ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

Противники государственности хотят освободиться от исторического прошлого России. Нам предлагают среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины — чтобы на этих развалинах строить неведомое нам отечество. ИМ НУЖНЫ - ВЕЛИКИЕ ПОТРЯСЕНИЯ, НАМ НУЖНА - ВЕЛИКАЯ РОССИЯ!
П.А. Столыпин
 

- Вот, Олечек, возьми конфеты. Только, смотри, с сестрами поделись!
- Ах, папочка, как я тебя люблю!
- Неужто только за конфеты?
- Нет! Еще за подарки!
Отец весело смеется этому простодушному детскому ответу, а затем, от смеха, начинает кашлять. Он сильно простужен, как и все сестры, а потому полулежит на оттоманке, то погружаясь в дремоту, то переговариваясь с матерью. Последняя сидит подле, за столиком, и с сокрушенным видом пишет карточки. Намеченный детский бал пришлось отменить из-за постигшей семью простуды.
- Ах, что за мучение с этими карточками! – вздыхает мать, качая головой. – Ведь для каждого нужно подобрать слова, тон…
- А ты не старайся так, – сонно пожимает плечами отец. – Напиши всем одно и то же, но в стихотворной форме, могла бы даже дать напечатать. Например, так:
Плохи делишки,
Больны детишки,
И детский бал
Совсем пропал!
Мать со вздохом отмахивается и продолжает «мучение». А отец, повернув голову к Олечку, заговорщицки улыбается:
- Обожди, детка! Как только поправимся, поедем кататься!
Сердце девочки наполняется восторгом. Кататься! Это ничуть не менее весело, чем бал! Скорее сообщить об этом сестрам! Пусть скорее поправляются и вперед! Вперед на легком тормозе, как любит говорить отец…
И, вот, уже запряжена «курлянка», крепкая коляска, способная выдержать ухабистость местных дорог. Бьет копытами гнедой масти конь, на которого с гордостью взирает Казимир. Об этом своем питомце не скажет он, как о чужих лошадях, презрительное: «Без ног!» Этот конек – вихрь-конек! И матушка, всегда боявшаяся лошадей после гибели сестры, смотрит на него с тревогой:
- Петр Аркадьевич, уж ты поосторожнее! Может быть, посмирнее лошадь запрячь?..
- Не тревожьтесь, барыня, - улыбается Казимир. – Этот конь умный, ничего барышням не сделает.
Между домом и «курлянкой» – лужа-море. Накануне был сильный дождь. Из-за этой вечной лужи шутили извозчики местные: «Если к Столыпиным желаете, нанимайте не нас, а лодку!» Миг, и могучая рука отца усаживает Олечка в коляску. На нем высокие сапоги, и им нипочем какая-то лужа. Одно худо – правая рука его почти не действует, так как искалечена. Но чтобы поднять и усадить такую кроху, как Олечек, довольно и одной руки. От мгновения полета над лужей наполняется восторгом душа, и девочка громко кричит. Отец смеется и легко вспрыгивает на кучерское место. Конь радостно срывается с места…
В августовскую пору деревня Колноберже утопает в цветах. Штокрозы, мальвы, георгины – бордовые, алые, желтые, белые – гордо взирают их прекрасные, королевские головы из тенистых садов. Литовцы любят порядок. Благоустроены их сады и дома, размерена их жизнь, в которой каждый знает, что и когда надлежит ему делать. Даже их скот дисциплинирован не хуже солдат! Вечером огромное стадо под приглядом пары пастухов входило в деревню, возвращаясь с пастбища, и коровы и овцы сами сворачивали у ворот своих хозяев, каждая в свой хлев. И так, миновав деревню, само расходилось стадо до последней коровы…
За деревенской околицей простираются луга и поля… Что может быть прекраснее августовских полей, готовых одарить жнецов обильным урожаем? Полевых цветов? Теплого летнего ветра?.. Реки, чьи прозрачные воды так манят окунуться в них? Но матушка запретила: не хватало только новой простуды… Купаться нельзя, зато пикник никто не запрещал! Что нужно для хорошего пикника? Стог мягкого, ароматного сена, в которое так весело зарываться, кринка молока, ломоть свежего, только утром испеченного, благоухающего хлеба, сыр… Совсем крестьянская трапеза! Но что может быть вкуснее? Даже конфеты не превзойдут ее!
Отец хорошо знает крестьянскую жизнь. Знает мужика, знает и любит землю. Хотя и малы еще его девочки, но он увлеченно рассказывает им и о премудростях хозяйства, и о мужицкой нелегкой доле, которую так старался и мечтал он переменить к лучшему. Крестьяне эту заботу чувствовали и предводителя местного дворянства встречали с искренним почтением. Они знали, что всегда могут обратиться к нему со своей нуждой и будут услышаны.
- Ну, девочки, пора собираться обратно, - говорит отец, глядя на резвящихся в поле дочерей. – И тучи близятся, и учитель танцев скоро придет.
- Опять этот господин Лейкинд! – недовольно морщится Матя.
- Чем он так досадил тебе? – любопытствует отец.
- У него руки всегда потные! И так неприятно, когда он нас ими касается! – выпаливает, опережая сестру, Наташа.
- О, ну, это неудобство мы легко поправим! Я подарю господину Лейкинду перчатки, каковые и подобает иметь кавалеру!
Это обещание немало утешает Матю и Наташу, и они, водрузив на головы сплетенные из полевых цветов венки, забираются в коляску. Следом на отцовской руке воспаряет туда и Олечек.
И снова резво мчится по дороге гнедко, утоливший аппетит свежей травой и готовый одолеть многие версты. Косматые тучи, меж тем, и впрямь надвигаются все ближе. Поднявшийся ветер стремительно несет их следом за «курлянкой», и грозно ударяют бубны где-то вдалеке.
До дома остается уже совсем чуть-чуть, когда в сгустившемся грозовом сумраке раздается все сотрясающий грохот, вспышка молнии загорается впереди, на мгновение лишая зрения. Отчаянно ржет испуганный конь, становясь на дыбы. Отчаянно визжат сестры.
- Быстро! Вон из коляски! – кричит отец. – Под мост!
Коляска как раз успела въехать на мост, когда взбесился от страха гнедко. Сложно совладать с ним отцу одной рукою! Спрыгнув на землю, он грудью заслоняет коню дорогу, не выпуская узды. Тем временем Матя и Наташа кубарем скатываются в канаву, таща за собой Олечка.
Хлещет дождь, раздирают небо вспышки молнии, мечется несчастный конь… И, кажется, вот-вот забьет он копытами стоящего перед ним отца, сметет его со своего пути, растопчет!
- Папочка! Папочка!
Но конь утихает, смиряется перед силой своего однорукого хозяина и уже виновато тупится, и отец ласково гладит его по морде. Олечек вместе с сестрами бросаются к нему.
- Все хорошо, девочки. Что вы испугались? Смотрите, ничего не говорите маме, а то в другой раз она точно не разрешит нам кататься.

***
Олечек открыла глаза и несколько мгновений непонимающе смотрела перед собой. Ах, вот, оно что! Ей снилось Колноберже! Милое, незабвенное Колноберже – колыбель ее беззаботного детства! Господи, как давно это было… Как-то там теперь, в Колноберже? Должно быть, не так уж плохо. По крайней мере, там нет большевиков… Нужно было давно уехать туда, домой. Но матушка хотела быть ближе к отцу. Да и старая княгиня Щербатова не желала покидать свою вотчину…
Сквозь занавески просачивались яркие лучи солнца. До глубокой ночи продежурив у одра больной сестры, Олечек заспалась. За окном уже стоял день. И день этот тревожил непонятным шумом, гулом незнакомых голосов… Девушка приподнялась с постели с намерением выглянуть в окно, но не успела сделать этого, так как в комнату ворвалась бледная Саша.
- Красные пришли! – с испугом выпалила младшая сестра.
Дождались! – упало с горечью сердце. Да и как не дождаться было? Уже отошли назад, в Крым, обескровленные врангелевские части, раненых солдат которых Олечек и Саша совсем недавно перевязывали на дворе усадьбы. И уже дважды приходили к княгине большевистские представители, чаевничали, беседовали, выражали желание организовать в щербатовском дворце воспитательный дом. Княгиня Марья Григорьевна гордо отказывала. А ее не менее гордая прислуга брезговала даже постелить на ночь постели незваным гостям. Олечек и Саша стелили сами…
Марья Григорьевна была барыней в самом полном значении этого слова. Она привыкла быть полновластной хозяйкой в своем доме и в своих владениях. Умело и рачительно ведя хозяйство, заботясь о крестьянах, она пользовалась их неизменным уважением, и, благодаря этому, ужасы гражданской войны, полыхавшей уже три года, обходили ее имение стороной. Петлюровцы, большевики, немцы, поляки, всевозможные батьки со своими бандами - кто только не куражился на Украине в эти годы! Но в Немирове, во дворце Щербатовых, время как будто остановилось. Марья Григорьевна не желала замечать того, что жизнь давно уже сделалась иной, что она уже не хозяйка ее. И следом за ней «не замечали» действительности и ее домочадцы.
Милый «старорежимный» уклад, милые вечерние чтения вслух и музыцирования – все это не чистым ли безумием было, когда вокруг бушевал ад? И, вот, ад пришел в Немиров…
Олечек поспешно оделась и с тревогой выглянула в окно. То, что заполонило двор и лезло в дом, менее всего можно было назвать «армией». Даже с приставкой «красная». Полупьяная орда, разряженная самым немыслимым образом - иные даже в бабьем тряпье! Разбойничья ватага, нацепившая на себя все, что могла вытащить из разграбленных сундуков – шубы, шляпы, драгоценности… Все это галдело, вопило и материлось на все лады. И, конечно же, тащило в карманы и обозы все, что попадалось под руку. А что не могло или не желало тащить, то жгло, рубило, кромсало…
- Варвары! Немедленно верните картину на место! – это Марья Григорьевна бросилась защищать фамильный портрет, написанный еще по заказу ее пращура, графа Александра Сергеевича Строганова. – Это же 18-й век!
Бедная, старая барыня… Что для этой орды был «18-й век»? Портреты? Строгановы? Вся культура, все искусства мира?
- Пошла прочь, старая…! – замахивается на нее нагайкой верзила в бабьей шубе.
Княгиня не столько в испуге, сколько в удивлении (никто и никогда не смел обращаться с нею подобным образом!), отступает назад.
- Как вы смеете!
А в этот время под пьяный гогот бестрепетные руки шашками рассекают драгоценный холст…
Перепуганные Вадим и Сандра стараются увести мать, боясь за нее и за себя.
- Пойдем вниз, - сказала Олечек сестре, отходя от окна. – Что Лена?
- С ней мама, - подавленно отозвалась Саша.
Елена который день лежала в тифу. Положение было столь серьезным, что накануне звали священника, чтобы он отпустил находящейся в беспамятстве больной грехи. Детей к ней не допускали, боясь заразы, и они оставались в своих комнатах с няней.
Стараясь не столкнуться с бандитами, девушки проникли в комнату сестры и бросились на шею заплаканной матери.
- Боже мой, какой ужас! – всхлипывала та. – Эти варвары сказали, что устроят здесь свой штаб! Ведь это чудовищно! Это невозможное, возмутительное соседство! Этого нельзя терпеть!
Бедная, бедная мама… Она, как и княгиня, все еще жила в другом мире. Покидая Петербург осенью 18-го года, она оставила все деньги и семейные ценности на хранение в государственном банке… И все это через считанные дни пополнило казну большевиков. Ныне она с отчаянным ужасом прислушивалась к звериному реву, доносившемуся из-за дверей, и… негодовала на «возмутительное соседство»…
- Разве могло что-либо подобное быть при вашем отце?! Он никогда, никогда! – не допустил бы подобного ужаса!

***
Это правда. Отец не допустил бы. Отец стоял стеной на пути этого ужаса. Стоял практически один… Единственной рукой и могучей грудью удерживая бешеных коней, готовых разнести в щепы «курлянку» под названием «Россия» со всеми ее пассажирами…
Глядя на разряженных в краденые тряпки товарищей, Олечек вспоминала саратовского бунтаря, звавшего крестьян к топору в одеждах «царей московских»… Саратовские бунты страшными клочьями сохранились в детской памяти. Отчетливо памятен был переполох, когда в губернаторском (их!) доме террористка застрелила прибывшего для усмирения беспорядков генерала Сахарова. Ныне эта особа вошла в руководство страны и в числе других высокопоставленных большевиков заключала позорный Брестский мир, по которому правительство Ленина отдало Германии Украину, Белоруссию и еще львиную долю русских земель…
Саратовская губерния в 1904 году оказалась одной из самых революционных. Горели помещичьи усадьбы (не исключая и столыпинскую), вырезался без жалости скот, что приводило в ужас трудолюбивых крестьян, гибли люди… Когда революционные банды осквернили церковь, мужики обратились против этих банд и… убили 40 человек. Когда разошлись в неугасимой пугачевщине сами мужики, побили их казаки…
Отец, впрочем, всемерно стремился избежать жертв среди дорогих его сердцу крестьян, не жалея для этого собственной жизни…
- Ваше высокопревосходительство! В Чулпановке бунт! – докладывает примчавшийся к губернатору гонец.
Что же губернатор? Шлет карательный отряд на расправу? Нет. Велит седлать коня и сам – верхом! без охраны! – мчится в бунтующую деревню. Он знал, что вид сильной, спокойной, уверенной в себе, своем праве и своей правде власти подчас лучше карательных мер способен остужать страсти во взбаламученном народе. Кары необходимы для подстрекателей и смутителей души народной, а самому народу нужно дать то, в чем нуждается он – закон, возможность работать для своего блага, просвещение… «Главная наша задача — укрепить низы, - говорил отец. - В них вся сила страны. Их более 100 миллионов и будут здоровы и крепки корни у государства, — и слова Русского Правительства совсем иначе зазвучат перед целым миром… Дружная, общая, основанная на взаимном доверии работа — вот девиз для нас всех, Русских. Дайте Государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней Poccии». Но врагам России не нужны были 20 лет покоя, напротив, они жаждали разжечь пламя мятежей, чтобы в них сгорело дотла здание великой Империи. Для построения «всеобщего счастья» нужно было пепелище, и революционеры старательно обращали в него русские города и веси, ввергая их в хаос восстаний и террора.
Примчавшись в Чулпановку, отец без страха въехал в бурлящую толпу, удивленно расступившуюся перед ним. Давно отвык народ от явления пред собой властной силы. Последний раз – уж не Николай ли Первый выходил самолично усмирять холерный бунт, без охраны являясь пред разъяренной толпою? С той поры без малого век минул…
Губернатор соскочил с коня, и тотчас метнулся к нему весь дрожащий от возбуждения человек. Он уже хотел разразиться какой-то тирадой, но отец с невозмутимым видом сбросил ему на руке свою шинель:
- Подержи-ка, голубчик!
И пропали враз слова у краснобая мятежных сходок. Так и пошел с раскрытым, но онемевшим ртом следом за «душителем свободы», неся его шинель, точно лакей.
Отец шел к наскоро сколоченному посредь площади помосту, с которого только-только заезжие ораторы и свои бузотеры звали браться за вилы, жечь, бить помещиков и свергать власть. В нескольких шагах от оной «трибуны» путь ему преградил худощавый юноша, по виду из горожан. Глаза юноши лихорадочно горели, а в руках он сжимал нацеленный на губернатора пистолет. Толпа затихла, ожидая развязки…
Отцу уже не в первый раз приводилось смотреть в дуло пистолета. Много лет назад в него уже целились. Только не революционер, а убийца брата. Последний погиб на дуэли, оставив по себе безутешную невесту, которую отец взял в жены. Но прежде отдания этого долга отдал и другой, вызвав убийцу на дуэль. Именно в том поединке и получил он рану, навсегда искалечившую его правую руку…
Теперь заезжий террорист уже явно готов был нажать на курок, и все же рука его предательски подрагивала. Он волновался: не так-то легко убить человека, особенно, в первый раз! Отец решительно шагнул навстречу юноше, расстегнул мундир и, почти упершись грудью в дуло пистолета, холодно произнес:
- Ну! Стреляй же!
В этом голосе было столько неколебимого спокойствия, столько бесстрашия и силы, что террорист отшатнулся. Рука его бессильно повисла в воздухе.
И в этот миг толпа заревела. Но не от гнева, а от восторга при виде явленного геройства. Под ликующие крики отец поднялся на помост и своим густым, зычным голосом обратился к народу:
- Кому поверили вы, отцы семейств, мужья и хозяева? Тем ли, кто ни дня в жизни не работал на земле, кому чужда она, как чужда и вера наша? Третьего дня эти люди перерезали лошадей в тридцати верстах отсюда! Потому что они были барские! Коровам отрезали вымя! Мучали и избивали несчастную скотину! Это ли по душе вам, мудрым и рачительным хозяевам?! Эти люди грабят церкви, глумятся над святыми образами! – продолжал отец. – Или же вы Бога не боитесь, чтобы допускать такое?!
- Да что ж мы, без креста, что ли?! Самих их, сволочей, резать за такое! – грянули голоса. – Подай нам, батюшка, этих извергов, сей же час управимся с ними!
И, вот, уже толпа, за полчаса до того стремившаяся растерзать губернатора, готова была по его велению ловить и «управляться» с революционерами. Дело кончилось вынесением из храма хоругвей и торжественным молебном, который непременно пожелали служить опамятовавшиеся мужики.
Домой отец вернулся лишь к ночи. Полумертвая от страха за него мать бросилась навстречу:
- Слава Бог, живой! Что ты? Что – там?
- Ничего, Леля, - ласково ответил отец, обнимая и целуя жену. – Все хорошо. Правда, озорники несколько раз стреляли в меня из кустов, но, как видишь, ничего не случилось. А в Чулпановке ныне мир, и молебен служили о моем здравии. А что у нас с ужином, ангел мой? Если честно, я страшно голоден после этой прогулки!
- Я сейчас распоряжусь! – тотчас заспешила мать на кухню.
Отец же устало подошел к письменному столу, усмехнулся:
- Озорники… Думают, можно напугать, остановить меня криком «Руки вверх!» Напрасно… Не запугают! – с этими словами он с силой сжал кулак и ударил им по столу. При этом кожаная перчатка его лопнула.
Олечек, тайком выскользнувшая из спальни и прокравшаяся в кабинет отца, охнула от испуга. Тот быстро оглянулся и, заметив дочь, ласково поманил ее к себе, опустился перед ней на корточки, погладил по плечу, поцеловал в лоб:
- И тебя, детка, ничто не должно пугать! Слышишь? Ничего-ничего не бойся! Запомни, когда в нас стреляют, прятаться нельзя!

***
Выстрелы, истошный собачий визг и площадная брань прервали размышления Олечка. Вместе с сестрой они бросились к окну. Глазам девушек предстало страшное зрелище. На земле в луже крови лежал бродячий пес, по-видимому забредший в усадьбу с красной шайкой, и… лакей Трофим.
- Изверги! – пронесся над общим шумом гневный крик Марьи Григорьевны.
Неуемная старуха опять выбежала во двор, не обращая внимание на пытающуюся удержать ее дочь.
- Что вы натворили?! Вы убили человека! Злодеи! Звери! Будьте вы прокляты!
Дверь отворилась, и в комнату вбежал брат Адя.
- Куда смотрит Вадим?! – воскликнул он. – Она же погубит всех нас своими проклятиями!
- Слава Богу, с тобой все в порядке! – мать протянула руки навстречу любимому сыну. – Куда ты пропал? Я места себе не находила!
- Что там произошло? – спросила Олечек, отворачиваясь от окна.
- Трофим выстрелил в собаку, а эти мерзавцы спьяну решили, что он стреляет в них, и стрельнули в ответ! Ну и пошло! А тут княгиня…
Адя не успел договорить, ибо события снаружи приобрели предсказанный им оборот.
- Взять эту старую дуру! – рявкнул красный главарь. – И девку тоже!
- Вы не смеете! Вы в моем доме! Вы бандиты! Татаре! Хуже татар! – исступленно кричала княгиня. – Вас всех повесят!
- Вашего, буржуйское отродье, больше ничего нет! – ответил главарь. – Даже ваши вонючие жизни больше не ваши! Расстрелять эту контру! Попили крови нашей, будя! Теперь мы пить будем! Мы вам покажем татар!.. – к этому большевистский вожак присовокупил несколько грязных ругательств. – Никого из буржуев из дома не выпускать! Они все под арестом!
- Мы под арестом?.. – ахнула мать, оседая в кресло.
Саша бросилась за нюхательной солью. Один удар у матери уже был, и теперь впору было опасаться второго – так она сделалась бледна.
- Несчастная Марья Григорьевна!..
Адя опустился перед ней на колени и стал взволнованно растирать ей руки, не зная, что сказать в создавшемся отчаянном положении. На лестнице послышался властный голос княгини и брань красноармейцев. Старую барыню и ее дочь уводили под арест.
- Несчастная Сандра!.. Господи, что же делать?!
В этот миг в комнату проскользнул бледный, как смерть, Вадим.
- Катастрофа! – прошептал он. – Я только что слышал, как они сказали, что расстреляют всех!
- Нужно немедленно бежать! – воскликнула Олечек.
- Правильно! – вскинул голову Адя. – Слава Богу, здесь первый этаж! Нужно дождаться удобного момента и давать деру!
- А матушка?! Сестра?! Лена?! Дети?! – Вадим бросился к безжизненной жене и стал покрывать поцелуями ее ледяные руки. – Ангел мой, счастье мое, как хорошо, что ты всего этого не видишь!
- Лену мы понесем! – твердо сказала Олечек. – О детях позаботится няня. Она мудрая женщина, а они совсем младенцы…
- Эти звери не пощадят и младенцев!
- У нас нет другого выхода! – поддержал сестру Адя. – Иначе мы погибнем все! Твоя мать не должна была их провоцировать!..
- Полно, Адя! – одернула Олечек брата от выпадов против приговоренной хозяйки дома. – Ты с мамой должен уходить первым. Позаботиться о маме!
- Я готов!
Конечно, он готов. Ведь речь шла и о его жизни. Олечек любила брата, но хорошо знала его слабость. Единственный сын в семье, избалованный матерью, он никогда не имел тяги к подвигам. Если сама Олечек и Саша рвались на фронт, то брат никогда не обнаруживал этого стремления: ни в годы Германской войны, ни в гражданскую, когда его сверстники уходили на Дон. Оно, конечно, было к лучшему: мать бы не пережила разлуки с ним, но все же иногда Олечек огорчалась недостатку мужественности в Аде. Однако, теперь он, несомненно, сделает все, чтобы спастись от бесполезной и уродливой смерти. И не бросит же, в самом деле, родную мать…
- Бежать?.. Но куда?.. – спросила, приходя в себя, последняя.
Вадим кивнул на виднеющийся в отдалении дом:
- Сперва к Домбергу. Он человек благородный и поможет нам укрыться!
Домберг был директором местной школы, построенной еще покойным князем Щербатовым для крестьянских ребятишек. И хотя надеяться на пиетет красных зверей к учителю было сложно, а все же иного укрытия не находилось.
Когда за окном смерклось, и разогревшиеся самогоном и хозяйскими винами разбойники разбрелись по дому или сгрудились у костров, спасаясь от мороза, Адя осторожно выпрыгнул из окна и сделал знак матери следовать за ним. Мать, потерянная, с красными, опухшими от слез глазами, села на подоконник, обняла бросившихся к ней дочерей, перекрестила дрожащей рукой всех остающихся:
- Дети, милые мои дети! Простите меня, это я во всем виновата! Господи, лишь бы вы все были живы!

***
Эти слова навеяли Олечку воспоминания о другом страшном дне, с коего минуло уже 14 лет…
- Все дети живы?! – крикнул отец жене, выбравшись из развалин взорванной террористами дачи.
- Нет Наташи и Ади! – прозвучал в ответ срывающийся голос матери…
«Судьба моя решилась! Я Министр Внутренних Дел в стране окровавленной, потрепанной, представляющую из себя шестую часть мира, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что он не оставит меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает», - так писал отец незадолго до этого дня, сообщая жене о своем назначении на расстрельную должность. Его предшественники, Плеве и Сипягин, были убиты террористами один за другим… Государь Император оценил деятельность саратовского губернатора, буквально спасшего свою губернию из пламени революции, и призвал его в столицу. От новой должности отец сперва категорически отказывался, но Государь ответил на все отказы коротко:
- Тогда я приказываю вам принять этот пост.
Отец был свято убежден, что каждый сын России обязан по зову самодержца встать на защиту Родины от всякого посягательства на ее величие и честь. Верноподданный своего Царя, не выполнить монаршей воли он не мог. Узнав о назначении отца, Олечек прибежала к нему в кабинет с поздравлениями. Выслушав ее щебетание, он грустно улыбнулся и, посадив дочь на колени, сказал:
- С этим, девочка, поздравлять не стоит. Это «чиновники» придают такое значение чинам, а я работаю в надежде принести пользу нашей родине, и награда моя – видеть, когда мои начинания идут на благо ближним.
Вскоре семья покинула Саратов и расположилась на уютной министерской даче на Аптекарском острове. Стояли погожие летние дни, и повышенные меры безопасности не мешали детям радоваться им. По утрам Матя и ее подруга Маруся Кропоткина уходили с этюдниками на пленэр. Полюбила увязываться за старшей сестрой и Олечек.
Жизнь на Аптекарском текла ровно, и никто из соседей не обращал внимание на юных художниц, когда они, весело болтая, направлялись к воде, где в тени и прохладе рисовалось особенно хорошо. Матя, уже барышня, была замечательно хороша собой. Говорят, впрочем, что в этом возрасте хороши все девушки, но сестра казалась Олечку несомненно красивее других, даже Маруси. Матя уже была представлена Императрице, и матушка с уверенностью говорила, что скоро она будет пожалована шифром фрейлины. Олечек с восторгом представляла сестру во всем блеске Императорского бала. Ах, как жаль, что сама она еще слишком мала, чтобы бывать на подобных торжествах!
- Ничего, детка, - смеялся отец на эти сожаления. – Как сказал твой дед, когда я пришел к нему просить руки твоей матушки: «Юность – это недостаток, который быстро проходит!»
В то утро Матя и Маруся расположились на облюбованной с первого дня поляне и занялись наброском летнего пейзажа. Олечек время от времени заглядывала на расцветавший красками картон – обе девушки очень старались передать переливы светотеней, но выходило пока не очень убедительно.
- Олечек, нехорошо подглядывать через плечо!
- Но мне же интересно! И это не письмо…
- Все равно! Ты меня отвлекаешь! Лучше поиграй. Только, смотри, никуда не убегай от нас!
Не убегать, так не убегать… Хотя играть в одиночку – занятие довольно скучное. Разве что попробовать поймать вон ту большую стрекозу?.. Увлеченная «охотой» на стрекозу, девочка не заметила, как подъехала коляска, в которой сидело трое молодых людей. Эти господа начали развязно и громко разговаривать.
- Распустить Государственную Думу – экая гнусность!
- Г-н Столыпин, видимо, полагает, что можно расправляться с парламентом, как со своими крестьянами! Перепороть да перевешать!
Заслышав имя отца, Олечек быстро поспешила к сестре.
- Не обращай на них внимание, - шепнула та по-французски. – Кажется, они хотят нас подразнить…
- Скажите, милые барышни, неужели вы не считаете, что Россия достойна быть свободной страной, а не азиатской деспотией?
- Оставь их! Они и так свободны ничего не делать и развлекаться целыми днями! Что им до матерей и детей, работающих на заводах по 12 часов в сутки!
- А я, однако же, хочу верить, что барышни достаточно сознательны, чтобы понимать передовые идеи! Вот ведь, рисуют! Значит, расположены к искусству, значит, натуры тонкие. А разве тонким натурам может быть все равно, что г-н Столыпин притесняет прогрессивно мыслящих людей? Бросает их в тюрьмы?
Матя покраснела и переглянулась с подругой. Положение становилось невозможным. Продолжать игнорировать нахалов было глупо, но отвечать им – еще глупее!
- Столыпин – реакционер! А реакция погубит Россию!
- России нужна конституция, республика!
Один из молодых людей спрыгнул на землю и, подойдя к Мате, протянул ей какую-то похожую на газетный лист бумагу:
- Не желаете ли ознакомиться с нашей программой, мадемуазель? – насмешливо спросил он. – Может, и г-ну Столыпину она пригодится?
Матя ничего не ответила, а вместо этого разорвала прокламацию на мелкие кусочки и бросила в воду:
- Маруся! Нас ждут к обеду!
Обе девушки подхватили свои этюдники и быстро зашагали прочь.
- А ты еще надеялся на их сознательность! – фыркнул агитатор, обернувшись к приятелю. – У таких барышень ее быть не может! У них один только эгоизм!
- Вы дурак! – крикнула на него Олечек и, метнув гневный взор, побежала за сестрой и ее подругой.
Вслед ей раздался дружный хохот нахальной компании.
- Не слишком-то охраняют министра внутренних дел, если такие милостивые государи могут угрожать его дочери, - заметила Маруся.
- Они нам не угрожали, - ответила Матя. – Просто посмеялись над нами… И что бы ты хотела? Чтобы весь Аптекарский остров обнесли крепостной стеной? Или чтобы за нами всюду ходила пара дюжих офицеров?
- Если эти офицеры будут похожи на г-на НН, то пожалуй… - кокетливо улыбнулась Маруся и задорно рассмеялась.
Засмеялась за нею и Матя. Осадок неприятной стычки рассеялся, и, придя домой, они рассказали о ней родителям. Матушка разволновалась, сказав, что следовало уйти тотчас по появлении незнакомцев, а отец одобрил поведение девушек и особенно то, что Матя порвала революционную листовку.
Олечек, все еще негодующая на нахалов, посмевших дурно отзываться об отце и смеяться над сестрой, взбежала в детскую, где принялась захлебчиво рассказывать Саше и Лене, а также няне, о произошедшем.
А затем произошло что-то непонятное. Раздался страшный грохот, звон разбитого стекла, и весь дом точно бы сошел со своего места, и выходившая на улицу стена его обрушилась…
Дальнейшее помнила Олечек обрывочно, словно какой-то страшный сумбур. В пыли, у самой двери лежит няня, юная крестьянская девица 18 лет. За мгновение до этого румяное и веселое лицо ее теперь мертвенно бледно и искажено мукой.
- Нога, нога… - стонет она. – Снимите…
Олечек бросается к раненой, думая, что та просит снять с изувеченной ноги башмак, развязывает шнурки, снимает… Но вместе с башмаком «снимается» и нога бедной девушки…
А следом появляется перепачканная пылью и известкой мать, и вместе с нею спешат сестры вниз, на улицу…
- Мамочка, мамочка, что это?!
Вместо матери слышится голос лакея Казимира:
- Ничего особенного, барышня. Просто бомба.
День был приемный, и в доме было множество посетителей – простых людей, пришедших к министру просить о своих нуждах. Среди них были и женщины, и дети… Пробираясь на улицу, Олечек видела их изувеченные, окровавленные тела. Без ног, без рук, без… голов… А отец?! Что – отец?! Ведь это его хотели убить! В его кабинет метили! И люди, находившиеся подле него, в приемной, погибли!
Но отец жив. Каким-то чудом взрывная волна словно разбилась о дверь его кабинета. Каким счастьем было увидеть его невредимым! А также Матю, спрыгнувшую на улицу со второго этажа, так как иначе выбраться из ее комнаты было невозможно из-за обрушившихся стен…
На улицу выносили раненых, клали прямо на землю, спешили оказать первую помощь. Какой-то ничком лежавший господин хрипло молил подать ему воды. И Олечек бросилась за водой и принесла ее, и, преодолевая ужас, склонилась к несчастному, чтобы влить живительную влагу в его запекшиеся губы. Но он уже ни о чем не просил. Он был мертв…
Сад аптекарской дачи превращался в огромную мертвецкую. Число убитых шло на десятки… Вот, пронесли мимо тело маленького мальчика, которого проситель-отец, также погибший, привел с собой. Ребенку было лет пять… Совсем как Аде…
- Адя! Наташа!!
Их принесли с другой стороны дома. Взрывом брата и сестру выбросило с балкона второго этажа. Адя сильно разбил голову и сломал руку. А Наташа… Олечек не смогла сдержать крик ужаса, когда увидела, что у сестры, безжизненное тело которой нес какой-то офицер, вместо ног – окровавленные лохмотья… Несчастная попала под копыта обезумевших от ужаса лошадей…
- Носилки сюда! Немедленно в больницу! Скорее!
Наташу и Адю отвезли в ближайшую больницу. До иной истекавшая кровью девушка просто не дожила бы. Само собой, мать поехала вместе с изувеченными детьми, а с нею и младшие девочки. Матя и Маруся приехали позже, оставшись помогать раненым. С ними прибыл и отец.
К тому времени Наташа уже пришла в себя, и сердце разрывалась от ее страшных, протяжных криков.
- Петр Аркадьевич, ноги надо ампутировать! Немедленно! Иначе девочка погибнет!
Лицо отца делается белым, как смерть. Какому отцу под силу вынести такой приговор любимой дочери? Ампутировать обе ноги… Иначе девочка погибнет… Но что же за жизнь будет у нее, если останется она навеки безногой калекой?!
- Я прошу вас, доктор, отложить решение до завтрашнего дня.
- Но это может иметь фатальные последствия!
- Я понимаю. И все же прошу.
Той ночью отец спас Наташу. На другой день консилиум врачей счел, что ноги можно спасти. И их спасли. На это ушли годы, и муки сестры были поистине ужасны, но все же она вернулась к жизни, стала здорова, обрела семейное счастье… А если бы отец послушал первые отчаянные настояния врачей? Но он всегда и все решал сам. Он умел принимать решения и отвечать за них. «Ответственность – величайшее счастье моей жизни…» - так говорил он. И отвечал. За свою семью. Свою губернию. И, наконец, всю Россию.
- Что ваши дети, Петр Аркадьевич? – лицо Государя, поспешившего выразить поддержку своему министру в эти горькие часы, казалось опрокинутым. Таких жестоких террористических актов Империя еще не знала…
- Дочь – калека… Сын… За его выздоровление врачи ручаются. Он лишь очень напуган и спрашивает, накажут ли злых дядь, выбросивших его из окна…
- Скажите ему, что злые дяди наказали себя сами. Я прикажу выделить из казны помощь вам… - голос Императора прервался, точно и сам он почувствовал неуместность, несвоевременность сказанного.
- Благодарю, Ваше Величество, но кровью своих детей я не торгую…
Этот ответ отца резок был, неподобающ даже, но Государь понимающе кивнул. Помолчав немного, он сказал негромко и вкрадчиво:
- В таком случае прошу вас и вашу семью быть нашими гостями в Зимнем. Там вам будет безопаснее. Я прикажу приготовить покои и все необходимое для вашего переезда.
Это приглашение отец принял с благодарностью. Хотя Зимний дворец в недавние годы также был мишенью террористов, еще при деде царствующего Императора террорист Халтурин устроил в нем взрыв и убил 11 солдат и офицеров Л.-гв. Финляндского полка, однако более безопасного места для главы правительства не находилось.
В Зимнем семья оказалась в положении поистине арестантском. Единственным местом прогулок, которые дозволены были мерами безопасности, сделались коридоры и крыши дворца. Но и сюда доходили угрозы… Террористы угрожали отравить Адю, пытались выманить для встречи Матю. Матя получила два письма. Революционеры желали встретиться с нею, дабы поговорить о своих идеях. Первое письмо сестра уничтожила, сочтя неблагородным донести охране, но второе принуждена была показать. Проведенное расследование установило, что девушку хотели познакомить с неким гипнотизером, чтобы тот внушил ей ввести в дом своего сообщника под видом учителя для младших детей. Этот учитель должен был застрелить отца… Нервы Мати в итоге не выдержали, и ее пришлось отправить за границу для поправления здоровья.
Часто вспоминала Олечек прогулки по коридорам и крышам Зимнего дворца, в стенах которого жила, казалось, вся история Империи. Иногда она гуляла вместе с отцом. Сутками напролет проводя за работой, он даже это удовольствие не мог позволить себе часто. Даже его богатырским плечам тяжела оказывалась легшая на них огромная ноша. Отец выглядел уставшим, но это ничуть не уменьшало его решимости и энергии.
- Мы будущими поколениями будем привлечены к ответу, - говорил он. - Мы ответим за то, что пали духом, впали в бездействие, в какую-то старческую беспомощность, утратили веру в русский народ! Я верю в Россию. Если бы я не имел этой веры, я бы не в состоянии был ничего делать... А еще я верю в Бога и знаю наверное, что все предназначенное я совершу, несмотря ни на какие препятствия, а чего не назначено – не сделаю ни при каких ухищрениях…
Титанические силы требовались, чтобы обуздать сбесившихся коней! А ведь в той повозке, что стремились опрокинуть они, сидели безумцы, которые норовили подхлестнуть их и кричали неистово:
- Н-но! Пошли!
И стремились направить коней, и повозку-Россию, и самих себя, обезумевших – к пропасти. Но на их пути, точно скала, высился один-единственный человек.
- Умейте отличать кровь на руках врача от крови на руках палача! – отвечал он депутатам очередной Думы на обвинения в жестокости правительственных мер. - Где с бомбами врываются в поезда, под флагом социальной революции грабят мирных жителей, там правительство обязано поддерживать порядок, не обращая внимания на крики о реакции! Борьба ведется не против общества, а против врагов общества!
Жестокость! В жестокости обвиняли человека, на которого шла самая настоящая охота, и который нес свое служение, зная совершенно точно, что однажды эта охота увенчается успехом. Олечек хорошо помнила, как однажды отец признался:
- Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на предстоящий день, как на последний в жизни, и готовлюсь выполнить все свои обязанности, устремляя уже взоры в вечность. А вечером, когда опять возвращаюсь в свою комнату, то благодарю Бога за лишний дарованный в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания о близости смерти, как расплаты за свои убеждения. Порою, однако, я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся…
Но Дума не понимала. Думе не нужна была Великая Россия, о которой радел отец, она жаждала великих потрясений.
- Помилуйте, как же вы собираетесь справиться с раздуваемыми в народной среде страстями? Ведь это – стихия! Она не укротится по одному лишь вашему слову, - говорил отец надменному либеральному профессору Милюкову, свято убежденному в том, что именно он и его единомышленники должны править Россией. - Вы же не имеете никакого опыта государственной работы! Вы не сможете удержать власть!
- О, не беспокойтесь! Если будет нужно, мы поставим гильотины и будем рубить головы всем, кто выступит против правительства! – прозвучал либеральный ответ…
Гильотин профессор не поставил. Он лишь проложил дорогу тем, кто с усердием расставлял их теперь… Большевикам…
Два года назад, получая в большевистском учреждении разрешение на выезд из Петрограда, Олечек и Саша услышали от секретарши в красной косынке и кожанке:
- Подождите! Мы до вас всех скоро доберемся!
Теперь ее единомышленники пришли исполнить угрозу…