Я отвлеклась и не написала о впечатлении от города Алма-Аты, после нашего трехлетнего отсутствия. Узнать его нельзя было. Так изменить, так изуродовать всю его бытовую красоту и даже самую природу могла только злая воля дьявольской, большевистской силы. Лозунг большевиков «Все старое сломаем и построим новое» оправдался фактически. Нашим глазам предстала картина: на месте маленьких одноэтажных уютных домиков на главных улицах стоят двухэтажные дома, все того же еврейского коробочного квадратного стиля, как и в других городах России. Выше двух этажей из-за землетрясений нельзя было строит, и то их возводили на каком-то особенном фундаменте, по «американской системе», якобы гарантирующей их от разрушения. Почти во всем городе вырублены чудные фруктовые сады, в зелени которых утопали домики. На главных улицахъ—асфальт и стоит милиционер в белых перчатках. Так негармонирующие с бытом полунищего, грязного киргиза. Базар уничтожен, ни одного верблюда! Куда они их только подевали? Ни ковров, ни восточных палаток. Все мертво. Киргизы страшно озлобленные на вмешательство и изуродование их природной жизни. Как везде падкие до чужой собственности. появились и среди них коммунисты. Сразу проявилась разница в матерьяльных благах. Одних обирали донага, другие роскошествовали. Коммунистов своих свои ненавидели. Советы устроили национальный театр появились киргизские артисты.

В то время население голодало. Свободным натуре киргизам приходилось часами стоять очереди для получения какого-то минимума питания по карточкам. У коммунистов было всего излишестве. Особенно ненавидело население одну артистку, пользующуюся покровительством большевиков. Артисты устроили пикник в горах Нагруженные вином и закусками, они ели, пили. пели и веселились. У артистки была семилетняя дочь. Когда стали собираться обратно, девочки не оказалось. Звали, кричали, искали, но ее нет. Наступила ночь, послали верхового заявить ГПУ Немедленно приехал отряд милиции с фонарями Недалеко от места пира увидели девочку, повешеную на дереве.

Я познакомилась с художницей-скульптором тоже высланной с мужем. Он лежал в чахотке Комната в первом этаже, а внизу подвал, где: жила женщина, о которой говорили, что она агент Люди они, и муж и жена, особенно муж, верующие за что и высланы. Говорили мы всегда тихо, хоть окна и двери были наглухо закрыты, считая, что никто нас не слышит. И вот ночью подъехал; автомобиль и его в жару, мокрого от испарины, приговоренного врачами к смерти, сняли с кровати и увезли. Жена, конечно, была в непередаваемом горе. На другой день ареста, открыв камфорку у плиты, бывшей в комнате, она удивилась, увидев под плитой свет. В полу под плитой вырезан квадрать и все разговоры подслушивались. Воть из всех этих примеров видно, как ужасна была жизнь: ни минуты покоя, нигде…

Мы очень уважали Архимандрита Арсения, тем более, что он был любим митроп. Иосифом и через него мы могли иметь связь с ним. Митрополить жил в то время в Чимкенте. До этого с самого начала ссылки он жил в маленьком городке Аулиэта, ему не разрешено было жить в комнатке, а поместили в сарай со скотиной, отделив его койку жердями.

Вырытая в земле церковь была в квартире Архимандрита Арсения. В передней был люк, покрытый ковром. Снималась крышка и под ней лестница в небольшой подвал. Не зная, нельзя было предположить, что под ковром вход в церковь. В подвале в одном углу было отверстие в земле, заваленное камнями. Камни отнимались и, совсем согнувшись, нужно было проползти три шага и там вход в крошечный храм. Много образов и горели лампады. Митрополит Иосиф очень высокого роста, и все же два раза тайно приезжал и проникал в эту церковку. Создавалось совсем особое настроение, но не скрою, что страх быть обнаруженными во время богослужения, особенно в ночное время, трудно было побороть. Когда большая цепная собака поднимала лай во дворе, хотя и глухо, но все же слышно под землей, то все ожидали окрика и стука ГПУ.

Весь 1936 г. и до сентября 1937 г. все обходилось благополучно. Андрюша пел сь одной монахиней. 26-го Августа приехал митроп. Иосиф и удостоил нас посещением по случаю дня моего Ангела. Какой это чудесный, смиренный, непоколебимый молитвенник. Это отражалось в его облике и в глазах, как в зеркале. Очень высокого росту, с большой белой бородой и необыкновенно добрым лицом, он не мог не притягиватв к себе, и хотелось бы никогда с ним не расставаться. Монашеское одеяние его было подобрано так же, как и волосы: иначе его сразу арестовали бы, еще на улице, т. к. за ним следили, и он не имел права выезда.

Он лично говорил, что Патриарх Тихон предложил его немедленно по своем избрании назначить своим первым заместителем. Этого почему-то в истории церковного местоблюстительства еще нигде не упоминается. Он признавал как законного главу Церкви митроп. Петра Крутицкого и вплоть до последнего ареста, в сентябре 1937 г., имел с ним тайные сношения, когда везде уже ходили слухи, что митроп. Петр умер. Он провел у нас за чаем больше часу, рассказывал о трудной жизни в сарае, когда над головойуцепившись за хворост потолка, висит и смотрит на тебя змея, о том, как трудно было молиться, когда кругом мычанье, блеянье и хрюканье, и безжалостно плохое питание. Эти все условия и были, очевидно, причиной его болезни. По временам он сильно страдал оть язв в кишечнике. Но он все переносил, как Праведник, и если рассказал о трудных преследованиях, то только потому, что мы все вспоминали о жестокостях ГПУ. О. Арсений рассказал об одной форме издевательства мучениями:

«Когда их везли через Сибирь, мороз был жестокий. В поезде был вагон-баня. Нас совсем голыми погнали через вагоны в баню. Мы с радостью обливались горячей водой и немного отогрелись, т. к. вагоны почти не топлены. Не дав ничего, чтоб вытереться, с мокрой головой погнали назад. На железной площадке нарочно задержали и мокрыя ноги моментально примерзали к железу, по команде «Вперед!» мы отдирали с кровью примерзшия ступни».

На другой день, переночевав у О. Арсения, митрополит уехал к себе. Теперь он жил в других условиях. После 15-ти или около этого лет было разрешено в Чимкенте найти ему квартиру. Архимандрит Арсений устроил ему комнату для спокойной жизни, заботился о его еде не только в сытости, но и в диете, ради больных кишек. Достал ему сперва цитру, а затем и фисгармонию, что для митрополита, большого музыканта, было радостью. Он пел псалмы, перекладывая их на музыку.

І‑го Сентября неожиданно дана нам была большая, очень большая радость. Сын мой Петр, окончив ссылку, приехал к нам, узнав через сестру мою в Москве (переписка при вольной ссылке разрешалась) наш адрес. Приехал с молодой женой, чтоб вместе жить. Они только что потеряли ребенка, о чем я писала. Временно мы расположились все в нашей одной комнате, куда перешли за два месяца перед тем, а затем для их удобства решили подыскать им вблизи от нас отдельную комнатку. Андрюшино служебное начальство ввиду его честной работы назначило его на трехмесячные курсы по бухгалтерии, причем было объявлено, что окончивший и сдавший экзамен лучшим по конкурсу получит диплом на права старшего бухгалтера. 25-го Сентября он должен был курсы закончить с этим правом, т. к. шел лучшим из всех. Это дало бы ему хорошее содержание, и он так радовался, говоря: «Мутенок мой (так он меня называл), ты не будешь больше стоять на базаре и продавать цветы, я один буду зарабатывать». Петя нашел комнатку очень близко оть нас, и 24-го Сентября по приведении ее в порядок они должны были пепейти в нее. 23-го вечером мы сидели все невеселые, предвидя несчастие. По всему городу начались аресты. Это было владычество Ежова.

В час ночи дети и Ниночка спали, я еще не ложилась, когда у нашей комнаты остановился автомобиль. Я разбудила детей. В дверь резко застучали и раздался так страшно знакомый окрик ГПУ: «Отворите!»

Делать было нечего, я отворила. Быстро вошел ГПУ и три вооруженных солдата, у ГПУ револьвер в руке. Помню, что я в отчаянии, понимая, что у меня отнимуть сейчас самое дорогое в земной жизни, детей, резко спросила: «Что вам здесь надо?» —«Андрей Урусов здесь?» Я не могу писать всех подробностей. Как ни примирилась с Божьей Волей, но воспоминания раздирають душу. В одном нижнем белье поставили моего дорогого посредине комнаты и обшарили, нет ли на нем оружия. Подлинные трусы! Чего они боялись и кого? Какое могло быть оружие вообще у кого-нибудь, а тем более у высланного за веру в Бога и церковь! Начался обыск.

Перевернули все, конечно, ничего не найдя. Меня, несмотря на порывы приблизиться к сидящему на кровати теперь Андрюше, к нему не допускали даже в эти последния минуты расставания, может быть, навсегда на земле. Он сидел молча, не протестуя ни одним словом, и только глазами указывал мне на угол с образами, где, как всегда, горела лампадка. Я понимала, что он призывал меня молиться. Я так плакала, что на просьбу невестки ко мне подойти, ей разрешили. Обернувшис к бедному Пете, он сказал: «Я не знал, что у Вас еще сын есть! А это Ваша дочь?» Она ответила: «Нет, я невестка». Андрюше велено было одеться. Теплая куртка была у портного в починке, ботинки тоже. Надел легкое пальто и брезентовые туфли. Денег у нас не было, кроме 40 руб., которые ГПУ взяло, якобы для Андрюши. Его увели. Мне разрешили проститься. Мы обнялись в последний раз. Я сказала ему: «Куда бы тебя ни сослали, я поеду за тобой». Но Господь судил иначе, и больше я его не видела. Он сказал мне вечером накануне: «За меня не проси у них, я этого не хочу, я твой сын!» Вот 15 лет в сентябре, как это было, но память об этих минутах так свежа, как будто это было вчера, только чувство отчаянного горя, охватившего меня, сменилось покорным переживанием. Мои дети –мученики за Христа. Не помня себя, я тут же на рассвете побежала к Архимандриту Арсению и, подойдя, увидела автомобиль и входящих к нему ГПУ. К счастью, меня не заметили. Нужно было спасать Петю и его жену. Как настало утро, они уехали в Томск, где тоже в ссылке вольной жил брат моей невестки. Он поступил в театр артистом.

Бедная Ниночка, что переживала эта несчастливая, оставшаяся 6‑ти лет сиротой детская душа? Я не в состоянии была работать, не знала, как быть с ней! Я только плакала, молилась и часами стояла с ней у ворот тюрьмы. Придя домой, на второй же день мы застали у себя отца Ниночки, приехавшего повидаться с ней после трехлетней разлуки. Еще за день я не могла бы подумать о том, что могу с ней расстаться, но тут я усмотрела в этом явное Божие указание. Ведь и меня могли арестовать и что было бы с ней? Я рассталась и с ней! Отец взял ее к себе.

Целый месяц ходила я в ГПУ, прося не освобождения, а передачи пальто, ботинок и чего-нибудь съестнаго, просила о разрешении свидания. Мне подарили ссыльные для него валенки и теплую шапку меховую. Разрешено не было. 8‑го Ноября мне было объявлено: Андрей Урусов отправлен 5‑го числа на Дальний Восток без права переписки на 10 лет. Я молилась только о том, чтоб не впасть в отчаяние от горя, и Господь помог мне перенести и дальнейшия скорби, и вот живу уже 10 леть после этого.

Я решила его догонять. Соседи продали для меня все, что у меня было, помогли мне и другие ссыльные деньгами, и я уехала по дороге в Сибирь, т. к. мне сказали, что он отправлен в бухту Нагая, в Колымский край. Бухта Нагая—это на самом северном берегу Охотского моря. Я думала, что пассажирским поездом догоню этап. Рядом в купе вагона сидел разукрашенный орденами, как видно, исполнивший миссию арестов и приговоров, большой, уже пожилой чин ГПУ. На вторую ночь, застав меня в коридоре вагона, спросил: «Гражданка, чего Вы все так плачете?» Спросил строго и, конечно, несочувственно. Я сказала об Андрюше. «За что его арестовали?» Я ответила: «Без всякой вины». —«Этого быть не может!» —«Неть, это так: он взят за веру в Бога и религию!» —«Ну, стало быть и виновен!» —«По-Вашему, да, а по-моему, нет. —Как фамилия? Я сказала. ”Ну больше 5- ти не просидит». Наверное, он сам и присуждал моего Андрюшу и других обвинений не нашел на него. Он мне разрешил пройти в Новосибирскес носилыциком по путям, сообщив, что эшелон из Алма-Аты стоит еще здесь. Мороз былъсвыше 50-ти гр. Мы прошли под вагонами неменьше 20-ти товарных поездов с наглухо закрытыми вагонами, охраняемыми военными патрулями. Это все транспорты с ссыльными из разных городов России. В тот же день, как арестован был Андрюша, было арестовано везде в окрестностях Алма-Аты по Казахстану все духовенство катакомбных Иосифлянских церквей, отбывавших вольную ссылку за непризнание советской церкви. Все были сосланы на 10 лет безъправа переписки и, как я узнала после, в числе их был и митрополит Иосиф. На последнем пути был поезд из Алма-Аты. Посреди поезда—классный вагон. Я постучала. Вышел маленький еврей в военной форме ГПУ и с ним еще двое. Онъудивился, увидев в 12 ч. Ночи даму у поезда с носилыциком, когда никто не имел права ходить по путям, да еще пролезатьпод вагонами с арестованными. На вопрос, что мне надо, я сказала, что ищу сына, чтоб передать ему теплую одежду, провизии и денег. Один из стоящих, узнав фамилию, сказал: «Кажется у нас есть такой!» Еврей сказал мне: «Идите на станцию, а рано утром приходите, мы за это время проверим списки, и если Ваш сын тут, то я дамъВам свидание и Вы передадите лично, что хотите». Ночь показалась мне за несколько лет. В 7 утра я была у поезда, опять с носилыциком. Я купила съестного, все что было можно на вокзале. Мнеобъявили: «В списках такого нет!» А между тем этот эшелон отправлен был 5‑го из Алма-Аты. Шел он несколько дней, и мне представилось, что он замерз. Я взяла билет и поехала в Томск к Пете, дав ему телеграмму. В этот страшный мороз он и жена его, в холодных ботинках, кое-как одетые, т. к. все было отобрано еще в Москве, а одеться в ссылке не на что было, встретили меня на вокзале. Три дня я жила, окруженная теплой любовью и заботой. И Петя, и Олечка утешали меня, говорили, чтоб я не тосковала, что они найдут, где Андрюша, и я поеду к нему. На четвертый день ночью опять стук, и опять тот же окрик. Увезли и Петю моего. Я в окно видела его сидящим, как-то согнувшись, на открытом грузовике. Ночь была лунная. Шофер и ГПУ сидели в кабинке. Я отдала ему все, что везла Андрюше. Последние его слова были молодой жене: «Олечка, поезжай немедленно с мамой в Москву». Она со мной не поехала, несмотря на все мои просьбы, и осталась у брата, сказав, что только узнаеть судьбу Пети в ГПУ, на сколько лет и куда его отправят, и приедет в Москву. (Она была рожденная княжна Г‑на). Через месяц от хозяйки квартиры было письмо. Ваша невестка и брат ее арестованы и увезены на 10 лет.