Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/
Еще накануне мы подошли вновь к Бзуре и стали на правом ее берегу. Бзура, маленькая речка, приток Вислы, 40 метр, ширины, вброд не везде проходима, и в этот период времени еще не замерзла. На ее берегах разыгрались бои, сделавшие ее название историческим. Трудно описать ту подавленность духа, которую испытывал я в эти тяжелые дни. Здесь я понял, что нужно быть готовым к еще худшим испытанием, ибо все мы, оставшиеся офицеры, рассчитывали, что после такой встряски, как период боев с 22—29 Ноября, нам дадут передохнуть и пополниться. Нервы каждого из нас достигли наивысшего напряжения; приходя с докладом к командиру полка после ночных разведок я видел его красивое, бледное, изможденное от бессонных ночей лицо и буквально не узнавал его.
Да и действительно не было минуты ни днем, ни ночью, чтобы командира полка не тянули к телефону. То просит штаб корпуса, то дивизии, то из бригады, то командир батальона просит к телефону. И человеке за 56 дней постарел.
Мне искренно было жаль командира, болевшего душой за свой полк.
Будучи молодым и неопытным офицером, я быстро «сдавал» при неудаче и воспламенялся, как порохе, при успехе. В отношении развития во мне упорства, терпения и вечного присутствия неизменно хорошего настроения сыграл большую роль бывший мой ротный командир, князь Геловани. Зная мой характер, он несколько раз зло подтрунил над моей слабостью быстро падать духом при неудаче, и я поклялся, что никогда, как туго бы мне не пришлось, я никому никогда не покажу своего настроения. И действительно, неустанно перерабатывая себя в этом направлении, я достиг отличных результатов. В этом отношении у меня быль и другой учитель и воспитатель воинского духа, доблестный и незабвенный капитан Сабель. Этот человеке при всей своей молчаливости и кажущейся замкнутости, был прекрасным товарищем, храбрейшим и образованным офицером.
До войны его мало знали и вообще он был как-то в тени, да и немудрено, ибо он не признавал ничего, кроме охоты и фотографии, которым посвящал все свое свободное время. На войне, где душа каждого человека обрисовывается во всей своей наготе, Сабель сразу поднялся на недосягаемую высоту. Имя его известно было далеко за пределами полка и не было человека, который не признавал бы его выдающихся боевых качеств и не уважал бы его, как человека. Молодежь нашего полка его боготворила и называла Богом войны. На долю этого офицера выпало счастье поднять упавший дух полка удачной атакой в ночь с 6 на 7 Декабря.
6 Декабря немцы переправились через р. Бзуру у конского брода в 2-х верстах к востоку от Брохова. Положение могло стать угрожающим, ибо части нашего корпуса были в крайне малочисленном количестве, а расположение наше представляло тоненькую прерывистую цепочку. Капитану Сабелю приказано было выбить переправившихся немцев, причем в помощь ему была придана рота 201 пехотного Потийского полка под командой подпоручика Пивоварова. Заняв исходное положение, эти две малочисленные по составу роты внезапным решительным ударом ворвались без выстрела в немецкие окопы. Немцы не выдержали штыкового удара и бросились в воду, часть же была взята в плен. Рота Капитана Сабеля привела 68 человек пленных. Этот незначительный, казалось, успех имел большие моральные последствия. Все как-то приободрились и стали верить, что, отдохнув и пополнившись, мы снова будем побеждать.
8 Декабря, влево от нас, на Бзуре шел большой бой, причем переправившийся было немецкий полк целиком был уничтожен, и 500 человек было взято в плен. В ту же ночь немцы переправились через Бзуру у Брохова, и подошедшему 237 Борисоглебскому полку приказано было выбить переправившихся немцев. Борисоглебский полк был в полном составе. К нему были приданы 3 роты гренадер: одна рота Тифлисцев с капитаном Петровым, одна рота Мингрельцев с капитаном Шавердовым и моя рота. Стояла отвратительная погода, была слякоть и шел мокрый снег.
Руководил атакой полковник, князь Макаев. В 9 часов мы тронулись и около 11 часов ночи перешли окопы 202 Горийского полка, против участка которого и переправились немцы. В этом месть р. Бзура делала изгиб, исходящий в сторону немцев. Переправившись, немцы окопались, имея в плане вогнутое, в нашу сторону, начертание.
До немецких окопов было 1000 — 1200 шагов.
Местность, по которой нам предстояло атаковать, была ровной, как стол; в двух местах перед окопами должны были находиться болота, которые нам предстояло обойти. Вот что нам сообщено было перед атакой. Сопровождали нас разведчики-проводники 202 Горийского полка.
Перейдя через окопы Горийского полка, батальоны разошлись и заняли исходное положение перед атакой. Я с ротой залег за 2 батальоном Борисоглебского полка, развернув свою роту в 9 и 10 линий по общему плану, так как роты должны были идти цепями по полуротно. Немцы как бы чуяли нас и все время одиночные пули жужжали над нашими головами. Вдруг раздалась тихая, но внятная команда: «Вперед», и роты, как один, поднялись. В этот же самый момент, как бы по наущению, немцы осветили нас брошенной ракетой. Я первый раз в войну увидел ракеты и был страшно поражен их действием. Все поле мгновенно осветилось, как днем, несмотря на шедший снег и стоявший туман. Масса людей обрисовалась из тьмы и казалась какими-то привидениями. Но это был только момент. Вдруг все заговорило, все закипело, частый ружейный огонь покрылся барабанной дробью пулеметов; с противоположного берега била немецкая артиллерия шрапнелью. Не взирая ни на что, лавина людей бешено ринулась вперед. Мы буквально летели, желая как можно скорей поглотить разделяющее нас от немцев расстояние. От взвивавшихся непрерывно ракет все время поддерживалось освещение, и картина боя живет во мне и до сих пор так же ярко, как в самый момент атаки.
Идя в 9-й лиши, я был заслонен от пуль непроницаемой стеной человеческих тел и около 1/3 пути мы неслись без потерь. Временами я оглядывался на бегущую за мной роту, видел ожесточенный лица, кричавшие «ура», и стальную стену штыков. Я крепко сжимал в руке «Нагане», коченеющими от холода пальцами. По мере приближения к немецким окопам с невероятной быстротой, редела впереди несущаяся масса Борисоглебцев; уже сквозь просветы их я видел пламенные языки стрелявших пулеметов и линию немецких окопов, обозначавшуюся непрерывными взблестками ружейных выстрелов. От артиллерии мы не страдали, снаряды давали перелет, и на них никто не обращал внимания. Вот уже... предо мной нет никого из Борисоглебцев; до окопов самые пустяки... еще момент, и мы ворвемся в них. Взвившаяся ракета освещает влево от меня картину: кучка Борисоглебцев, человеке в 50, в нерешительности остановилась у бруствера немецкого окопа. Вдруг кто-то с криком «ура» бросился вперед. Все сделали поступательное движениe и пали скошенные пулеметным огнем. Выдержка немцев была изумительна. Я оглянулся назад и к ужасу своему заметил, что со мной всего один человеке — старый унтер-офицер Метанидзе. Нигде, ни вправо, ни влево, ни сзади никого не было — все лежало. Конечно, это не означало того, что все были убиты или ранены; с уверенностью могу сказать, что большинство залегло из страха, что всегда и бываете при ночных атаках, когда ротному начальству не видны все люди, и малодушные, пользуясь темнотой, залегают, думая этим спастись. Теперь и мне ничего не оставалось, как лечь. Немцы не прекращали огня. Лежа у бруствера немецкого окопа, я испытывал ощущенье, как будто бы голову мою бреют тупой бритвой. Немного вправо от меня жалил своим светящимся жалом пулемет. Ракеты падали непрерывно и приходилось лежать не шевелясь, чтобы не быть приконченным. Пролежав таким образом минут 10, показавшимися вечностью, я стал на животе отползать назад. Никогда, ни на одном ученье в бытность юнкером не пришло бы в голову так добросовестно уподобляться змее. Проползши шагов двести, я решил, для быстроты отступления, но не переставая ползти, повернуться к немцам тылом... что и выполнил, испытывая особенно неприятное ощущение в моменте поворота).
Теперь картина переменилась. Все поле, за 10 минут перед этим завывавшее от воинственных криков и стрельбы, — сейчас стонало.
Стоны и крики надрывали душу и неслись из многих сотен уст. «Братцы, помогите», «Спасите», «Не бросайте меня» — слышалось отовсюду. Временами слышались рыдания. Снег все шел и закрывал понемногу лежащую массу людей белой пеленой, как саваном. О санитарной помощи нечего было и думать, немцы до утра поддерживали сильный огонь; все, кто мог ползти или идти, постепенно уходили. Большинство же раненых лежало всю ночь и весь день и... неделю спустя, занимая, бывшие окопы Горийского полка, я каждую ночь высылал людей подбирать трупы и складывать их в вырытую позади окопов братскую могилу. Другие части делали то же. Теперь это было возможно. Немцы ушли за Бзуру, выгнанные нашей артиллерий на другой день после нашей неудачной атаки. И только братская могила, насчитывавшая свыше тысячи трупов, свидетельствовала о побоище, здесь происшедшем.
Возвращаясь после атаки, я был контужен разорвавшимся подле меня снарядом, и пролежал весь день 10 декабря на пучке соломы в одной из ближайших халуп и только на другой день, оправившись, явился с докладом к командиру полка. Рота моя потеряла из 190 человек 130 убитыми и ранеными; 60 человек уцелело, причем один из них, будучи ранен в голову осколком снаряда, не покинул строя. В полку считали меня погибшим и когда я появился, то все были изумлены и обрадованы, причем немедленно были приняты меры, чтобы меня отогреть. В этом отношении все принимали живейшее участие и полчаса спустя, переодевшись в чистое белье и вымывшись, я залег на предложенной мне бурке и крепко заснул. На утро, мой денщик Антон доложил мне, что моя шинель прострелена в двух местах. Действительно, правый рукав и правая пола шинели были прострелены пулями.
После боя 9 декабря остатки нашего корпуса закрепились на Бзуре. Ясно было, что нам придется здесь зимовать. Началась подготовка к зимней кампании. Немцы на нашем участке не проявляли активных действий; мы рыли окопы, устраивали землянки и постепенно развертывались. Возвращались раненые офицеры и гренадеры, приходили пополнения. Уже 12 декабря на позиции у госп. двора Брохова стояли две наших роты. Одна называлась 12-ой — ею командовал я, и 6-ая, которой командовал Гаттенбергер, оправившийся после легкого ранения, полученного в бою 28 Ноября. Из обозов все лишние люди были переведены в строй. Была еще одна рота, которой командовал пока капитан Сабель, она не носила номера, а отдыхала после боя 6 Декабря, будучи в прикрытии артиллерии. В эти дни мы были сведены в батальон с двумя Грузинскими ротами, которыми командовал князь Мачабели, будущий наш командир полка. Позиция наша находилась у Броховского костела, в котором был крещен знаменитый композитор Шопен. Костел носил на себе бесчисленные следы пробоин и повреждений от попадавших в него немецких снарядов и был полуразрушен. В описываемый период времени стояло затишье. Единственно, что нам доставляло массу неприятностей — это ежедневный обстрел тяжелей немецкой 12-тидкиймовой гаубицы. Начинала она стрелять ежедневно в 11 часов дня, причем снаряды ее вырывали колоссальный воронки, которые бывали с сажень глубиной и около 30 шагов в окружности. Самый разрыв снаряда был неописуем по грандиозности картины, оглушительности и разрушительности действий. За все время стоянки в этом месте был один случай попадания такого снаряда в самую землянку. По счастливому стечению обстоятельств люди, жившиe в этой землянке, были в карауле, иначе, несмотря на то, что снаряд не разорвался, никто бы не спасся от неминуемой гибели. Масса любопытных приходило осматривать этот снаряд. Были произведены фотографические снимки. Боясь несчастного случая, я приказал зарыть снаряд вместе с землянкой. Война приняла позиционный характер. Окопы обмотались и заплелись проволокой. Всюду из окопов были прорыты ходы сообщения в укрытый от взоров противника места. В окопах строились землянки. Делалось это так: вырывалась за окопом четырехугольная яма глубиной в сажень и больше, смотря по тому, как позволяло подпочвенное состояние грунта. В углах ставились столбы, на которые клались перекладины. Верх застилался дверьми, досками, жердями и засыпался слоем земли, полученной от выкапывания ямы для землянки.
Такого рода убежища рассчитаны были главным образом с целью укрыться от непогоды и от случайной шрапнели.
Граната и тяжелые снаряды беспрепятственно разрушали такого рода постройки. Настлав крышу, гренадеры устраивали печи. В глинистом грунте врывались просто в стену и делали нечто вроде камина, выпуская дым через просверленное отверстие прямо без всякой трубы. Офицерам в землянках делались досужими мастерами обыкновенные плиты. Все оборудования неслись из разрушенных домов, в изобилии разбросанных вдоль каждой позиции. Офицеры, любящие комфорт, имели и мягкую мебель; особенно не встречалось в этом затруднений, когда нас перевели влево и мы стали у богатых помещичьих усадеб в районе гор. Сохачева. В следующие периоды войны, когда люди обжились в окопах и простаивали на одном и том же месте годами, когда была оставлена тактика «прорыва колючей проволоки живыми телами», окопы стали строиться несколько иначе и солидней, о чем я буду говорить в дальнейших описаниях. В землянках обыкновенно было темно, редко вставлялась оконная рама, их избегали вставлять, потому что стекла разбивались от сотрясения воздуха, вызываемого разрывом снарядов. Внутренность землянки обделывалась соломой, назначение которой было предохранять жильца от сырости. Пол укладывался досками. Затем строились нары, на которых могло поместиться то количество людей, на которое землянка строилась. В офицерских землянках первого периода войны помещалось обыкновенно не больше 2-х человек: командир роты и дежурный телефонист. Или, если телефонисты строили себе помещение отдельно, то с ротным командиром жил вестовой, но никогда не офицере. Вообще скопление офицеров в одной землянке во многих частях было запрещено, во избежание массовой гибели их, в случае попадания снаряда. Наши денщики жили при обозах 1-го разряда около кухонь. Вечером, когда становилось темно, кухни подъезжали к ближайшему ротному ходу сообщения. Вместе с ними появлялись денщики, артельщики, каптенармус и ротный писарь. Первые приносили обед, почту, газеты и все то, что им было приказано принести накануне, а остальные получали приказаны и доносили об исполнении их.
Одновременно с этим появлялся фельдфебель и дежурный по роте с пробой пищи. Это был самый интересный момент каждого дня, ибо из тыла приходили, обыкновенно, со всевозможными «солдатскими телеграммами» или новостями. Как это ни странно, солдаты о многом узнавали раньше офицеров. Так, в один из вечеров перед самым Рождеством (по ст. ст.) явился каптенармус и доложил, что ходят «телеграммы» о том, что мы завтра сменяемся и едем на Кавказский фронт. Я не придал этому никакого значения, но на другой день то же самое мне передал телефонист.
Последние особенно хорошо знали все новости, ибо днем и ночью подслушивали все разговоры, ведущиеся не только в штаб полка, но и в штаб дивизии; а кроме того имели знакомства со своими сотоварищами и в штабах еще более высокого порядка; зная это, — телефонисту я уже почти верил. К тому же он клялся и божился на чем свет стоит. Последнюю новость мы, оставшиеся в живых офицеры, комментировали во всех деталях. Все радовались возможности снова попасть в Тифлис и увидеть своих родных. Одна, перспектива забраться в теплые вагоны и провести в них неделю, а может быть и больше — заставляла учащенней биться сердца, а встречи в Тифлис и все связанное с ними — буквально туманило рассудок. Но в самый сочельник наши мечты разлетались в пух и прах. На Кавказском фронт, а именно под Сарыкамышем была одержана над турками крупная победа и необходимость переброски нас на Кавказ этим событием исключалась.
Приходилось быть довольным, что нас не «протаскали» даром, как наших стрелков, которые сидели уже в вагонах... но были выгружены, когда минула необходимость... ругались страшно...
В 11 часов опять летели немецкие 12-тидкиймовые «чемоданы»... и разрывы их красноречиво говорили о бренности всего земного.
Канун Рождества я провел один. Меня давила тоска и хотелось поделиться с близкими, своими мыслями и переживаниями. Я принялся писать своей любимой бабушке письмо, стараясь вложить в него больше души; и никогда в жизни не чувствовал я себя таким одиноким, забытым, как в этот момент, который каждый из нас привык проводить в тесном кругу своих родных.
Я уже кончал писать, когда незнакомая голова просунулась между 2-мя снопами ржи, заменявшими дверь, и попросила разрешение войти.
Вошедший оказался присланным из штаба полка с рождественскими подарками от матери командирши. Тут на первом плане лежала бутылка кахетинского вина, 1/3 большого Варшавского торта, всякие сладости и деликатесы. Мне тотчас же пришла в голову мысль — недаром же сложили наши прадеды название для командирских жен «мать командирша». Сейчас это название я символизировал, переживал и мысленно тепло приветствовал. Немедленно была передана м-м Мдивани благодарственная телефонограмма и поздравление с праздником. Такая неожиданность сильно приподняла нервы. Я вылез из теплой маленькой норы и пошел по окопам. На дворе было препротивно. Дул пронизывающий ветер. Один за другим обходил я взводы. Часовые бодрствовали, переминаясь с ноги на ногу; из нор землянок несся густой храп.
«Ну что», — спрашивал я часовых, — «что-нибудь видишь?» — «Никак нет, Ваше Благородие, мы слушаем. А когда немец пущает ракету, то смотрим». К сожалению, мы пользовались немецким освещением, ибо своих ракет у нас не было.
Подойдя к пулемету, я увидел притаившуюся фигуру дежурного номера. В моей роте пулеметы были Грузинского полка.
«Как твой пулемет, исправен?» — задал я вопрос. — «Так точно, пулемет хороший, только тот, что при Вашей 6-ой роте бьет еще резче», — был ответ.
«Святые люди», — думал я, — «никакого ропота, никаких признаков волнения, а ведь все переживают в этот момент, так же как и я, остроту одиночества, оторванность от семьи и домашнего очага».
Так стоят и умирают неведомые серые герои в далеких и чуждых краях, отстаивая жизнь и счастье своей родины. И невольно в такой момент заговаривало чувство самоудовлетворения от сознания, что и ты внес свою долю в великое дело защиты родины, будучи в первых рядах ее верных сынов.
Читая на другой день гренадерам телеграмму о победе под Сарыкамышем и разгроме Турецкой Армии, я понял, что нашему русскому солдату абсолютно не были известны ни причины, ни цели войны. Я постарался, насколько возможно просто, удовлетворить их любопытство. По временам я читал на лицах многих ярко выраженное неудовольствие по поводу того, что желанный мир наступить нескоро. По их солдатскому разумению выходило: «подрались и довольно». Все остальное было темно, а самое главное неприятно, но несмотря на это, каждый, с мрачной решимостью, не отдавая себе отчета за что и почему, беспрекословно, как машина, исполнял приказания и безропотно умирал, как и сотни тысяч ему подобных, веря, что «от судьбы не уйдешь».
Только этим и можно объяснить те чудеса, который проявила в «Великую войну» Русская Армия, насчитывавшая миллионы таких солдат.
|
