глубь чеченских лесов, посредством вырубки широких просек. В среднем Дагестане кн. Бебутов достиг совершенного успокоения Кумыкской плоскости и предгорий. В ноябре отбито было на черноморской береговой линии отчаянное нападение, которое убыхи произвели на Головинский форт.