ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

- А, видишь ли ты, деточка, ту голубую звезду? Это Венера! Утренняя и вечерняя звезда…

Голос Федора Петровича звучал, как всегда, ласково, убаюкивающе. И синеватое мерцание вечерней звезды и ее сестер успокаивало Верочку. Ей чудилось, что из этой маленькой комнаты, прямо от стоящего у окна телескопа тянется ввысь тоненькая голубоватая тропинка-луч, ведущая прямо к Венере. Пойти бы теперь гулять по этой тропинке… Это, наверное, так удивительно!

- Ты непременно пойдешь по ней! Вот, поправишься и пойдешь! – уверенно говорит доктор. – Пойдет Вера к Венере.

- А вы, Федор Петрович, пойдете со мной?

- Конечно, пойду. Мы будем гулять вместе по твоей тропинке и даже бегать по ней.

- И играть в догонялки? – Верочка попыталась улыбнуться, но мгновенная страшная боль обратила улыбку в страдальческую гримасу. На глазах навернулись слезы. Доктор ласково поцеловал девочку:

- Тише-тише, вот, увидишь, будем мы еще и в догонялки играть… И обязательно увидим нашу Венеру. А сейчас тебе надо спать, дитя мое, набираться сил.

Спать она не могла, не давала невыносимая боль. Но длинный сутулый доктор брал ее на руки, укачивал, рассказывал, иногда смешно коверкая русские слова, дивные, чудесные сказки… И показывал, отверзал ей ночное небо, на каждой из бесчисленных звезд которого происходило что-то замечательное, жили невидимые и неведомые люди, цвела совсем иная жизнь, не похожая на земную, полную страданий.

- Неужели вы, Федор Петрович, на всех этих звездах бывали?

- Конечно, бывал. И обязательно возьму тебя с собой.

- Обещаете?

- Обещаю!

Она все-таки задремала на его руках, когда время уже перевалило за полночь. Федор Петрович опустил свою невесомую ношу на кровать и, тяжело вздохнув, перекрестился, взглянув на любимый образ рафаэлевской Мадонны. Его маленькую пациентку в больницу принесла мать, испитая, обремененная большим семейством женщина. От дочери она буквально отшатнулась, не в силах скрыть ужаса, которой та ей внушала. Лицо бедного ребенка было страшно изуродовано волчанкой. Правая часть лица еще сохраняла миловидность ангельского детского личика, но левая… Кто видел эту сплошную язву, источающую смрад, не мог удержаться от содрогания. Девочка, едва живая от боли и слабости, всхлипывала, а обступившие ее взрослые растеряно молчали.

За Федором Петровичем послали тотчас, и он через несколько минут спустился к больной. Отстранил бестолково суетившихся санитаров, поднял девочку на руки, расцеловал ее, будто бы не видел уродства, не чувствовал смрада, улыбнулся:

- Ну-ну-ну, не плачь, моя красавица! Все будет хорошо! Как тебя зовут?

- Верочка… - еле слышно откликнулась девочка, давно отвыкшая от проявлений к себе ласки.

- Заберите ее, доктор, - сказала сквозь слезы мать. – Мы не можем дольше находиться с нею рядом! Соседи боятся и избегают нас. Дети боятся и плачут… И я… я не могу это видеть! Не могу выносить! – она заломила руки и зарыдала.

- Успокойтесь, - мягко сказал Федор Петрович. – Я позабочусь о вашей девочке. Есть ли у вас деньги? Не голодны ли вы? Могу ли я чем-то еще помочь вам?

Женщина шало посмотрела на доктора, затряслась всем телом и, не говоря ни слова, убежала прочь.

С того дня Верочка стала жить у Федора Петровича. Санитары не умели обращаться с нею, поэтому доктор старался заботиться о тяжелой пациентке сам. Ее уродство, действительно, не ужасало его. Он привык видеть в каждом больном не язвы и струпья, не увечья, а живую душу, Божий образ, неизменно прекрасный. Когда в Москве бушевала эпидемия холеры, он нарочно целовал больных, доказывая, что прикосновение к ним не влечет заражения и тем защищая и их, и их близких от того панического страха, какие вызывают в темных, да и не только людях эпидемии. Его называли юродивым и сумасшедшим, а он просто любил людей…


Убаюкав Верочку, Федор Петрович еще четверть часа изучал в телескоп россыпи звезд – ночь выдалась ясной, и на ее шитом бисером черном атласном плаще можно было разглядеть даже самую крошечную светящуюся точку. Астрономия была единственным увлечением доктора, общаясь с небесными светилами его душа отдыхала от земных горестей, утешению которых он безраздельно посвятил себя.

Федор Петрович уже собирался лечь спать, когда дверь едва слышно приоткрылась. Из-за Верочки он запретил прислуге стучать, и потому старик Матвей просто заходил в комнату, дабы не производить никакого шума. Доктор тотчас вышел в прихожую, вопросительно глядя на слугу.

- Там за вами пришли, барин, - сказал тот. – От Алексеевых сказывают. Больному – того, хуже поделалось. Неравен час помрет, так беспременно чтоб вас… Будто бы уж и других врачей в Москве нету! И самому вам вздохнуть не надобно…

Матвей еще привычно ворчал, сокрушаясь тому, что обездоленная и увечная братия совсем не бережет доброго доктора, а доктор уже спешно собирался на зов. Облачившись в старую волчью шубу и взяв всегда бывший у него наготове чемоданчик, Федор Петрович отправился в путь.

- Что ж вы, барин, по этакому холоду еще и пешком?! – возмутился Матвей.

- Где же я найду извозчика в такой час, старина? – улыбнулся доктор. – Да и идти здесь недолго. К тому же наукой доказано, холод полезен!

- Уж куда как полезен… Особливо, когда руки-ноги обмороженные резать приходится… Кажинный день теперь таких вашей милости свозят!

- Старик, не учи врача медицине! Лучше последи за моей пациенткой! – Федор Петрович дружески похлопал Матвея по плечу и скрылся в темноте.

Он не преувеличивал, говоря, что путь до дома больного невелик, однако же и коротким называть его было затруднительно. К тому же, когда ноги так и норовят поскользнуться на льду, а в лицо то и дело ударяет ветер. И то, и другое весьма замедляет путь…

- Куда спешишь так, барин, в такой час? – трое незнакомцев вынырнули из-за угла Малого Казенного переулка – чисто как черти. Правда, до чертей было им еще далековато. На этот счет у доктора глаз был наметан. Обычные мелкие тати… Никуда от них не денешься!

- По делу спешу, братцы, по самому неотложному делу, - невозмутимо откликнулся Федор Петрович. – А вам что же в этакий мороз дома не сидится?

- А нет у нас дома, - недобро усмехнулся коренастый детина с поросшим рыжеватой щетиной лицом. – А в ночлежке согреться нечем!

- Нечем! – подтвердил его долговязый спутник, громко чихнув.

- А потому давай-ка, барин, шубейку свою, - продолжал коренастый, - и лучше по-хорошему, - при этих словах в руке его блеснул нож.

- Шубейки мне для вас, братцы, не жалко, - ответил доктор. – Равно как и исподнего. Но позвольте мне сперва до моего пациента дойти. А то ведь я без шубейки дорогой околею, и пациент мой умрет ни за что, ни про что. Приходите поутру в Полицейскую больницу, спросите доктора Гааза, и я вам эту шубу тотчас же вручу.

Рыжий вздрогнул и быстро спрятал нож за голенище.

- Так ты и есть доктор Гааз? – спросил недоверчиво.

- Точно так.

Грабитель снял шапку и вдруг поклонился Федору Петровичу до земли:

- Ну тогда, прости нас, Божий доктор! Не признали тебя в темноте! Твоего мы ничего не возьмем, ты всей нашей братии заступник.

- Премного признателен, - откликнулся доктор.

- А далеко ли твой пациент живет?

- Рукой подать.

- Все одно… Проводим тебя, - решил грабитель. – Айда, братва, проводим доктора! А то, чего доброго, другие-то и разденут, не разобрав! Кто тогда о нашем брате позаботится?

Двое других поддержали своего вожака.

- Проводим, проводим доктора! – захрипели простуженными глотками. – Не дадим в обиду!

Так и пошли вчетвером по пустынным московским улочкам – Божий доктор и его разбойничьего вида «ангелы-хранители»…


В ту ночь так и не удалось выспаться Федору Петровичу. Возвратившись в больницу, в которую обратил он трехэтажный нарышкинский особняк, оставив себе лишь три маленькие комнаты, он быстро позавтракал и поднялся к Верочке. Девочка ждала его, и здоровая половина ее личика засветилась радостью, когда он возник на пороге.

- Вы опять кого-то спасли? Правда, Федор Петрович? Спасли?

- Матвей разболтал? – улыбнулся доктор, целуя ребенка. – Что он еще успел тебе поведать?

- Много чего… - отозвалась Верочка. – Он о вас так много рассказывает… Он очень к вам привязан…

- Как и я к нему. Но рассказывать ему следовало бы меньше!

- А это правда, что у вас прежде свое имение было? И фабрика? И самый лучший выезд в Москве?

- Насчет самого – неправда, - покачал головой доктор. – Бывали и получше моего!

- А имение? Фабрика?

- Было и то, и другое.

Все было… И собственный дом в Москве… И имение в подмосковных Тишках с суконною фабрикою… И выезд с белоснежными рысаками… И лучшая практика… Сын немецкого аптекаря, своим трудом и разумом торивший себе путь, мог ли он рассчитывать на большее в чужой стране, приютившей его и ставшей новой Родиной?

Доктор Гааз прибыл в Россию в 1806 году. В Германии ему случилось вылечить от глазного недуга князя Репнина, и тот пригласил его в свою такую чужую и неведомую тогда страну… Сперва он служил в Преображенской больнице, прославившись как знающий врачеватель глазных болезней. Скоро слава приумножилась, к молодому талантливому врачу обращалось все больше состоятельных и знатных пациентов. Его известность достигла ушей Императрицы Марии Федоровны – ангела милосердия Августейшей семьи, посвятившей себя заботе о страждущих. В Гаазе она тотчас узнала верного сподвижника своим трудам и сделала его главным врачом Павловской больницы.

Вот, тогда-то и явилось все… Дом, выезд, имение, фабрика… Но такое изобилие не заглушило главного – стремления помогать людям. Получая солидные вознаграждения от состоятельных пациентов, Гааз никогда не отказывал в лечении и помощи неимущим.

Когда болезнь посетила его самого, он покинул Москву и устремился на Кавказ, ища помощи своему расстроенному здоровью. Горячие и холодные источники, минералы, целебные растения этого дикого края еще толком никто не изучал. Федор Петрович занялся этим самозабвенно – в лабораторных условиях и путем личного эксперимента. Действия целебных источников и растений он методично опробовал на себе. Могло ли это повредить его здоровью? Возможно. Но вместо этого – напротив, спасло и укрепило его. И будучи исцелен сам, Федор Петрович озаботился исцелением других, написав обширный труд о своих кавказских открытиях.

В 1812 году он вновь покинул Москву, сделавшись походным лекарем. Вместе с русской армией доктор Гааз дошел до Парижа, а оттуда на несколько месяцев вернулся в родной Бад Мюнстерайфель, где застал отца на смертном одре. Схоронив его, Федор Петрович, несмотря на уговоры родных, снова засобирался в Россию.

- Почему же вы не остались дома? – спросила Верочка. – Ведь здесь вы совсем один… А там у вас были мама, братья, сестры… Мои братья и сестры меня не любят, - голос ее дрогнул, - а ваши любили вас. Почему вы не остались с ними?

На несколько мгновений Гааз задумался.

- Я люблю… - промолвил он, - очень люблю здешних людей. Люблю Россию. Москву. Жить здесь – мой долг. Перед всеми несчастными в больницах, в тюрьмах…

- Разве у вас нет больниц и тюрем? Несчастных?

- Конечно, есть. Но, видимо, здесь я нужнее…


В 1818 году Император Александр Первый учредил Комитет попечительства о тюрьмах, задачей которого было позаботиться о положении заключенных, дотоле остававшемся решительно невыносимым. Наряду с московским губернатором в общество вошли митрополит Московский Филарет и доктор Гааз, назначенный главным врачом московских тюрем. То, что увидел Федор Петрович в тюрьмах и на пересылках, привело его в ужас. Голод, болезни, издевательства… Можно ли так жестоко терзать людей? Так бессмысленно и беспощадно ругаться над Божиим образом?

Он видел этот Божий образ и в самых падших, в каторжных. Как не могли язвы физические сокрыть его, так не могли сделать этого и увечья душ. Истинных от рождения злодеев ведь и нет почти. А чаще всего злодейства выходят из горьких и страшных обстоятельств. От страсти ли – болезни душевной, от нищеты бескрайней, от отчаяния слепого – мало ли от чего срывается слабый человек в бездну? Но ведь еще можно подать руку ему! Еще можно вытянуть из готового поглотить его зева! Да не бессмысленным же унижением и пыткой!

Конечно, за всякое преступление должно быть наказание. Но какой же толк поместить едва сбившегося с пути мальчишку с прожженными каторжанами, чтобы они научали и укореняли его во зле? Какой толк и без того униженного и от отчаяния преступившего человека бросить гнить во вшах и нечистотах, чтобы уж окончательно озлобился он и утратил веру в добро? Какой толк множить больных и доводить до смерти на этапе немощных? А семьи? Особенно, крепостные? Какой же толк в разделении их, в сиротении детей? Федор Петрович на свои деньги выкупал семьи ссыльных, чтобы они могли следовать за ними…

А это бритье половины головы? Особенно для женщин? К чему это средневековое унижение – и при том зачастую за самый ничтожный проступок? Унижение ради унижения? Ведь наказание должно не только карать, но и стремиться к исправлению падшего человека! А бессмысленным унижением и жестокостью – кого исправишь?

Все это не раз говорил Гааз сильным мира, доходя до самого Императора. Привелось даже поспорить как-то с митрополитом Филаретом, с коим обыкновенно бывали они единомысленны. Усомнился святитель, слушая достойные лучших адвокатов речи доктора в защиту несчастных заключенных:

- Полноте, Федор Петрович, ведь они же за проступки свои, за преступления терпят. Безвинных не наказывают!

При этих словах доктор резко вскочил и вскрикнул:

- Что вы такое говорите, владыка! Вы же теперь Христа забыли!

Спохватившись, что взял неподобающий тон, он снова опустился за стол, стиснул руками голову.

Святитель Филарет ответил не сразу. Небольшие, мудрые глаза его на тонком, почти прозрачном лице опечалились.

- Нет, Федор Петрович, я не забыл Христа, - вымолвил он. – Но, когда я говорил эти слова, Христос забыл обо мне…

- Мы должны отменить «прут», владыка… Нельзя так безжалостно калечить живых людей!

С этим митрополит не спорил. «Прут», к которому на время этапа без различия лет, пола и возраста, приковывались по 6-8 заключенных, был воистину изуверским изобретением. Он стирал в кровь руки и ноги. Слабых заключенных, не могших вынести длительных переходов, не отковывали, и остальные вынуждены были волочить их. Если случалось кандальнику умереть, то тащили и его… Покойника отстегивали лишь на привале, заменяя живым арестантом.

Несколько лет потребовалось Гаазу, чтобы добиться упразднения «прута». Его заменили легкие кандалы, обтянутые изнутри шерстью или кожей. Федор Петрович сам испытывал их, не снимая неделями, часами ходя по комнате, насчитывая версты этапов.

Заключенные были для него теми же больными и требовали врачевания: и тел, и душ. Для первого доктор занялся благоустройством больниц. Сперва благоустроена была тюрьма Владимирская. Сюда, на пересылку прибывали заключенные из 23 губерний. Федор Петрович увеличил пребывание в пересыльной тюрьме с трех дней до недели, сделал казармы теплыми, разделил их на мужские, женские, для рецидивистов и для впервые попавших в тюрьму.

Особой гордостью Гааза стала Бутырская тюрьма. Ее дворы он велел засадить сибирскими тополями, дабы они очищали воздух, в камерах деревянный пол был заменен кафельным, деревянные кровати – панцирными. Федор Петрович утроил четыре мастерских – столярную, сапожную, переплетную, портяжную - и… построил церковь, ставшую центром тюрьмы.

Мало помочь телу человека. Перво-наперво необходимо подать врачебную помощь его душе. И не только его, но и близких ему людей, ибо они одно целое с ним. А если расторгается целое, то отсюда и недуги души, и падения, и преступления. Ввиду этого при тюрьме была построена гостиница для родственников, приехавших навестить своих родных издалека. Для детей, чьи родители находились в заключении - приют и школа, для которой был набран специальный штат учителей. Воспитанников учили арифметике, грамматике, Закону Божию, а также давали некоторые прикладные практические знания.

А еще Федор Петрович основал собственное издательское дело. Его типография печатала для заключенных Евангелие, Жития Святых, молитвословы и иные духовные книги, которые доктор раздавал всем отправляющимся по этапу заключенным, наставляя, чтобы грамотные непременно читали эти книги неграмотным.


В это утро Гаазу нужно было спешить на Воробьевы горы. Оттуда уходила по этапу очередная партия заключенных. Отправки происходили три раза в неделю, и Федор Петрович не пропускал ни одной из них. Как врач – осматривал отправляемых, добивался снятия кандалов с больных, наиболее недужных, немощных удерживал для излечения. А еще одаривал книгами и лакомствами, и добрым напутствием, задушевным словом…

- Мама говорила, что они убийцы, каторжане, - заметила Верочка, следя за сборами доктора. – Вам не страшно их?

- Убийц и каторжан там не так много, - ответил Гааз. – Все это преимущественно глубоко несчастные, больные люди… Нет, дитя, мне не страшно их. Страшно другое. Страшно не успеть помочь, не подать помощи…

- Но разве можно помочь всем?

- Во всяком случае надо стараться. Спешить делать добро… Если мы любим Христа.

- Христа любить легко, он ведь был добрым и хорошим. И он Царь Небесный…

Доктор от души засмеялся детскому простосердечию:

- Да разве Христос к людям в царском обличии пришел, чтобы его тотчас же узнали и полюбили? Нет, Он был из тех, кому негде было преклонить головы… И кто знает, в каком обличье Он может постучаться в наши двери? Увечного, нищего, падшего… А мы отвернемся от Него и затворим дверь. А потом Он скажет нам, что был наг и жаждал, но мы не укрыли, не напоили его. То-то скорбь нам тогда будет, что Царя Царей не признали и сами же от порога своего прогнали Его!

- Значит, и в каторжных Христос?

- Христос во всех, дитя мое.

- Тогда поцелуйте всех их сегодня и от меня тоже…

Федор Петрович погладил Верочку по голове и, пообещав выполнить ее наказ, поспешил на Воробьевы горы. День выдался под стать ночи. Морозно хрустящий, ясный, солнце игриво метало россыпи своих искр в перламутровый снег, слепило глаза. Необычайно хороша Москва в такие дни! И без того сияющая белокаменными своими храмами и ослепительным золотом куполов, в дни зимнего ликования чудилась она сотканной из света. И даже не верилось, что рядом с этим светом возможно так много безысходного человеческого горя.

Гнедая тройка летела по улицам:

- Н-но, балуйся! – рычал зычно возница, отпугивая замешкавшихся прохожих.

Гааз, хотя и был природным немцем, любил быструю езду истинно по-русски. Давно уже не было в помине его белоснежных рысаков и для своей брички покупал он лишь старых и больных лошадей, обреченных на бойню. Но эти кони-инвалиды не годились для спешных поездок, и, когда дело было срочным, приходилось брать извозчика. А в такой день и не хотелось положительно отказывать себе в маленькой радости – промчаться с ветерком по любимому и ставшему родным городу!

Москва готовилась к Масленице. Скоро, предваряя великопостные строгости, закутит честной люд на веселых ярмарках да на высоченных горах, в трактирах и по домам хлебосольным, навещая друг друга! Хороша эта пора, и справедливо, чтобы всякого коснулся лучик радости ее.

Прежде доктора на Воробьевы прибыли первые гостинцы его. Еще пышущие теплом знаменитые филипповские калачи – Гааз всегда заказывал их для этапируемых у доброго булочника. С собой же Федор Петрович привез угощения для отправлявшихся в далекие края женщин: апельсины, орехи, конфеты. Завидев эти кульки в его руках, одна из бывших тут же дам-благотворительниц фыркнула:

- Уж как хотите, Федор Петрович, но это совершенное баловство! Одно дело – пропитание, чтобы они не изнурились в дороге! Но к чему им эти яства?

- А для радости, сударыня, для радости, - улыбнулся доктор. – Горбушку-то ржаную им на пути, пожалуй, и подадут Христа ради, не дадут с голоду пропасть. А, вот, лакомства какого им теперь долго не видать!

Дамы непонимающе пожимали плечами, а доктор, миновав выстроенную на его счет для ссыльных Троицкую церковь, прошел к своим подопечным. Те уже ждали его. В среде заключенных, нищих и убогих не было таких, кто бы не знал «святого доктора». Сперва Федор Петрович подошел к молодой крестьянке, на руках которой истошно ревел ребенок. Затетешкал, успокаивая, сунул в чумазые ручонки сдобный пряник. Успокоился малютка, принимаясь за угощение.

- Терпи, матушка, Христос вас не оставит, - сказал доктор матери. – Здорова ли ты? Дитя твое не жалуется ли на что?

- Здоровы, батюшка, - смирно отвечала крестьянка, нежно глядя на сына и благодарно принимая из рук Гааза апельсин и орехи. – Спаси тебя Бог. Не заслужили мы щедрот твоих…

- Разве их заслужить можно? И разве же это щедроты?

- Не знаешь ты, батюшка, какой грех лежит на мне, потому и ласков.

- Да ведь здесь, пожалуй, все не без греха…

- Мужа я отравила, - глухо сказала крестьянка. – А вернее и мужем не был он мне… Миловались только… Муж-то мой помер, когда я еще брюхата была. Хилый был, все кровью кашлял… Так и закашлялся. А потом тот пришел. Из солдатской братии… Не чета моему покойнику, быка свалить мог! Уж и налюбились мы с ним…

- Что ж потом случилось?

- А что обычно случается, батюшка. На змею одну променять меня мой сердечный удумал… Вот, я и порешила его. А ты меня ляпельсинками потчуешь…

- Жалеешь о нем?

- Не о нем, вот, я о ком жалею, - кивнула баба на ребенка. – Что-то ему за жизнь теперь, сиротине, с ссыльною матерью…

Много было таких разговоров у Федора Петровича. Много душевных бездн отворялось перед ним, много безумия и страдания человеческого. Он никогда не расспрашивал узников об их преступлениях, но некоторые начинали рассказывать сами. Так рвалась из душ неисцелимая боль совершенного злодейства…

- Молись, матушка, дитя ни в чем не виновато.

- Добрый ты, верно говорят про тебя, - произнесла крестьянка. – Тогда, может, и тому поможешь, - кивнула она в угол, где сидел, обхватив голову руками худой, жилистый мужик.

Гааз подошел к нему:

- Болит ли у тебя что-то, братец?

Мужик тяжело поднял голову, посмотрел на доктора мутным, отчаянным взглядом, мотнул головой:

- Хуже, баба моя помирать надумала! У нас детей двое. Говорил ей, чтобы не шла со мной! Говорил, что не дойдет! Куда ей, горемыке, по стуже да в Сибирь!

- Стало быть, очень любит она тебя, раз на такой подвиг пошла?

- Любит… Я ж человека зарезал, слышишь ли, барин? Как свинью зарезал… А она за мной… Хотя… Ведь и куда ей еще? Кому она и где нужна? В родительской семье и то из-за меня, гада, не примут. Потому что вор я и убивец! Самый отпетый лиходей! Всю жизнь я ей искалечил! А теперь она горит вся, а меня на этап… Что с ней станет? А помрет – так и детям пропадать? И им я жизнь загубил, выходит! – мужик застонал хрипло.

- Как звать-то тебя? – спросил Гааз сочувственно.

- Еремеем.

- Воровать станешь впредь? Разбойничать?

- Если Катюха моя жива будет, вот тебе крест! – Еремей перекрестился. – У меня кроме нее никого нет! Я ж для нее… Я любого… - он жал кулаки. - И сам, если надо! Говорят, ты святой! Помоги, если можешь!

- Помогу, - спокойно ответил доктор. – Кашляй теперь понадсаднее да не шуми столь изрядно, а не то никак мне тебя за больного выдать не получится.

И впрямь сложное это было дело – здорового мужика представить чахоточным. А как быть? Не пропадать же живым душам. Спасти Еремеево семейство могла лишь отсрочка этапа. Самого его надлежало для того перевести в больничку Бутырской тюрьмы, а с ним и Катюху его с детками. А уж как поправилась бы она, так по весне, по теплу и идти…

Полицейский чиновник не находил слов, чтобы выразить свое возмущение требованием доктора не только избавить от кандалов дюжину слабосильных и перевести в больницу трех стариков и одну бабу, для которых Гааз настаивал вовсе отменить этап ввиду тяжелых недугов, но и отправить на больничную койку явного симулянта.

- В конце концов, Федор Петрович, всему есть предел! – гремел он. – Вам дай волю, так вы бы их всех на все четыре стороны пустили, и пускай бы резали и грабили дальше!

- Помилуйте, я никого не прошу отпускать на четыре стороны! – отвечал доктор, по обыкновению яростно жестикулируя своими длинными руками. – Я прошу лишь милосердия к больным! Разве цель наказания в том, чтобы они умерли на этапе от холода и истощения?

- Черт с вами, можете забрать ваших стариков! Но этого молодца я вам не отдам! Это же явный симулянт! Как это, доктор, позволяет вам ваша совесть столь беззастенчиво лгать и пытаться вызволить симулянта?

- Вы медик? – коротко спросил Гааз.

- Нет!

- В таком случае позвольте мне решать, кто здесь болен, а кто здоров, и выполнять мой долг.

Полицейский еще больше нахмурился, кивнул недобро:

- Извольте. Но и я также исполню свой долг и подам на вас жалобу, как на человека, препятствующего исполнению законного наказания, способствующего уходу преступников от ответственности и оттого явно опасного!

- Ничего не имею против, - согласился Гааз. – А теперь прикажите перевести моих больных в больницу.

Жалоб Федор Петрович не боялся. Он верил в свое дело, верил в свою правду. Да и сколько уже было этих жалоб! Едва ли не после каждого этапа множились они! Конечно, приходилось держать ответ перед вышестоящим начальством, объяснять, оправдываться и… снова требовать и доказывать свою правоту.

Однажды пришлось держать ответ даже перед самим Государем. Император Николай Павлович, стремившийся лично входить во все преобразования, происходившие в его необъятной Империи, не обошел своим вниманием и комитета помощи заключенным с его кипучей деятельностью. В очередной раз прибыв в Москву, Государь прямиком пожаловал в Бутырскую тюрьму, желая своими глазами увидеть плоды трудов доктора, жалобы на которого доходили и до него.

Федор Петрович, в своем старомодном фраке, долговязый, не стоящий на месте, постоянно размахивающий руками и спешно говорящий о нуждах страждущих с неистребимым немецким акцентом, уже сам по себе произвел на Высочайшего гостя преоригинальное впечатление. Впрочем, и благоустройство тюрьмы и больницы было оценено им должным образом. Хотя и отметил Государь:

- Не чрезмерно ли ты о них печешься? Этак у нас скоро нарочно безобразничать станут, чтобы в такой тюрьме подкормиться да обогреться.

- Значит, нужно, чтобы снаружи было много лучше, чем здесь.

Сопровождавшие Императора полицейские чины наперебой жаловались на самоуправство Гааза, на то, что в больнице он укрывает симулянтов.

- Что же, Федор Петрович, правда это? – осведомился Государь. – Укрываешь симулянтов?

- Они не симулянты, Ваше Величество! Они просто очень стары и слабы, чтобы идти в Сибирь. Их бы и вовсе лучше было бы помиловать!

- Помиловать, говоришь? – Император усмехнулся. – А ну-ка, пойдем. Отведи меня в какую-нибудь из тутошних камер. Посмотрю, кто тут в милости моей нуждается.

Приказано – исполнено. Государя проводили в одну из камер, где тотчас в ноги ему бросилась дюжина заключенных, каждый из которых истово клялся, что страдает безвинно. Помалкивал лишь один хмурый дед.

- Ну, а ты, борода, что молчишь? – окликнул его самодержец. – Тоже, должно, за напраслину маешься?

- Какое уж там, - махнул рукой дед. – Человека я загубил, убивец я.

- Почто загубил?

- Так известно, по пьяному делу. Значит вовсе понапрасну…

- И как же такое с тобой приключилось?

- А так и приключилось. Пили мы с соседом моим, Силантием, да и разругались крепко. Ну я в горячке и пришиб его… Дал Бог дураку силушки…

- Значит, не хотел пришибить? – допытывался Государь.

- Видит Бог, не хотел! – мужик перекрестился. – Что ж, креста на мне нет? Все ж с пьяных глаз, от водки проклятой… И Силантия загубил, и душу свою с ним, и семейство по миру да по стыду пустил.

- И большое у тебя семейство?

- Уже и внуки народились. Старуха моя теперь шибко убивается… Эх… - махнул дед рукой, - что говорить. Этакого греха ни у людей, ни у Бога не отмолишь.

- Что ж, ясно, - кивнул Император. – Поскольку все здесь, как один, честные и невинные люди, за напраслину страдающие, то не будет вреда, если они пострадают еще. А этого старика освободите. Он, думается, теперь и под страхом смерти водки нюхать не станет.


На Малый Казенный Федор Петрович возвратился к обеду. Прежде, чем подняться к себе, обошел палаты. Зимой больных было традиционно больше, но места в трехэтажном особняке, некогда принадлежавшем семейству Нарышкиных, хватало всем. Через эти палаты прошли тысячи несчастных, и сотни находились в них теперь. Голодные, сбитые лошадьми, беспризорники, расслабленные и обмороженные, слепые и увечные – кого только не было здесь! Это были люди с самого дна Первопрестольной. И нуждались они не только в лечении и пище, но и во вспомоществовании, дабы по выходе не оказаться им вновь в положении отчаянном. Иногородним больница изыскивала средства на проезд, детей устраивала в приюты, старикам подыскивала богадельни. На эту больницу Гааз истратил все свои сбережения, а теперь помогали ей всем миром – все, в ком не очерствели сердца.

Едва собрался доктор отобедать, как явился пациент. Тощий, грязный, с затравленным взглядом, он, пройдя в кабинет, бормотал что-то плохо внятное, показывал на живот и ныл.

- Раздевайся-ка, голубчик, и ложись на койку, я осмотрю тебя, - сказал Гааз и на мгновение отлучился. Когда он вернулся, пациента в кабинете уже не было. А с ним – часов, вазы и письменного прибора, всего, что попалось под руку грабителю.

В тот же миг в коридоре раздался шум, крики и звон разбитого стекла.

Федор Петрович выбежал наружу, и увидел, как двое санитаров крутят на полу извивающегося всем телом лже-пациента, а стоящий над ними Матвей заботливо протирает отнятые у него часы.

- Ах же ты, подлюка! – кричали санитары. – Сейчас мы тебе покажем, как доктора грабить! Стенька! Пристава зови!

- Отпустите его, - сказал Гааз. – Отведите обратно в кабинет, пока не придет пристав. Наше дело лечить, а не увечить.

- Федор Петрович! Да ведь в этом злодее, видать, вовсе ничего божеского не осталось! Сюда, к вам – грабить прийти! – воскликнул Матвей.

- Твоя правда, но делай, как говорю.

Грабителя водворили в кабинет, оставив один на один с доктором. Он забился в угол и смотрел исподлобья, ожидая, что скажет ему Гааз. Федор Петрович водворил на место часы и произнес:

- Ты, братец, действительно, подлец. Ты мог просто попросить у меня еды, если голоден, или денег. Я бы не отказал тебе ни в том, ни в другом. Но ты предпочел обмануть и обокрасть меня. Поэтому ты подлец. А теперь уходи, пока не пришел пристав.

Грабитель вздрогнул от неожиданности и впился в доктора недоумевающим взглядом.

- Я не хочу тебе зла. Уходи, - повторил Гааз.

Грабитель вскочил и опрометью выбежал из кабинета. Явившийся через мгновение Матвей лишь сплеснул руками:

- И этого отпустили! Да зачем же, скажите на милость? Чтобы он кого другого обобрал?!

- А вдруг наше милосердие что-то изменит в его душе?

- Как же! Ждите! – фыркнул старик. – Таких уж точно одна лишь могила исправит, а не ляпильсинки… - помолчав сердито, он вдруг прибавил тихо. - Вы бы лучше к горемыке вашей пошли… Худо ей, бедняжке, совсем, кажись, худо…


Ей и впрямь было худо. Совсем худо. Солнце давно погасло, и за окном ярилась, словно негодуя на наступающую весну, метель. Ее заунывный, отчаянный вой еще больше терзал мечущуюся в жару и страдающую от страшной боли Верочку.

- Не хочу, не хочу, пусть она замолчит… - плакала она, зажимая уши слабеющими ручками. – Федор Петрович, миленький, где вы…

Он был уже рядом. Она не могла видеть его сквозь застилавший глаза морок, но чувствовала, как ласково обнимает он ее, а, вот, и голос долетел, рассеивая метельные вопли:

- Тише, тише, радость моя, Христос с тобой!

Сколько ласки, сколько тепла было в этом голосе, никогда и никто так не обращался к Верочке. Ей подумалось, что и у самого Христа должен быть именно такой голос…

- Федор Петрович, я умираю…

- Что ты, дитя мое, нет, нет. Мы ведь еще не побывали с тобой на Венере…

- Венера… - одним дыханием прошептала девочка. – Покажите мне ее еще раз…

За окном гудела метель, но сильные руки доктора подняли Верочку и поднесли ее к телескопу.

- Сегодня ненастье, дитя мое, и нашу Венеру сложно будет увидеть.

- Выходит, даже она меня покинула? – всхлипнула девочка.

- Что ты! Она вернется утром, чтобы приветствовать тебя.

- Доктор, она уже вернулась! – прошептала Верочка, из последних сил тяня вперед тонкую шейку. В темноте ей ясно виделся тонкий голубоватый луч, уходящий вдаль – а на вершине его утренняя и вечерняя звезда… Такая прекрасная и добрая, звезда, где люди живут в мире и любви, не зная страданий и боли…

- Федор Петрович, миленький ведь правда, что там нет ни боли, ни горя?

- Конечно, и все люди там добры и прекрасны. И очень счастливы!

- И я, я тоже буду прекрасной там?

- Ты и теперь прекрасна, моя маленькая звездная принцесса.

- Ах, как хорошо… Как хорошо там… Федор Петрович, пойдемте же! Пойдемте к ней! Там так красиво! Так светло… Погуляет Вера по Венере…

Оборвался едва слышимый голосок в полутемной комнате. Боль и жар отступили, и Верочке вдруг стало необычайно легко. И она пошла, полетела по синеватой тропинке навстречу своей звезде. А доктор, длинный, сутулый, бежал следом за ней, подпрыгивая на худых ногах и широко размахивая руками, словно желая обнять ими всех и каждого. Они бежали по лучу вдвоем и счастливо смеялись…


- Ушла Вера на Венеру, - произнес доктор, не столько услышав, сколько почувствовав, как перестало биться маленькое сердечко. Последний раз поцеловав девочку, он бережно перенес ее на кровать, велел вошедшему Матвею:

- Батюшку позови, о похоронах распорядись. Сам знаешь…

Старик утер слезу:

- Отлетела душа безгрешная, Царствие Небесное ангелу нашему, - и, помолчав, прибавил с досадой: - А там опять по вашу душу какие-то изверги ломятся. В рассветный час и то покоя нет! Велите погнать!

- Не нужно никого гнать, - устало покачал головой Гааз. – Ты позаботься здесь… А я к ним выйду.

У входа в больницу Федору Петровичу было уготовано немалое удивление. Его дожидалась уже знакомая ему троица во главе с рыжим вожаком.

- Батюшки! – сплеснул руками доктор. – Уж не за шубой ли моей пожаловали?

- Нет, барин, - серьезно мотнул головой вожак, комкая шапку. – И не за деньгами. Трезвые мы, как видишь. За ранний час не посетуй, душа в нас горит – после передумать можем.

- О чем же речь?

- Санитары больнице твоей нужны?

- В рабочих руках избытка никогда не бывает.

- Возьмешь нас?

- Вы хотите сделаться санитарами? – недоверчиво уточнил Гааз.

- Хотим, барин.

- А знаете ли вы наши правила? Не воровать, не пить…

- Не выражаться, - гоготнул один из разбойников.

- Замолкни, - цыкнул на него вожак. – Принимаем мы твои правила. С тем и пришли, чтобы с воровским ремеслом покончить. А не сдюжим, так выгонишь взашей или в полицию сдашь. Казенный дом нам не внове. Так что, барин, возьмешь нас?

- Входите, - кивнул Гааз. – Я распоряжусь, чтобы вас накормили и выдали все необходимое. А сдюжить… постарайтесь, братцы. И для себя, и для них, - он повел рукой в сторону палат. – Эти несчастные ждут нашей помощи. Спешите же делать добро!


На дворе светало. Ночная непогода улеглась, и небо рассеялась. Далеко-далеко зажглась, таинственно мерцая, утренняя и вечерняя звезда.

- Федор Петрович, а что такое счастье? – прозвенел в ушах тонкий детский голосок.

Много было вопросов у это несчастной девочки, таких серьезных не по летам вопросов…

- Счастье в том, чтобы делать других людей счастливыми. Дарить им любовь и добро. И они, подаренные нами, непременно вернуться к нам. И мы будем счастливы…

Венера погасла вместе с бледным месяцем, уступая место не терпящему конкуренции дневному светилу. Наступал новый день, в котором вновь нужно было спешить делать добро.



___________________


Милосердное служение людям святого доктора, его прямое и безыскусное следование Христу были таковы, что несмотря на приверженность католической вере, панихиды по нему служили во всех православных храмах Москвы. Таково было распоряжение Святителя Филарета Московского. Могила доктора Гааза на Введенском кладбище столицы и ныне не забыта «горемычной братией». Свежие цветы у скромного памятника не переводятся.