ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

***
Над пьяным гомоном голосов, похабной бранью и не менее похабными революционными песнями раздается властный возглас хозяйки.
- Вам приказано расстрелять меня, а не толкать!
Кто-то из конвоиров, выведших старую княгиню и ее дочь на расстрел, толкнул ее в спину, чтобы она шла быстрее… Сколько истинного величия было в Марье Григорьевне в этот миг! Она шла на свою голгофу ровным шагом, высоко подняв гордую голову, прямая, несломленная, всем своим существом презирающая своих палачей. И бедная Сандра, обреченная разделить участь матери, старалась держаться под стать ей. Наверное, так восходили на эшафот Мария Стюарт и Мария-Антуанетта…
- Мама!.. – Вадим в ужасе метнулся к двери, но Олечек успела преградить ему путь.
- Не смей! – прошептала она. – Им ты уже ничем не можешь помочь! У тебя жена и дети! Ты должен их спасти!
Сникли плечи молодого князя, и он с болью взглянул на безжизненную жену.
- Тогда уходим сейчас… Сейчас они… заняты… - голос Вадима оборвался. Дрожащими руками он закутал Лену в одеяло и, подхватив ее на руки, устремился к окну. За ним последовали Олечек и Саша.
Им обеим не привыкать было к «приключениям». Особенно Олечку, которая с малолетства была настоящим постреленком. Она могла забраться на любое дерево, перелезть через любой забор! Когда новую дачу отца обнесли проволочной оградой, Олечек легко пролезла в найденную щель, даже не поранившись, и начальник охраны, долго сокрушавшийся этой акробатике, принужден был сделать проволочную сетку еще более густой. Ведь акробатическими способностями могли обладать отнюдь не только министерские дочки!
Сильная, быстрая, ловкая, она опрометью припустилась по снегу к дому Домберга, видевшемуся спасительной гаванью. Там мама и Адя! Там непременно укроются и они! Саша и Вадим со своей драгоценной ношей спешили следом.
Но что это?!
- Сбежа-а-али!
- Братва, сюда! Держи их!
- Бей контру!
Замечены! Что же делать теперь? До «гавани» рукой подать, но туда нельзя! Нельзя навести преследователей на убежище матери и брата! Наоборот, нужно отвести их прочь! Олечек обернулась и крикнула:
- Бежим врассыпную! Авось, кто-нибудь и спасется!
Но слабы, слабы были ее собеглецы… Вадим, понимая, что с женой на руках далеко не уйти, бросил ее в снегу прямо за управительским домом. А Саша – уж от нее-то не ждала Олечек такой слабости! – кинулась к самым дверям «гавани» и стала отчаянно стучать в них:
- Мама, мама! Открой мне! Спаси меня! Мама!
Олечек мчалась сквозь деревья, быстрые ноги ее давали ей хорошую фору против разъяренных, но неповоротливых кабанов-преследователей. Вскоре она оторвалась от них и оказалась в лесной темноте одна. Можно было уходить прочь, подальше от опасности, но защемило сердце. А Саша? А Лена? А Вадим? Спастись самой, но оставить их? Отец не поступил бы так. И она не могла…
Осторожно, вслушиваясь в каждый звук, Олечек двинулась в обратный путь. Через некоторое время до ее слуха донеслись сдавленные рыдания. Плакал, несомненно, мужчина. Очень скоро она набрела и на него самого, лежащего в снегу. Олечек тотчас узнала свояка и бросилась к нему.
- Вадим! Ты сошел с ума! Нужно уходить немедленно! – воскликнула она, тряся несчастного князя за плечи.
- Зачем мне уходить?! – с отчаянием отвечал он. – Я не смог никого спасти! Я всех потерял! Мать, сестру, жену, детей! Я ничтожество, Оля! Я обязан был защитить их, а я их потерял! Брось меня, беги одна!
- Не говори глупостей! – рассердилась Олечек. – О Лене мы ничего не знаем! А дети живы! И им нужен отец! Живой! Слышишь?! Что ты хочешь, оставить их сиротами?! Ты не должен, не смеешь так поступить с ними! Вставай и беги! Ну же! Ради Лены!
В ночном мраке раздались голоса. Рядом, за деревьями, блеснули огни. Это охотники напали на след своей дичи!
- Беги, Вадим! – выдохнула Олечек, толкая наконец вставшего на ноги свояка в спину. – Я отвлеку их!
- Бежим вместе!
- Нет! Врассыпную! Я быстрая, я в этом лесу что заяц – меня они не поймают! Не думай обо мне! Беги! – девушка перекрестила князя, и он скрылся во мраке леса. Меж тем, саму ее уже заметили…
- Держи ее! Стоять, барское отродье!
Олечек отпрыгнула в сторону, припустилась бежать. Но вслед раздались выстрелы…
Когда что-то прожгло спину, она еще по инерции продолжала бежать, не веря, не желая сдаваться. Но, вот, ноги подкосились, и девушка упала в снег. Голоса преследователей становились все ближе, и Олечек, уже не в силах подняться, развернулась им навстречу. Смерть надо встречать лицом к лицу, как отец…
Осветилась лесная чаща, выплыли из-за деревьев пьяные, глумливые, мерзкие личины.
- А, попалась, барышня! То-то же! От нашей пролетарской мести никакая буржуйская сволочь не уйдет!
Глумящиеся личины слились в бесформенное месиво, но из этого месива выступила рука, сжимающая пистолет, и черное дуло уставилось слепым и беспощадным зраком на раненую девушку.

Черный зрак беспощадного дула… Отцу не единожды приводилось смотреть в него. На дуэли, во время саратовских бунтов и, наконец, в киевском театре… Ее не было с ним в те роковые дни. И о том, что его больше нет, она узнала лишь на 40-й день. В то время она сама лежала в тяжелой болезни и почти при смерти, так что мать, уезжая к умирающему отцу и оставляя своего Олечка на попечение Мати, не знала, увидит ли дочь живой.
От смерти мужа матушка так и не оправилась, и, выздоровев, девушка стала первой ее опорой. Она была истинной дочерью своего отца, и внешностью, и характером. И когда возникла необходимость навести порядок в расстроенных семейных делах, осмотреть заброшенные на управителей саратовские имения, то мать отправила туда Олечка.
В той экспедиции, проезжая через Россию, колеся по родной губернии, много разговаривая с крестьянами, девушка воочию увидела, что удалось сделать отцу, за что он боролся и положил жизнь.
«Кто будет владеть землей, тот будет владеть Россией!», - эти слова врезались в память Олечка еще с детства. Отец был убежден, что подлинное благополучие страны определяется благополучием каждого отдельно взятого ее гражданина, и ставил себе целью взрастить класс независимых крестьян-собственников, хозяев, которые сделались бы надежным фундаментом новой России, парализующим всякие попытки к смуте. «Нельзя укреплять больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда весь организм осилит болезнь; все части государства должны прийти на помощь слабейшей — в этом оправдание государства как социального целого», - объяснял он думцам. Искореняя крамолу, туша пламя террора, отец как никто понимал, что мало уничтожить следствие, необходимо излечить причину: «Правительство желает видеть крестьянина богатым, достаточным, а где достаток — там и просвещение, там и настоящая свобода. Дня этого надо дать возможность способному трудолюбивому крестьянину, соли земли русской, освободиться от нынешних тисков, избавить его от кабалы отживающего общинного строя, дать ему власть над землей; Землевладельцы не могут не желать иметь своими соседями людей спокойных и довольных вместо голодающих и погромщиков. Отсутствие у крестьян своей земли и подрывает их уважение ко всякой чужой собственности».
Едва ли не впервые первый министр был главным образом озабочен положением крестьян и, более того, лучшим образом знал это положение. Именно поэтому чужды были ему убогие социалистические фантазии, жаждавшие сравнять трудолюбивого крестьянина с ледащим, пьяницу с рачительным хозяином. Он провозглашал прямо, что его политика имеет ввиду разумных и сильных, а не пьяных и слабых.
Пьяных и слабых по христианскому милосердию должно жалеть и поддерживать. Но кто и из чего станет поддерживать их, если во имя равенства в нищету и безнадежье окажутся ввергнуты разумные и сильные? Они – становой хребет государства. Без них пропадет оно. Пропадет деревня. Пропадут в конечном итоге и пьяные-слабые, ибо паразитировать станет им не на ком.
Отвлеченные умы не понимали этого. Зато куда как понимали сами мужики. Недаром еще в дни саратовских бунтов встречали они своего губернатора словами: «Ждали тебя, как Царя!» За несколько лет реформы отца преобразили деревню. Дома повсеместно покрывались железом, крестьяне заметно приоделись, стол их сделался много изобильнее и разнообразнее. Воистину, все, кто умел и хотел работать, стали жить достойно и позабыли о нищете. Имя Столыпина благословлялось в крестьянской среде. Впервые мужики обретали то, о чем столько мечтали! Право владеть землей и работать на ней так, как они считали нужным. Не барин, не мир, но они – ее хозяева!
Отец создал крестьянский банк, в который крестьяне, по той или иной причине не могшие работать на земле, могли продать свои наделы, банк же перераспределял их в пользу нуждающихся мужиков.
Те же хлебопашцы, которым не доставало земли в густо населенной центральной России по правительственной программе уезжали осваивать Сибирь, получая там землю, инвентарь, подъемные, и весьма скоро крепко становясь на ноги. Так решалась и другая задача: пропитывался русскими соками важнейший для России регион, манящий своим богатством соседей.
В своей поездке Олечек с радостным сердцем видела мечтаемое отцом укрепление низов. Он и сам успел увидеть его во время инспекционного путешествия, предпринятого вместе со своим верным сподвижником, министром земледелия Кривошеиным незадолго до гибели…
Это была, вероятно, последняя радость отца…
Все прошедшие годы Олечек силилась представить себе его последние дни, понять, как могло произойти такое несчастье, когда террор был практически задавлен решительными мерами возглавляемого отцом правительства.
В придворной камарилье шушукались об отставке, об охлаждении Государя к премьеру, взявшему слишком много самостоятельности. Мать-Императрица прислал отцу записку: «Я верю, что только Вы можете спасти Россию!» Увы, понимали это немногие… Против отца были старцы Государственного совета, горько названные им «льдом усталых душ», и пылкие крикуны Государственной думы, возмущавшейся, что премьер мало считается с мнением ее демагогов. Кадет Родичев с трибуны оскорбил отца, назвав виселицы столыпинскими галстуками. Он и подумать не мог, этот болтун, что не все в России забыли понятие чести, он и забыл, что обращается не к своей ровне, а к столбовому дворянину, все понятия помнящему прекрасно. Вызов на дуэль пришел депутату уже в перерыве между заседаниями. Бедный кадет не на шутку испугался и тотчас поспешил просить у отца прощенья…
Интриганы, как и террористы не убивают в честных поединках, но действуют исподтишка, по-подлому. Когда отец прибыл в Киев, ему не дали не только охраны, но даже экипажа. Второй человек государства добирался до места своего постоя на извозчике. Постой этот располагался в губернаторском доме – открытыми окнами на улицу. Кто хочешь – бросай бомбу!
Но бомбу не бросили. Сотрудники охранки по какой-то непостижимой халатности пропустили в театр, где в присутствии Государя должна была состояться опера «Жизнь за Царя», своего внештатного агента, еврея Мордко Богрова. И не просто пропустили, но и снабдили оружием!
В антракте террорист подошел к стоявшему в партере отцу и дважды выстрелил в него. Отец медленно обернулся к ложе, в которой находился Император с дочерями, и трижды перекрестил его слабеющей рукой…
Мордко Богров был казнен, но чины охранки, допустившие столь ужасное преступление, неожиданно для всех были Государем прощены. И это прощение нет-нет, а саднило в душе – непониманием…
Когда Олечек приехала в Киев на открытие памятника отцу, она побывала в роковом театре, живо представляя себе произошедшую здесь трагедию, долго стояла на том мечте, где пули настигли отца… «Похоронить там, где убьют!» - таким было его завещание. Его исполнили… Отец нашел последнее пристанище в киевской земле. И здесь же на народные пожертвования со всей России был установлен памятник ему. По правой и левой сторонам монумента располагались фигуры Мощи (русский витязь) и Скорби (русская женщина). Над фигурами были выбиты слова отца: «Твердо верю, что затеплившийся на западе России свет русской национальной идеи не погаснет и вскоре озарит всю Россию» и «Вам нужны великие потрясения, — нам нужна великая Россия». Надпись на передней стороне памятника была краткой: «Петру Аркадьевичу Столыпину — русскиe люди».
Через несколько лет русские – или уже какие-то иные? – люди по наущению либерального Временного правительства набросили на шею монумента петлю и под глумливые улюлюкания повергли «вешателя» на землю…

***
- Олечек! Олечек! Да как же это?! Да что же это?! – Саша горько рыдала у постели сестры, целуя ее безжизненные руки. Олечек с трудом повела замутившимися от боли и слабости глазами. Какая-то незнакомая комната…
- Где я?.. – слабо прошептала девушка.
- Тебя нашли в лесу крестьяне и принесли в дом счетовода Марьи Григорьевны… - Саша положила на пылающий лоб сестры холодный компресс. – Слава Тебе, Господи, очнулась! – закрестилась истово.
Олечек хотела улыбнуться, но не было сил. Она чувствовала, что они, силы, по капле вытекают из нее, не оставляя надежды подняться. Но расстраивать сестру было жаль… Она так верит в чудо! Странно, они всегда были вместе. И всегда Олечек была заводилой, была сильнее. И ныне, на исходе души, они снова вместе, но только поменялись ролями…
Когда грянула война, обе сестры пошли ухаживать за ранеными в лазарет Зимнего дворца. Делу этому, как и многие русские девушки, начиная с царских дочерей, отдавались они самозабвенно. Однако, Олечку мало было служить сестрой милосердия в столичном госпитале. Тоже мне заслуга! С таким делом любая барышня сладит! Олечку хотелось сражаться за свою Родину на передовой, сражаться наряду с мужчинами!
Приехавший в отпуск кузен Муравьев, служивший в Дикой дивизии, отнесся к мечте девушки с участием и вызвался обучить ее отдельным приемам и премудростям, чтобы не «запалилась» она, записавшись в вольноопределяющиеся. Женских батальонов тогда еще не было, и попасть на фронт солдатом женщина могла лишь под видом мужчины.
- И как мне удалось тогда тебя, такую примерную барышню, увлечь в свою фронтовую авантюру?..
- Это было несложно, я ведь всегда восхищалась тобой, Олечек, я бы за тобой куда угодно пошла!
Да, так, пожалуй, и было. Саша всегда, с младенческих лет, старалась подражать ей, быть похожей на нее… Поэтому вскоре и она под покровом ночи стала лихо маршировать по крышам Зимнего дворца под командой «дикого унтера».
Когда первые уроки были освоены, Олечек добыла два комплекта солдатской формы и все необходимое для побега. Две барышни записались вольноопределяющимися и в пыльной солдатской теплушке сбежали на фронт, в Дикую дивизию, оставив родным письмо… Знать бы тогда, в какое отчаяние повергнет оно добрейшую матушку! От горя ее хватил удар, и долгое время она оставалась наполовину парализованной…
Но сестры этого не знали и благополучно достигли действующей армии. Они даже успели вступить в свой полк и начать службу. Олечку все давалось легко. Выносливая и ловкая, она была прирожденным солдатом. А, вот, Саше тяжело пришлось. Страдала она и от мужского общества, и от отсутствия всяческих удобств… Когда же велено ей было толкать орудие, то нежные ручки ее никак не могли с ним сладить. И под хохот солдат она упала в грязь…
- Эх ты, барышня! – презрительно бросил кто-то.
На глазах Саши выступили слезы, но ей на помощь уже спешила Олечек…
Их, впрочем, вскоре отыскали посланные из дома люди. Когда Саша узнала о болезни матери, то в отчаянии тотчас стала собираться к ней, каясь за причиненные родительнице страдания. Олечек тоже жалела мать, но все же не готова была расстаться с мечтой. Ладно, пусть не в солдатской шинели, но в платье сестры милосердия она должна остаться на фронте! За разрешением она обратилась к командиру Дикой дивизии Великому князю Михаилу Александровичу. Но Государев брат был категоричен и велел непрошенному пополнению немедленно возвращаться домой.
Так и закончилась боевая вылазка сестер Столыпиных…
- Что наши, Санечка? Мама? Адя?
- Мама и Адя – слава Богу, спаслись! Когда мы бежали, их уже не было у Домберга. Он, боясь за них, успел отправить их дальше. А я, не зная этого, стучала в его двери, моля впустить…
- И он впустил?
- Впустил, - кивнула Саша. – И тем спас меня! Я ведь думала уже, что погибла… Лежу у его порога, стучу, кричу, а стать не могу, ноги от волнения не слушаются…
- Отважный человек, сохрани его Господь…
- Он и Лену спас!
- Лену?! – даже всколыхнулось что-то на миг в груди, точно угасающая жизнь вспыхнула.
- Вадим бросил ее с другой стороны дома… На счастье эти звери не заметили ее! Ведь она лежала в снегу неподвижно, немо. Мы потом втащили ее в дом, растерли… Знаешь, она, кажется, будет жить, наша Лена! Это чудо! Может быть, Бог смилуется, и не оставит деток сиротами. Няня уберегла их. Большевики ушли уже утром, и мы смогли узнать судьбу малышей!
- Сиротами… - машинально повторила Олечек, припоминая события страшной ночи. – Вадим… Где Вадим?
По бледности, залившей лицо сестры, она поняла, что несчастного молодого князя больше нет.
- Его настигли, да? Я не смогла их задержать?..
- Ты смогла… Но при нем была сумка с письмами Лены, он не мог расстаться с ними…
- Я помню…
- Лесник, у которого он укрылся, решил, что там драгоценности… И зарубил его! Мы едва смогли опознать нашего беднягу Вадима… Ах, Олечек, это было так страшно! Что-то будет с Леной, когда она узнает?!
- Она справится… - тихо отозвалась Олечек, чувствуя, как в серо-розовом мареве растекается и бедная комната, приютившая ее на последние дни ее бытия, и силуэт плачущей сестры. – А я нет…
- Что ты, Олечек? – всполошилась Саша. – Ты должна жить! Я сейчас позову доктора!
- Не нужно. Доктор уже не поможет… Лучше бы священника, да он не поспеет… Прости, Санечка. Поцелуй за меня маму и попроси у нее за меня прощение. И всех, Лену, Адю, малышей… поцелуй от меня… Скажи им, что я всех их очень люблю…
Саша надрывно зарыдала, уткнувшись головой в живот сестры:
- Нет, нет, нет… Ты не должна!..
Но Олечек уже не слышала ее. Перед ней стоял – Отец. Он был в белом министерском кителе, но еще совсем молодой – такой, каким был он еще в Колноберже. Отец весело улыбался и протягивал своему Олечку руки. Обе руки - точно и правая вдруг сделалась у него здорова.
- Папочка! Папочка! Наконец-то! Я так хотела сказать тебе!..
- Что, детка?
- Я тебя не только за подарки люблю!
Отец радостно смеется и кружит дочь, вдруг ставшую совсем маленькой, в объятиях. А вокруг простираются, спело колосясь, бескрайние и раздольные поля Колноберже…