Приобрести книгу в нашем магазине

Заказы можно также присылать на orders@traditciya.ru

МОЙ ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ

Начинался мой рабочий день с шести часов утра. Когда я еще работала в яслях, то, чтобы успеть вовремя добраться до них трамваем, спешила поскорее уйти из дома, даже без завтрака. Трамваев в Харькове было очень мало, и ходили они редко. На остановках ждала большая толпа. Трамвай еще на ходу брался буквально с боя, стоявшие сзади, ухватившись за ручки вагона, надавливали изо всех сил на передних и втискивались в него, наступая на падавших или сбитых с ног, то есть кто был сильнее, тот и влезал. При посадке не соблюдалась очередь, не уважалась старость и болезнь – всё сбивалось с ног или отталкивалось. Трамвай облепливался людьми, как липучка мухами, держались они снаружи за какой-либо выступ или крючок. Так устраивались здоровые парни-рабочие. Слабые и старые спешили отойти от трамвая, когда его атаковывали такие нахалы. Только немногие пользовались привилегией входа через переднюю площадку: члены горсовета, беременные женщины и женщины с грудным ребенком. У других же пассажиров, непривилегированных, в давке при посадке, по меньшей мере, отрывались пуговицы пальто и затаптывалась обувь.

Врачи в Советском Союзе работали в то время шесть часов в день, так как эта деятельность считалась тяжелой, но оплачивалась она очень низко, поэтому многие из них ушли на другую работу, оставив врачебное дело. Потом ставку врачам повысили до четырехсот рублей первоначально и пятисот пятидесяти рублей врачу – заведующему отделением. Многие врачи брали вторую службу по совместительству, так как на одну ставку было трудно прожить, особенно семейным. В те времена не давалось никакой помощи многодетным семействам. Совместительство заставляло врачей всегда спешить с одного места на другое, ибо часы прихода и ухода регистрировались. Конечно, постоянное напряжение очень изматывало.

Уходя из дома на работу, я должна была подумать о том, как достать продовольствие на сегодняшний день, чтобы накормить свою семью. Перед уходом спешно проверяла сумочку, все ли необходимое взяла: деньги, "авоську" – сетку из ниток, стетоскоп, медицинские вещи. На обратном пути пешком приходилось заходить в магазины на авось, нет ли в продаже чего съестного. Если находилось, то вытаскивалась авоська и наполнялась покупками.

Продовольственные магазины в городе были открыты с раннего утра до позднего вечера. Но в этих магазинах, как правило, ничего не было, кроме бутафории, то есть пустых коробок. Только изредка случайно что-либо подбрасывали в магазины. Тогда сразу, как из-под земли, вырастала большая очередь. Отпускали в одни руки очень немного: либо сто граммов сливочного масла, либо фунт сахару, либо один килограмм муки, одну рыбу и т. д. Некоторые заведующие магазинов старались всунуть в таких случаях – "спустить" – залежавшиеся товары: они принудительно заставляли к желаемому продукту покупать либо тапочки, либо гвозди или еще что-либо, никому не нужное. Сложился даже трафаретный оборот речи. Становившийся в конце очереди прежде всего спрашивал:

– Кто последний? – и добавлял: – Я за вами!

Закрепив за собою место в очереди, этот последний, наконец, спрашивал:

– Что дают?

В советских магазинах не продают, а "дают", "дают" за деньги. Сложилось даже насмешливое двустишие:

Кто последний? Я за вами.

Что дают? – Комсу с гвоздями!

Итак, уходя рано на работу, я возвращалась домой поздно вечером, беготня по магазинам отнимала много времени и не всегда бывала успешна: иногда выпадала удача, иногда ничего не удавалось достать. Дома приходилось приниматься за домашнюю работу: сначала приготовить поесть, а потом уже делать другое неотложное – то маленькая постирушка, то штопка чулок, пришивание пуговиц и т. д. Большая работа – стирка, тщательная уборка, шитье и т.д. – производилась в выходные дни или в воскресенье.

Первое время сохранялись воскресенья как дни отдыха, то есть была семидневная неделя. Но все другие праздничные дни были упразднены, так как прежние церковные праздники не признавались, взамен их были установлены революционные праздники: "день октябрьской революции" (25 октября старого стиля или 7 ноября по новому стилю), "первое мая" и малозаметные другие, как "смерть Ленина", "расстрел рабочих 9 января". Короче говоря, свободных от работы дней стало значительно меньше.

Позже перешли на пятидневную неделю, упразднив все другие свободные дни, при этом считались не дни недели, а у каждого был свой выходной пятый день. Но это продолжалось недолго. Была непродолжительная попытка перехода на шестидневную неделю, но потом вернулись к старой нормальной семидневной неделе с днем отдыха в воскресенье.

Вот на эти-то свободные от работы дни ложилась вся тяжесть домашней работы. Времени вообще не хватало ни на что. Приходилось либо рано подниматься, чтобы успеть что-либо нужное сделать дома до ухода на работу, либо поздно ложиться спать, чтобы вечером закончить домашнюю работу. Кроме того, мне необходимо было выделить время для чтения медицинских книг и для научных конференций и докладов. Конечно, все это шло за счет здоровья. Весьма образно сравнил немецкий врач-гинеколог Август Майер женщину, работающую и дома и вне дома, со свечой, зажженной одновременно с двух концов.

Самым трудным и изматывающим было добывание продуктов. На частном рынке можно было все достать, но все стоило там много дороже, чем в магазинах, где продавали по твердым ценам. Как только кто-нибудь узнавал, что в таком-то магазине сейчас продается что-либо необходимое, сразу вся семья спешила занять места в очереди, потому что признавалась исключительно "живая" очередь и отпускалось в одни руки только положенное на одного человека.

Как-то раз в воскресенье позвонила нам наша знакомая Зинаида Николаевна, что около них в магазине отпускают кусковой сахар по килограмму в одни руки. Мы сразу же всей семьей поехали туда на трамвае и получили три килограмма сахара.

Вот случай, характеризующий настроение того времени: в группу мальчиков, где был мой сын, однажды пришел на занятия Рюрик М., очень возбужденный, и настойчиво и убедительно посоветовал всем:

– Ребята, в магазине около нас имеются "ходики", и их можно покупать, сколько хочешь. Я уже купил пять штук, ведь это редко бывает. Поспешите, а то их скоро все раскупят!

Мой мальчик, придя домой, поспешил рассказать об этой выгодной оказии. Мы невольно рассмеялись и спросили, что будет он делать с "ходиками", солить ведь их нельзя! "Ходиками" называли дешевые стенные часы с гирями. Наш насмешливый тон показал сыну, что спешить за такою вещью не стоит, без "ходиков" можно прожить. Мы долго помнили о случае Рюрика, как о всеобщем психозе – покупать все, что "дают".

Позже мы узнали, что в Москве чаще бывали в магазинах продукты и что выдавали в одни руки больше. Мы начали каждую поездку в Москву использовать для покупки там продовольствия. Когда не было предлога, кто-либо из нас ехал туда специально, чтобы получить хорошие продукты. Конечно, это обходилось дорого, но все же было лучше, чем ничего. Когда подрос сын, мы посылали его одного в Рождественские каникулы в Москву. Делалось это так: покупали билет на скорый поезд, в Москве кто-либо из родственников встречал его на вокзале и привозил к моей сестре Лене. Наряду с ознакомлением с достопримечательностями Москвы, он с помощью родственников покупал ценные продукты питания: сливочное масло, колбасы, сахар, крупы, консервы и т.п. В квартире у Лены все складывалось в холодный шкаф под окном, потом упаковывали все тщательно в чемодан, и он уезжал назад в Харьков. В Москве на вокзал провожала его обязательно Лена, а в Харькове встречал Яков, подхватывал чемодан, и мы направлялись с перрона к трамваю, не давая повода заподозрить, что чемодан набит продовольствием. Мы на некоторое время бывали таким образом обеспечены нужными продуктами и уже не стояли в больших очередях за малыми дозами. В Москве было много иностранцев, поэтому советское правительство заботилось о том, чтобы в магазинах было бы достаточно продуктов и не было бы больших очередей. Так мы "ловчились".

ГОЛОД

Начало тридцатых годов принесло народу много тяжестей и бедствий. Если голод первых лет советской власти еще давал возможность оправдываться ее возглавителям неустройством и неналаженностью, то голод в тридцатых годах, можно смело сказать, был умышленно организован самой властью.

В первые годы власть так называемой продразверсткой узаконила отбирание продуктов у крестьян, то есть конфискацию продуктов питания, оставляя им только небольшую часть, по скромным нормам на членов семьи и на скот, иногда еще и на семена для будущего посева. Это вызвало ряд восстаний, вплоть до Кронштадтского. Власти пришлось резко изменить свою политику и объявить нэп (новая экономическая политика). Был установлен продналог (продовольственный налог), взимавшийся формально деньгами с каждого крестьянского хозяйства пропорционально площади обрабатываемой земли и количеству скота, фактически же – натурой в виде "обязательных поставок государству".

В те годы советская власть выпустила новые советские деньги – бумажные "червонцы", якобы такие же твердые и той же цены, как и прежние царские золотые. Интересно отметить, что советские банки (государственный банк) выпустили тогда, через подставных лиц, на рынок действительно царские золотые монеты и продавали их у нас в Харькове на Благовещенском базаре за новые советские деньги, беря за десятирублёвую золотую царскую монету менее десяти новых советских рублей. Это делалось, совершенно очевидно, с целью поднятия доверия к новым советским деньгам – "червонцам".

Крестьянам, после сдачи зерна государству, была разрешена свободная продажа сельскохозяйственных продуктов на частном рынке. Цена на них определялась спросом и предложением. Власть покупала у крестьян продукты по установленным ценам. К 1929-му году крестьяне экономически окрепли. Государство должно было идти им навстречу, удовлетворяя их сельскохозяйственные потребности, то есть выпуская нужное количество хороших сельскохозяйственных машин, снабжая минеральными удобрениями и другими предметами, необходимыми в сельском хозяйстве и в быту. Государство на это не пошло. В ответ на это крестьяне стали придерживать продажу хлеба, ибо за получаемые деньги они не могли купить ни машин, ни чего-либо другого, нужного в хозяйстве.

Тогда коммунистическая власть, не желая еще шире развивать частный сектор в экономике страны, который удовлетворил бы потребности крестьян, перешла на другой курс – насильственную коллективизацию сельского хозяйства. Крестьян стали загонять принудительно в колхозы (коллективные хозяйства), которыми власть могла легче управлять. Почти все крестьяне враждебно относились к колхозам и не вступали в них добровольно. Добиваясь своего силой, власть выселила миллионы крестьянских семей в отдаленные места Севера, Сибири и Казахстана, отобрав у них все наличие зерна, скота и прочего имущества. Все это проводилось под лозунгом борьбы с "кулаками" – так большевики называли трудолюбивых зажиточных крестьян. Таким путем власть разорила все сельское хозяйство страны. В результате возник голод, унесший миллионы преимущественно крестьянского населения.

В городах пришлось ввести хлебные карточки. По этим карточкам хлеб населению выдавался по категориям. Самой привилегированной категорией были рабочие – группа "А"; принадлежавшие к ней получали 800 граммов хлеба в день на человека. Категория служащих – группа "Б" – получала уже 400 граммов. А иждивенцы (жены и дети) и пенсионеры – группа "В" – только 200 граммов. Через некоторое время врачи были отнесены к группе "А", то есть приравнены к рабочим.

Интересно отметить, что хлеб привозили в магазины или "распределители", как их стали теперь называть, горячим прямо из печей хлебозаводов. Грузили его на грузовики навалом и прикрывали брезентом, а рабочие – помощники шофёра – садились на него сверх брезента. Вследствие этого часто хлеб привозили в распределитель помятым. Распределитель был открыт целый день, но хлеб можно было получить только сразу после его поступления, так как его быстро разбирали, и пришедшие позже оставались без хлеба. Хлеба стало не хватать и по карточкам. Кроме хлеба, выдаваемого по карточкам, в магазинах почти ничего съестного нельзя было купить.

Некоторые семьи, получавшие по карточкам много хлеба и не съедавшие его, выменивали свои излишки хлеба на молоко у пригородных молочниц-крестьянок, сохранивших своих коров. Они приносили в город молоко в бидонах на коромыслах и выменивали его на хлеб, измеряя молоко кружками. Так, в наш дом издавна приносила молоко крестьянка Матрена из пригородного села Даниловка. Она была всегда аккуратна и приходила в любую погоду – и в бурю, и в снег. Зато домой она возвращалась с хлебом. Хлеб все еще оставался основным продуктом питания.

Чтобы в городе не возникли волнения из-за недостатка хлеба, поспешили открыть несколько хлебных магазинов, где хлеб продавался без карточек по полбуханке в одни руки, но по дорогой цене. И вот тут-то повалили голодные из пригородов в Харьков за хлебушком. Очереди выстраивались перед магазином с вечера, а чтобы очередь не прерывалась бы кем-либо более нахальным, стоявшие в ней держались крепко друг за друга, как в сказке "дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку" и т.д. Хлеб привозили рано утром, и он очень быстро раскупался, так как его не надо было взвешивать, а только разрезать буханку на глаз пополам и всунуть в протянутую руку.

Харьков был наводнен пришлым голодным людом, который толпился перед хлебными магазинами. Некоторые из них уже не могли держаться на ногах от истощения и лежали на тротуарах. Я стала ходить пешком на работу в больницу, чтобы не быть раздавленной толпой в трамвае, да и опасность заражения голодным тифом была теперь велика. Я проходила мимо такого хлебного магазина на Рыбном базаре и насмотрелась вволю на этих голодающих. Властям очень не нравилась масса голодных и оборванных, запрудивших весь город, поэтому вышел указ "очистить город!" Ведь Харьков был столицей Украины, в городе могли быть иностранцы и видеть душераздирающие картины. По городу стали рыскать милиционеры, вылавливая пришлых голодающих. Их грузили на грузовики и – по рассказам – увозили далеко за город, сваливая тех, кто сам был не в силах сойти с грузовика. Там они и умирали, не будучи в силах добраться снова до Харькова. Такая жестокая расправа правительства с пришлыми голодающими скоро стала известна народу. В городе уменьшилось количество пришлых, зато в селах стало буквально мертво, некоторые села целиком вымерли. В Харькове все улицы были наводнены милиционерами в белых кителях и в белых перчатках. Они должны были смотреть за "чистотой" города.

Как-то раз ранним воскресным утром вышла я в город с моим мальчиком, держа его за руку, надеясь по счастью купить что-либо в магазине. Шли мы в самой лучшей нагорной части города – по Мироносицкой улице. Улица была совершенно пуста. Вдруг вижу, навстречу мне идет старый-престарый, худой крестьянин в ветхом зипуне. В одной руке он держал пустой котелок – на счастливый случай, если кто-нибудь даст ему горячую пищу, а другой рукой держал маленького мальчонку, тоже в зипуне, вероятно, внука. Вдруг лицо голодного старика-крестьянина исказилось испугом, он отчаянно завопил, бросился к деревцу на тротуаре, обхватил его руками, как бы ища у него защиты, стараясь не сойти с места. Я, недоумевая, что это могло значить, остановилась и стала пристально оглядывать улицу, нет ли какого страшного зверя поблизости. Обернувшись, я увидела спокойно идущего милиционера. Как к своей жертве, он подошел уверенно к старику и стал отрывать его от дерева. Старик неистово вопил и еще крепче держался за дерево. Я стояла, как вкопанная, не зная, что мне делать, не решаясь сцепится с милиционером, опасаясь, что в этом случае он может выстрелить из револьвера. Тогда царил страх, ибо не было ни суда, ни следствия, а расправа была в руках сильного – расстрел на месте. Мое вмешательство было бы представлено как открытое нападение на представителя власти. На улице не было никого, кто мог бы заступиться за старика. Жалея моего мальчика, я ушла молча, не дождавшись конца борьбы между милиционером и голодным стариком-крестьянином.

Не знаю, нашелся ли кто бесстрашный защитить несчастных голодающих? Я тогда еще не была бесстрашной, животный страх, то есть инстинкт самосохранения, был во мне силен.

Так, на моих глазах, прошла расправа с крестьянством, которое смело отвергло коммунистическое распоряжение и за это расплатилось долгими страданиями, а многие – даже мученической кончиной.