Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/

Окопная жизнь текла однообразно, но как-то незаметно. Две недели обыкновенно мы стояли в окопах, затем вдруг передавали: завтра смена и действительно смена приходила.
Один только раз обычное течение нашей окопной жизни было нарушено крупным событием, а именно: 24-го января 1915 года 14-ый гренад. Грузинский полк, простоявший в окопах 2 недели и смененный нашим полком, неожиданно был назначен для атаки укрепленной позиции немцев на левом берегу Бзуры у слияния последней с Вислой, что у дер. Большой Камион. Грузинцы, перейдя Бзуру в ночь с 25-го на 26-е января, лихим ударом овладели Большим Камионом, причем в этом бою захватили, кроме различных трофеев, 700 пленных немцев. Но что особенно характерно, это когда один из доблестных грузинцев, лечившийся в Царском Селе от ран, полученных в этом бою, при обходе Государем лазарета, имел счастье доложить о ходе этого боя Государю, последний внимательно выслушал рассказчика, а потом, задумавшись, с какой-то особенной грустью произнес: «а для чего это нужно было?» Коротко, но сколько трагизма в этих словах. А сколько раз за войну этот вопрос своевременно надо было бы задать... и сколько жизней сохранено было бы этим вопросом...
Но возвращаюсь к сменам. В землянку офицера входил обыкновенно офицер сменяющей части, ему вкратце излагалось, где противник, как он себя проявляет, в каких местах подходят кухни и т. д. Затем взводные командиры вели своих заместителей и указывали расположение взводов. В этот момент бывало в окопах шумно и часто прорезывала воздух трехэтажная брань — поводов было много: тот, смотришь, не вовремя нагнулся и треснулся о котелок соседа, там кто-то впопыхах забрал чужой вещевой мешок, иногда случалось, что взводный наскоро вразумлял молодого, не нашедшего свою винтовку. Сменившиеся старались как можно скорее испариться и пройти по возможности скорее первые 2—3 версты, ибо немцы всегда знали, что у нас происходит смена, если мы стояли очень близко. И нередко, по дороге в тыл, у нас бывали потери от шальных пуль или пущенных немецкими артиллеристами наугад снарядов. Шли мы обыкновенно в одну из ближайших уцелевших деревень. Деревушки у Бзуры очень малы: 5—6 дворов и нет ничего. Офицеры и штабы помещались в халупах, а для солдат были возведены прочные землянки, вмещавшие или взвод, или полуроту. Землянки имели печи и чем части больше простаивали в одном и том же месте, тем больше комфорту бывало в таких помещениях. Проходили две-три недели, и мы в свою очередь шли сменять части, отсидевшие свой срок. Большей частью, мы попадали уже на другой участок. Так, в период времени с 3 Декабря до 26 Февраля мы побывали от гор. Брохова до гор. Сохачева по всему фронту: то мы стояли у Ходаковской мельницы, то против госп. двора Жукова, где когда-то шли крупные бои с переправившимися немцами и где часто, роя ход сообщения, вырывали трупы немцев или своих; то стояли у госп. двора Гавлова и даже непосредственно занимали Сохачевское кладбище. Этими сменами вносилось некоторое разнообразие в скучную жизнь. Всякий раз, попадая на новое место и находя прекрасные окопы, мы радовались; и ругались, если находили, что в прошлый раз мы имели лучшие жилища. В общем, жилось недурно, только раз, когда мы стояли у госп. двора Гавлова, в нашем расположении было место, находившееся от немцев на расстоянии ширины р. Бзуры; здесь нужно было быть начеку. Всюду за мешками, которыми были выложены бойницы, стояли стальные щиты. В этом месте никогда никого, кроме часовых, не было, потому что от времени до времени немцы стреляли из бомбометов и нисколько раз гибли наши часовые от метких попаданий. Одного, помню, разорвало в клочки и долго еще куски его тела и окровавленной одежды висели на растущей над рекой иве, заброшенные туда силой взрыва.
Несмотря на то, что боев настоящих в это время не было, каждый раз, сменяясь, мы увеличивали кладбища у мест нашего отдыха. Тот, смотришь, днем неосторожно спустился к воде, тот не вовремя показал свою голову в бойнице, а то снаряд залетал вдруг в окоп и выводил из строя целую пачку людей. Простояв на Бзуре месяц, мы, как-то неожиданно для самих себя, развернулись опять в полк, появились и все батальоны, и полное количество рот. Каждый раз, как мы сменялись, к нам вливались пополнения, приезжали выздоровевшие офицеры, и мы все больше и больше подбадривались.
В одну из таких смен к нам в полк прибыл корнет 2-го Лейб-Гусарского Павлоградского полка Фримерман, бывший вахмистр Елисаветградского училища, которого мы по кавказскому обычаю чествовали в кругу молодежи. Корнет Фримерман был одним из примеров кавалеристов, пошедших в пехоту, чтобы заместить в ней острую, нужду в офицерском составе.
В это же время прибыл к нам молодой прапорщик запаса М. Жилин, который долгое время с честью проводил у нас в полку все бои до Августа месяца 15 года. Вновь был принят в полк и прибыл пор. кн. Вачнадзе. Таким образом полк укомплектовывался и офицерским и строевым составом. Помню, как ко мне в роту влили вдруг 100 человек татар-уфимцев. Беда была с ними первые дни, редко кто из них говорил по-русски, но сразу можно было видеть, что это прекрасный боевой материал. Народ был храбрый, честный, привязчивый и исполнительный. В солнечные дни их сажали по всему окопу и обучали словесности. Это была сплошная комедия: Государь Император и ротный командир в их понимании никак не укладывались, все у них путалось и временами я хохотал до слез. Один раз стучатся ко мне в дверь два таких молодца. Я высунулся посмотреть, в чем дело. Смотрю, они протягивают мне деньги и, показывая на роту, говорят: «папросъ». Я стоял минуту, вытаращив на них глаза, не понимая, что им от меня нужно. Когда появился фельдфебель и один из их же партии гренадер в качестве переводчика, то оказалось, что они решили купить у меня папирос, думая, что у меня лавка. Я хохотал до упаду, а история эта скоро сделалась известной всему полку.
Прибывший к нам в полк корнет Фримерман в кратчайший срок зарекомендовал себя, как неутомимый и отважный офицер. Он сам переправлялся несколько раз на левый берег Бзуры и ночью снимал немецкие секреты. Дошло дело до того, что немецкие секреты имели свое собственное проволочное заграждение, а численностью походили на заставу. Нисколько раз разведки кончались печально и, возвращаясь с нее, разведчики приносили с собой несколько трупов своих товарищей. Один раз лодка, на которой переправлялись разведчики, перевернулась на середине реки. К счастью, никто не погиб, ко только лишь потому, что немцы не стреляли, хотя тонувшие молили о помощи, громко крича.
Немного странным кажется то, что до сих пор я ни словом не обмолвился о воздушной войне, как будто эта отрасль военных операций меня нисколько не трогала. Наоборот. Первый немецкий аэроплан, типа Альбатрос, с раздвоенным на конце хвостом я увидел над собой в первом же бою. Зрелище было настолько ново и необычайно, что я долго любовался красивым полетом. В то время артиллерия совершенно не пыталась даже стрелять по аэропланам. Наши же аэропланы не появлялись, и поэтому в воздухе царили нераздельно немцы. Подолгу их аэропланы кружились над нашими позициями, пуская то красные, то белые ракеты.
Кончалась сигнализация, аэропланы исчезали куда-то вдаль, к нам в тыл. Теперь, стоя на Бзуре, аэропланы появлялись с обеих сторон, больше и чаще немцы и реже наши. Каждый аэроплан тщательно провожали и встречали десятки биноклей. Вот появился аэроплан с черными (железными) крестами на нижних плоскостях крыльев, и тотчас с визгом десятки снарядов прорезывают воздух, как бы стараясь преградить ему дорогу. Вот он мчится укутанный со всех сторон облачками шрапнели, кажется, что эта уж наверное попала, но снизу трудно определить, было ли попадание или промах. И за всю войну только раз я увидел, как упал немецкий аэроплан, подбитый нашей артиллерий. Это было в Апреле 16-го года, когда мы стояли у Крево; другой раз в расположении нашего полка упал другой немецкий аппарат, сбитый нашим летчиком. Эго было уже в то время, когда меня не было в полку. К счастью, ни разу не наблюдал я картины падения наших аппаратов. Все обходилось благополучно. Наши аппараты также неустрашимо реяли над немецкими окопами, также все высматривали и возвращались с нужными сведеньями.
В один из самых обыкновенных дней нашей окопной жизни я был вызван к телефону из штаба полка. Мне сообщили, что из Владикавказа прибыл мой младший брат. Неожиданность этого сообщения меня поразила, и я склонен был думать, что меня надули, так как у нас от скуки практиковались всевозможные трюки. Но через час после разговора появилась сияющая морда Антона, а за ней не менее сияющая и дорогая моего брата Миши. Мы крепко и нежно расцеловали друг друга. Только тогда, когда я немного успокоился, я разобрал, что мой брат весь мокрый и в грязи, что на нем солдатская форменная шинель с погонами вольноопределяющегося. Пошли бесконечные разговоры и расспросы.
Мол брат еще при объявлении войны просил меня взять его с собой. Когда я обратился к командиру полка за разрешением, тот отказал мне в этом, прибавив: «Довольно того, что идете Вы, ведь у Вас больше нет братьев». Я был вполне с ним согласен и передал его ответ Мише в категорической форм. Но только я ушел на театр военных действий, как он стал просить бабушку отпустить его в запасный батальон. Настойчивые просьбы сделали дело, и он получил разрешение поступить в запасный полк и поступил, если не ошибаюсь, в 110 запасный полк, который в то время стоял во Владикавказе. Теперь, пройдя курс обучения, он явился в полк и был зачислен в списки полка. Его знали все офицеры и очень любили за его удивительную деликатность и скромность. Будучи прекрасным спортсменом и охотником, он, несмотря на свои 17 лет, ни в чем не уступил бы самому строевому гренадеру. Кадровые гренадеры, а особенно бывшие разведчики, знали его по Манглису и, как только узнали, что приехал мой брат, пришли на него посмотреть. Все называли его Мишей, как и раньше. Мой Миша скоро освоился с обстановкой. Все его интересовало.
Около месяца мы жили в окопах позиционной жизнью. В это время всюду в России, вследствие некомплекта офицеров, пооткрывались школы прапорщиков, и я принужден был в один прекрасный день опять с Мишей расстаться, отправив его в Виленское военное училище.
Отправляясь в дорогу, он был так скромен, что попросил только пять рублей. Офицеры, бывшиe при этом, шутили, говоря: «Раз просит мало, значит нужно прибавить», и я, подумав то же самое про себя, вручил ему все содержимое своего бумажника, что, впрочем, не превышало тридцати рублей.
24 Февраля 1915 года наш II Кавказский Армейский Корпус был сменен Сибиряками и мы прибыли в Тересин. Переночевав в Тересине и простояв весь следующий день, мы выступили в 8 часов вечера на Новогеоргиевск. Стояла морозная ночь. ехать верхом было холодно, да я и предпочитал всегда идти пешком, и за всю войну, что мне пришлось провести на фронте, я не сделал верхом и 100 верст в общей сложности.
Идти пришлось всю ночь по кочковатой, замерзшей дороге. С каждой верстой отставало все больше и больше гренадер. Ноги даже у меня, в прекрасно пригнанных сапогах, натерлись до крови.
С большими трудностями добрались мы часам к 10 к фортам. Прошли их, но вдруг остановились и ждали часа два-три, пока нас пропустили. Говорили, что нет разрешения нас впустить. Для меня это было совсем непонятно. В два часа дня я снял с себя сапоги и мертвецки заснул. От полка едва ли пришел батальон. Все остальное подтягивалось на следующий день. Перейдя Вислу по новогеоргиевскому мосту, мы тронулись дальше. Проходили по грязным городишкам и селам, нигде не задерживаясь. Прошли Цеханов и подошли к Праснышу.
В начале Февраля здесь шли большие бои, и все напоминало об этих боях и теперь.
В ночь с 1 на 2 Марта я ночевал в конюшне рядом с казачьими лошадьми, а утром наш 2 батальон, находясь в полковом резерве, стал в лесу у деревни Венгры. Наступление вела наша 2-ая бригада. Немцы занимали прекрасную позицию на возвышенностях, мы же по отношению к ним были внизу. Окопы немцев были обнесены проволочным заграждением и снабжены большим количеством пулеметов. Я до сих пор не могу понять, как можно взять позицию, обнесенную проволочным заграждением; защищаемую не деморализованными частями противника, обладающего превосходной артиллерией, снабженной неограниченным  количеством снарядов. В то время, как у нас снарядов было мало, ручных гранат не было совсем и пр. и пp. Наступать приходилось по местности совершенно открытой, с подъемом в сторону немецких окопов, земля была мерзлая, и цепи, залегая от невыносимого огня, не могли окопаться и поголовно расстреливались. Немцы даже делали еще лучше. Когда атакующие подходили к совершенно целому проволочному заграждению, приказывали бросить винтовки, что волей-неволей приходилось выполнять, и тогда их по одному пропускали в окопы в качестве пленных. Потери в эти дни были колоссальны. Особенно пострадала вторая бригада.
Бой продолжался три дня. Три дня наши части поднимались, расстреливались, ложились и мерзли. В полдень верхний слой земли оттаивал и превращался в грязь. Гренадеры пользовались случаем и руками сгребали оттаивавшую грязь и устраивали род закрытия. К вечеру замерзала грязь, а вместе с тем замерзали и мокрые шинели, обращаясь в грязную кору. Винтовки стрелять не могли, ибо облепившая их со всех сторон грязь замерзала и винтовки обращались в дубины. Три наши батальона 1, 3 и 4 тоже шли в атаку и старались своими телами прорвать проволочные заграждения и легли почти целиком. Наш 2 батальон, к счастью, до конца оставался в резерве и в результате боя единственное, что сохранилось от дивизии, это 2-ой батальон Эриванцев. Боюсь быть неточным, но, как мне передавали мои товарищи по Мингрельскому полку, они потеряли одними убитыми офицерами за 2-3 марта 22 человека. Все, что накапливалось и собиралось на Бзуре, было бесполезно и преступно растрачено под Праснышем за три дня.
Я, не принимая участия в наступлении, а только сменив остатки Мингрельцев и занимая их ямки — не имеющие никакого укрытия — потерял из роты 12 человек убитыми и 20 ранеными.
Трудно описать ту картину, которую представляло поле боя. Я не говорю уже о количестве трупов, валявшихся всюду, мне невольно бросился в глаза ужасный по своему трагизму внешний облик этих трупов. Каждому приходилось видеть убитую крысу, выброшенную на грязную улицу. Крыса эта, пролежав некоторое время на улице, сама обращалась в комок грязи и только, случайно задевая ее ногой, можно было распознать в ней бывшую крысу. Буквально то же самое представляли лежавшие на поле боя бывшие люди. Многие из них, корчась в предсмертных муках, сплошь облепились грязью, которая покрывала собой и всю одежду, мокрую насквозь, и руки, и лицо. К вечеру все обледеневало и примерзало, и трудно было в сумерках отличить такой труп от кома грязи или камня.
Свидетелем этих потрясающих картин был и мой брат, вернувшийся из Вильны, не будучи принят в училище из-за отсутствия вакансий.
В такой обстановке, лежа, ибо окопов не было, мы провели два дня. Помимо всего этого немцы обстреливали нас тяжелой шрапнелью, которая, разрываясь, окутывала нас дымом желтовато-зеленого гнойного цвета. После каждой очереди таких снарядов вдоль линии расположения роты раздавались жалобные стоны и просьбы прислать санитара. Санитары роты на четвереньках ползли к раненому и делали необходимые перевязки. Иногда после особенно удачного попадания слышались возгласы: «Ваше Благородие, такого-то убило, прямо в голову попали, черти». Раненые, будучи примитивно перевязаны, должны были лежать на месте до вечера, ибо вынести их не было никакой возможности. Каждый, неосторожно поднявшийся, немедленно падал, пронзенный пулями чувствующих себя безнаказанными немецких стрелков. И только лишь с наступлением темноты начинала двигаться печальная процессы с ранеными. Мой бедный Миша, попав неожиданно в одну из самых тяжелых обстановок, испытанных мною за всю войну, все же оказался большим молодцом. Правда, при разрыве каждого снаряда он инстинктивно наклонял голову, а легкая бледность его красивого лица выражала подавляемое волнение. Я же к тому времени уже представлял собой вполне закаленного офицера и не обращал на разрывы особенного внимания. Я старался ему тут же объяснить, что, раз он услышал разрыв, то этим одним гарантируется и минование опасности. И, мне кажется, я был прав в своей теории, потому что в дальнейших боях я сам был тяжело ранен разрывом гранаты, причем самого звука разрыва не слышал хотя граната разорвалась в самой непосредственной от меня близости.
Сменившись, мы узнали радостную весть о взятии Перемышля и о пленении 100 тысячной армии, его защищавшей. Гренадеры восторженно кричали: «ура», когда я сообщил им эту новость и объяснил им значение взятия первоклассной австрийской твердыни. «Ну, теперь скоро будет мир», — решили они. Я не стал им портить настроение, доказывая обратное, а дал им пачку газет с известиями о победе.
В этот знаменательный день нас перевели версты на 2 влево к деревне Павлово-Кастельно. Здесь мы сменили Туркестанские и Сибирские части, так же, как и мы, безуспешно атаковавшие немецкую позицию у Павлово-Ново. Потери их были так же велики, как и наши, о чем свидетельствует хотя бы цифра подобранных моей ротой убитых только перед фронтом моей роты.
Фронт моей роты не превышал в то время 200 шагов и на таком незначительном клочке было собрано 93 трупа.
На этот раз я стоял на кладбище деревни Павлово-Кастельно, примостившись за полуразрушенной каменной изгородью. Все убитые были погребены тут же на кладбище.
Несколько ранее, а именно в первых числах Февраля во время знаменитых Праснышских боев, здесь сражались немецкие гренадеры и на этом же маленьком кладбище нашли себе ycпокоениe человеке до 50-ти немецких гренадер, о чем свидетельствовали трогательный надписи на крестах.
Занимаемая нами позиция имела оригинальное расположение. Так, например, впереди моей роты, шагах в 600, т. е. у самых окопов немцев на окраине Павлово-Ново был наш окоп, в котором находилась одна из рот нашего батальона. Она была настолько близко расположена от немцев, что у нас не было проволочного заграждения, а было общее, т. е. построенное немцами.
Ввиду того, что в это время наступила уже весенняя оттепель, а рота была на низменном болотистом месте, то все буквально плавали в воде. Ничто не помогало. Ни тысячи мешков с землей, приносимых из тыла, ни доски, ни непрестанное выливание котелками воды из окопов. Поэтому роты батальона сменялись здесь каждый день. Рота эта казалась обреченной на съедение в случае наступления немцев, ибо днем к ней нельзя было подойти, а ночью нельзя было поддержать огнем. Поэтому все были начеку. Я провел здесь трое суток, причем на мою долю пришлось здесь быть именно на первый день Пасхи, которая в этом году была 25 Марта. Немцы в этот день не стреляли. Гренадеры обрадовались возможности погреться на солнце и повылезали из окопов. К моему великому изумлению на многих штыках появились белые тряпки, которыми размахивали из наших окопов. Я тотчас передал об этом безобразии командовавшему II батальоном капитану Сабелю, и ровно через пять минут ни одного человека уже не было видно.
Примерно в это же самое время произошла такая сцена. Из немецких окопов вышли парламентеры с белым флагом и направились к нашему расположению и вышли на 14 или на 16 роту. Их было двое, офицер и унтер-офицер. Наши по ним не стреляли, а подпустили к окопам и приказали остановиться. Не знаю, почему это так произошло; я помню, что был приказ не принимать никаких парламентеров. Тем не менее парламентерам завязали глаза и повели их в штаб полка. Штаб полка запросил штаб дивизии, оттуда приказали доставить их в штаб дивизии, то же повторилось и в штабе корпуса, и в результате парламентеры отпущены не были.
Как рассказывали об этом случае потом, немцы прибыли с целью установить перемирие для уборки трупов. В глубине души я возмущался таким поступком нашего начальства.
Наступившая весна принесла с собой небывалую распутицу. Кухни не могли подъехать к окопам, хотя пробовали впрягать в каждую кухню добавочных лошадей. В конце концов, исчерпав все средства, решено было выдавать гренадерам продукты на руки, причем все это приносилось на руках. Денщики наши окончательно измучились, нося нам обед, и даже установили в батальонах между собой очередь, принося каждый два обеда. На то, чтобы пройти 6 верст от обоза 1-го разряда до окопов нужно было потратить 6 часов. Я не хотел этому верить, но вскоре лично убедился в этом, когда мне пришлось совершить этот же путь самому.
Командир полка, зная, что я и капитан Сабель единственные офицеры, которые не пользовались ни днем настоящего отдыха с самого начала войны, решил сделать нам сюрприз и разрешил сначала мне, а потом и капитану Сабелю отпуск в Варшаву на 4 дня. Немедля ни минуты, я отправился к обозу 2-го разряда, стоявшему на шоссе Прасныш — Цеханов в м. Лагуны. Тут же как раз помещался прекрасный питательный пункт В.М. Пуришкевича, которым заведовала общая любимица нашего полка, милая Елена Дмитриевна Бектеева.
Выйдя в 8 часов утра, я в 3 часа пришел только в обоз 1-го разряда, т. е. потратил на это 7 часов. 3-4 раза я чуть ли не затонул в грязи. В общем творилось что-то невероятное. Весь путь был усеян завязшими повозками, двуколками, кухнями. Тут же в грязи валялись дохлые и издыхающие лошади. В обозе 1-го разряда я немного передохнул.
Между прочим офицеры, находившиеся при обозе 1-го разряда, 3—4 человека, занимались тем, что приготовляли Георгиевский темляк для моего друга Гаттенбергера, только что получившего извещение о награждении его этой почетной наградой за бой 28 Ноября. Борис находился временно при обозе и занимался с приходившим в полк пополнением. Я от души и без всякой зависти поздравил его, и мы расцеловались. К этому времени он имел уже Владимира с мечами и Георгиевское оружие, что для молодого офицера было весьма лестно, тем более, что молодежь всегда представляли осмотрительно. Я же в это время подходил к пятой очередной награде, т.е. к Анне 2-ой степени, причем к последней писалось представление, а три уже прошли приказом. Я нисколько не считал себя обиженным, ибо, по моему мнению, ничего особенного и не совершил, а делал и добросовестно исполнял то, что требовалось от меня по долгу службы.
Четыре дня отпуска пролетели незаметно. Я успел все же основательно вымыться и купить себе более легкую одежду к предстоящей весенней кампании.
Возвращаясь в полк, я встретил вновь выпущенного из Александровского военного училища подпоручика Побоевского, имя которого не раз будет мною упоминаться в дальнейшем.
На этот раз вернуться к роте мне не удалось, так как я заболел и две с половиной недели пролежал в госпитале в Варшаве. За время моего отсутствия произошел интересный боевой эпизод, о котором я считаю своим долгом упомянуть, так как знаю его по рассказам участников дела — людей моей роты детально.
14-го Апреля немцы открыли сильнейший огонь по расположению 2-го батальона, занимавшего все ту же позицию у кладбища и костела дер. Павлово-Кастельно. На этот раз впереди в окопах у деревни Павлово-Ново стояла моя 8-ая рота, которую я еще на Бзуре принял от капитана Пильберга. Теперь она стояла с одной из рот 4-го батальона и ими двумя командовал прибывший к нам так же, как и корнет Фримерман, но только из Лейб-гвардии Кавалергардского полка шт.-ротмистр Бутурлина Огонь немцев, по словам особенно любимых мною гренадер Сазонова, Голицына и фельдфебеля Метанидзе, был такой сильный, что все оглохли. Воронка на воронке сидела и многих засыпало землей заживо, говорили они. В обед немцы сделали маленький перерыв, а потом уж не переставали засыпать «чемоданами» до вечера. Нужно добавить, что окоп передовой роты не представлял одного сплошного и в одну линию, а почему-то состоял из двух половин, почти равных и заходивших одна за другую, причем расстояние между ними, т. е. первым и вторым окопом было шагов 30. Вот второму окопу и досталось больше, ибо к первому немцам трудней было пристреляться из-за опасения попасть по своим. Все думали, что немцы атакуют, но атака не состоялась, хотя предчувствовавши недоброе шт.-ротмистр Бутурлин продержал обе роты всю ночь под ружьем. Под утро все в изнеможении уснули, как кто стоял или сидел. В это то самое время немцы произвели неожиданное нападете, но в ТОТ момент, когда часть их — человек 12 — была уже на бруствере, проснулся дремавший часовой и бросил одну за другой 2 ручных гранаты системы «Новицкого», которые впервые были нам розданы за нисколько дней перед этим. Эффект получился поразительный: человек 10 легло на месте. Выскочившие гренадеры открыли огонь в упор, и никто из немцев не ушел. Было взято нисколько человек, притворившихся убитыми, в плен, которые рассказали, что они вызвались охотниками снять русскую заставу, так как они рассчитывали, что тут не больше взвода, а оказалось две роты, правда, очень неполных. Всего охотников на это дело вызвалось 90 человек под командой фельдфебеля. При подсчете убитых и пленных оказалось, что сведения были правильными. Ожесточившиеся немцы стреляли весь день и разгромили весь костел, который затем сгорел. В этот же день вечером отправившийся на обычную разведку корнет Фримерман был убит у самой немецкой проволоки, которую он резал ножницами. Четыре разведчика, пытавшиеся вынести его тело при помощи петли, накинутой ему на ноги, разделили его участь. Помощник нач-ка команды разведчиков прап. Хан Сагнахский, не смотря на отчаянные меры им приняты, также успеха не добился и труп доблестного офицера остался у немцев.
Я догнал полк по дороге к позициям у гор. Плонска. Чем была вызвана эта переброска — я не знаю. Теперь походные движения совершались не иначе, как под покровом ночной темноты, так как воздушная разведка немцев с каждым днем все усиливалась. Не было, кажется, минуты, чтобы над нашим расположением не крутился хотя бы один немецкий аэроплан. Погода стояла прекрасная, все в природе начало оживать, деревья зацвели, все зазеленело. Мы на этот раз попали на такой фронт, где немцев не было даже видно. Мы в полном смысле отдыхали. Позиция же к тому была довольно сильно укреплена. Окопы шли частью в лесу, частью фруктовыми садами, которые в эту пору цвели и благоухали.
Подпоручик Побоевский решил отличиться с первых же шагов. Несмотря на то, что он был младшим офицером пулеметной команды, он с разрешения командовавшего в то время полком полковника Купцова, заменившего находившегося в отпуску и уходящего от нас нашего командира, теперь уже Свиты Е.В. г.-м. Мдивани, который получил высшее назначение на Кавказский фронт, вызвал желающих на разведку. Когда разведчиков набралось достаточное количество, он произвел налет на немецкую заставу, находившуюся в отдельно стоявшем сарае в полуверсте от наших окопов. План был таков: окружить со всех сторон здание, произвести переполох брошенными ручными гранатами и переловить тех, кто будет выбегать. Этот маневр, несмотря на его трудность, довольно хорошо удался. Человек 5-6 было взято в плен, они оказались солдатами 3-го резервного гвардейского полка. Наши потери выразились одним легко раненым разрывом неудачно брошенной ручной гранаты. Подпоручик Побоевский, кроме награды за смелое дело, сразу получил должную оценку среди старых офицеров полка, а обладая к тому же веселым жизнерадостным характером, сделался всеобщим любимцем. 8-го Мая мы покинули столь спокойную позицию и, все время идя ночью, а днем отдыхая, пришли в Новогеоргиевск, где нам предстояла посадка. Теперь нам определенно было известно, что нас везут в Галицию, где к тому времени у нас пошатнулись дела, вследствие отсутствия, главным образом, снарядов и боевых припасов, а также вследствие крупной переброски германских войск, поведших энергичное наступление, руководимое Макензеном.
Наши части, стоявшие на Дунайце, были смяты и постепенно отходили к прежней, государственной границе, оказывая геройское сопротивление наступавшему врагу, временами переходя в ожесточенное контрнаступление с голыми руками, причем не только задерживали наступление немцев, но и сами имели крупные успехи. Быстро погрузившись в Новогеоргиевске, мы двинулись сначала на Варшаву, затем через Люблин, Владимир-Волынский, Раву Русскую, Сокаль. На бывшей Австрийской территории мы перегрузились на узкую колею и уже без всяких удобств, чуть ли не стоя, прибыли в город Любачев в 40 верстах к западу от Львова. Здесь нам приказано было высадиться. Еще в Ковеле наш эшелон остановился рядом с санитарным поездом, в котором было нисколько наших раненых офицеров, коренных Эриванцев, оставшихся в Манглисе в запасном батальоне, а затем по переименовании и переформировании батальона в 9 Кавказский стрелковый полк, отправленный на Турецкий фронт. Теперь наши друзья попали сюда же под Любачев и в его районе вели бои с наседавшими немцами. Здесь я встретил между прочим бывшего командира 8-ой роты капитана Тер-Элазарьянца; я доложил ему, что командую его бывшей 8 ротой, но к сожалению от его прежней роты осталась только цифра, ее обозначавшая. Тут же повылезали из вагонов кадровые солдаты и приветствовали раненого доблестного офицера. В поезде был тяжело раненый в обе ноги штабс-капитан Немчинович, которого я не замедлил навестить. В Любачеве мы встретили самого командира 9 Кавказского стрелкового полка, полковника Шелковникова, тоже раненого; видно было, что им пришлось вынести тяжелые бои.
Вся маленькая станция была заполнена ранеными; здесь же оказались и пластуны кубанцы, тоже прибывшие с Турецкого фронта.
В Любачеве мы простояли три дня. В эти дни в полку произошли большие перемены, а именно: прибыл новый командир полка Генерального штаба полковника Вышинского; наш командир батальона капитан Сабель, теперь уже Георгиевский Кавалер, быль временно оставлен при штабе полка, а вместо него командиром батальона назначен подполковник Тимченко, бывший до сего времени начальником хозяйственной части, и, наконец, в полк прибыли три кавалергарда с князем Багратион-Мухранским во главе. Это были поручики Гернгросс и Пашков.
Все это были события, мимо которых нельзя пройти равнодушно. Первое мое знакомство с новым командиром полка было для меня крайне неприятно. Он, обращаясь ко мне, так и сказал: «Очень жаль, что наше с вами знакомство начинается с выговора, который мне предложено вам передать».
Оказывается, какой-то татарин моей роты при проходе корпусного командира, генерала Мехмандарова, не стал ему во фронт. Я не стал даже оправдываться, ибо считал, что для каждого ясно, что не мог я втолковать не знающему русского языка солдату за две-три недели пребывания его в рог, да еще при боевой обстановке, все тонкости Устава, на который в мирное время тратились годы. Но я ушел с болью в душе, как будто получил кровное оскорбление. Назначение нового командира батальона нам было крайне не по душе, не потому что подполковник Тимченко был нами не любим, а просто мы свыклись с любимым и уважаемым нашим неизменным командиром капитаном Сабелем, и никто другой не мог заменить его, по нашему разумению. Все мы были молоды, горячи и быстры на решение. На самом деле оказалось, что все сложилось как нельзя лучше и через две недели мы также любили дорогого Николая Владимировича и также ценили его, как и незабвенного капитана Сабеля. Помимо всех прекрасных качеств боевого офицера и прекрасного начальника, подполковник Тимченко был «глубоким» комиком. Его особенностью было умение рассказать самый ужасный, леденящий кровь, боевой эпизод в таком юмористическом освещении, что все слушатели буквально заболевали от смеха. И стоило только кончиться бою, как я и мои товарищи спешили к Николаю Владимировичу поделиться впечатлениями. Обыкновенно он сразу входил в роль и с самым серьезным выражением лица начинал кого-нибудь разыгрывать, иногда даже самого себя, а для нас не было большего удовольствия, как слушать его.
15 Мая новый командир полка произвел полку смотр. Полк опять был в полном составе и даже настолько, что некоторые роты имели младших офицеров, что считалось большой роскошью.
Наш 2 батальон был более других сколочен, ибо не пострадал в боях под Праснышем и у меня, например, в 8 роте 75 процентов гренадер находились в роте еще с Бзуры. В батальоне ротами командовали: 5-ой — фл.-ад. шт.-ротм. князь Багратион-Мухранский, имея младшего офицера прапорщика Жилина, 6-ой — подпоручик Гаттенбергер с мл. оф. прап. Тихоницким, 7-ой — прап. Понятовский с младшим офицером прапорщиком Борисовым и я 8-ой ротой с младшим офицером прапорщиков Шах-Баговым. Наш бывший командир батальона капитан Сабель находился при штабе полка и предназначался в заместители командиров батальонов.
По случаю прибытия к нам в полк нового командира был устроен общий обед в казармах австрийского полка, стоящего в Любачеве, а вечером происходило чествование прибывших кавалергардов. Только в начале войны в полку было так много офицеров, как сейчас за столом.
Все мы, кадровые офицеры, были в этот день в приподнятом состоянии духа; нас радовало, что наш полк, пройдя столько тяжелых испытаний и временами доходя в количественном отношении до нуля, как феникс, возродился из пепла. Как ни мало осталось кадровых Эриванцев, но дух старого полка жил в оставшихся неугасимым огнем. Он зажигал и поддерживал в молодежи, влившейся в полк, чувство любви к полку, его боевой на протяжении двухсот семидесяти пяти лет славе, созданной целыми рядами поколений, имеющих своих прямых потомков в рядах полка и в эту войну, учил уважать, любить и понимать гренадер. Заставлял уважать и соблюдать полковые традиции, которыми по праву гордилась Кавказская Армия. И теперь, собравшись в тесном кругу своей полковой семьи, мы приветствовали в самых теплых словах и тостах прибывших к нам доблестных кавалергардов, по доброй воле слезших с коней и пришедших на помощь нам — пехоте, зная, что у нас недостаток офицеров и что от этого страдает дело. Кавалергарды просили не быть к ним строгими, ибо они не знают пехотного строя, и мы наперерыв старались их заверить, что во всем и всегда будем их предупреждать.
Когда мы расходились, светало, но никакой усталости не чувствовалось, на душе было легко и отрадно. И долго еще мы, офицеры 2-го батальона, сидели у себя в комнате, каждый по-своему переживая гамму ощущений, ворвавшуюся в сердце.
17-го мы выступали из Любачева длинной и широкой защитной лентой вытянувшись по дороге. Полк был доведен до полного количества штыков. У меня в роте было 203 гренадера при двух офицерах. Гренадерский состав полка был молодой по возрасту, средний уровень колебался от 22—30 лет, прекрасный по боевым качествам и совершенно необучен в смысле боевой подготовки. Да было и немудрено. В запасных полках их обучали прапорщики, только что выпущенные из школ, в большинстве сами имевшие туманное представление о всех воинских Уставах и тактике современной войны, а главное не знавшие солдата и не умевшие к нему подойти.
Но самое большое зло заключалось в отсутствии винтовок. Я в середине 16-го года побывал в запасном полку и видел кунсткамеру огнестрельного оружия, которым обучались будущие пополнения. Неудивительно, что приходили маршевые роты, не умевшие заряжать винтовок. Таким образом меткость огня, как результат обученности войск стрельбе, сама собой отпадала. И в этот период войны, и во все последующие — стрельба ружейная давала лишь случайные поражения. Поражение достигалось простым засыпанием определенной площади свинцом. Дисциплина у нас в полку стояла на должной высоте, и за всю войну не помню ни одного серьезного проступка. Повиновение было безусловное. Полк наш отличался удивительно гуманным отношением офицеров к гренадерам и последние не были затурканы и забиты. Между старыми солдатами-ветеранами и офицерством поддерживались отношения, не оставлявшие желать лучшего. Гренадеры, побывавшие в боях и переутомившиеся, всегда могли рассчитывать получить хотя бы на несколько дней отдыха властью ротного командира. В последнем случае командиру роты не чинилось препятствий.
И так мы шли по Галиции. Я имел возможность наблюдать новую незнакомую мне страну и делать соответствующие выводы, сравнивая их с уже пройденными и изученными. В отношении чисто внешнего вида галицийских сел, городов и их культуры я присоединяюсь к мнению своих гренадер. Здесь все было похоже на нашу Россию, ничего резко бросающегося в глаза в лучшую сторону я не заметил. Единственно, что мне понравилось, это способ плетения соломенных крыш. Благодаря особой форме и красивому плетению домики имели очень изящный виде.
К моменту нашего прихода Галиция была сильно разорена, война взяла свою дань и население бедствовало.
Под вечер, 18 мая, мы шли вдоль железнодорожной насыпи. Тут же сбоку, влево от дороги, на всем протяжении тянулся прекрасный сосновый лес. Вправо за полотном показалась конная группа артиллеристов. Артиллеристы выбирали позицию. Когда стемнело, мы остановились в лесу. Офицеры должны были пройти вперед к окопам, что были в 600-х шагах, и ознакомиться с местностью, так как, перейдя окопы, мы должны были атаковать немцев. Командир батальона и ротные командиры прошли вперед. Каждый ротный командир прихватил с собой пару разведчиков. В окопах, если их так можно назвать, стояла Терская Казачья дивизия. Чем они окапывались, для меня было тайной. Решено было, что 5 рота будет наступать вдоль железнодорожной насыпи, держа направление на деревню Загроды. 6, 7 и 8 роты, держа между собою связь по фронту левее 5 роты в порядке номеров, должны вести наступление прямо перед собой. Влево от нас должен был наступать наш 3 батальон, 4-ый же и 1-й батальоны были назначены в резерв.
Вернувшись к своим ротам, мы подробно объяснили задачу и сделали все необходимый распоряжения. Теперь уже в каждом взводе было по 4    ручных гранаты «Новицкого».
Когда все уже было готово, и мы только ожидали приказа двинуться вперед, получена была отмена приказа о наступлении. Атака переносилась на 7 часов утра, причем было сказано: «после артиллерийской подготовки». Картина сильно менялась. Атаковать днем укрепленную позицию с артиллерийской подготовкой, которой мы знали цену, так как снаряды, хотя и были, но в очень ограниченном количестве, нам не улыбалось. А ночь перед атакой! Это ночь приговоренного к казни. Тем не менее я уверен, что на моем лице нельзя было уловить ни тени волнения. Приказано было сменить части, стоящие в окопах. За нами пришли проводники и повели каждую роту отдельно. Теперь мы шли по ровному полю. Роту я вел в колонне по отделениям. Вот мы подошли уже к самым окопам. Вдруг за спиной у меня раздалось зловещее шипенье, а затем и оглушительный взрыв. Я быль сбит с ног и упал в какую-то яму, причем на меня грузно навалились еще какие-то тела. Кое-как высвободившись из-под навалившихся на меня гренадер, я громко окрикнул роту и приказал остановиться. Взводные собрали свои взводы и тогда мы начали выяснять, что произошло и подвели итоги. Оказалось, что во 2-ом взводе у одного гренадера сорвалась граната, которую он привязал за кольцо к поясу. Каким-то чудом он остался цел, но 11 человек было ранено, причем один во время паники наскочил на чей-то штык.
Пять из одиннадцати не пожелали оставить строя. Подошедший на шум командир полка «поблагодарил их за службу», и приказал записать их фамилии.
Этот неприятный эпизод в то же время был показателем, насколько силен был дух полка и уверенность в победе.
Утро 19-го Мая началось с «артиллерийской подготовки». Артиллерия соседней 20 дивизии открыла весьма меткий огонь по нашим окопам. И прежде чем удалось остановить огонь и выяснить недоразумение, у меня в роте оказалось 2 убитых и 5 раненых. Затем уже мы получили приказ двинуться вперед. Немцы нас давно по-видимому поджидали, и только я вылез из окопа, чтобы поднять роту, как просвистело несколько шрапнелей. За пять минут перед атакой князь Багратион-Мухранский по телефону передал мне привет и пожелал успеха. «Ну, сейчас двинемся», сказал он и очевидно двинулся, потому что вправо у полотна все заклокотало. Терять времени было нельзя. Я подал знак и вышел вперед перед ротой. Быстрым шагом шла рота. С места начались потери. Еще не прошли мы и пятидесяти шагов, как были ранены мой младший офицер и фельдфебель. Мы двигались в каком-то аду, прямо в лицо бил немецкий пулемет. Уже после боя мне рассказывали, что, когда рота отошла шагов на 50, ее уже не было видно за разрывами падающих снарядов и только временами в дыму и в облаках пыли мелькали одиночный фигуры. Наконец идти стало невыносимо. Около меня свалились два гренадера, получившие один 8, а другой 6 пуль из пулемета. Остановиться на том месте, где мы были, было невозможно, пришлось отойти шагов 40 назад и окопаться во ржи.
Продолжай немецкая артиллерия стрелять по тому месту, где мы залегли, мы были бы поголовно уничтожены. Через час мы этого боялись меньше, так как уже успели выкопать одиночные окопы в рост человека глубиной. Сзади нас видна была 7 рота, она потеряла ротного командира убитым и залегла. 6-ой роты видно не было, связь с командиром батальона была утрачена. Немцы стреляли куда-то в тыл, оказалось по 4-му батальону.
Немного разобравшись, выяснилось, что я потерял из роты в короткий промежуток убитыми и ранеными 130 человек, оставалось налицо 65 чел. со мной. Командиру 3 взвода перебило руку выше локтя, так что рука висела на кусок кожи. Он вынул перочинный нож и отрезал руку сам. После этого попросил закурить и дал себя понести на перевязочный пункт. Мне казалось невероятным такое самообладание, и в моих глазах мой взводный возвысился до Муция Сцеволы. Через полтора месяца мне самому оторвало кисть левой руки и когда при этом я не потерял сознания, то понял, что на свете могут случаться всякие чудеса.
Перед вечером мне удалось связаться телефоном с командиром батальона и тут я узнал новости дня. Они были печальны. Не смотря на высокую доблесть, проявленную как помощником командира полка, полковником Купцовым, появившимся неожиданно для всех, с незажившей еще ногой, опирающимся на палку, в наступающих цепях, невзирая на презрение к опасности и смерти всех прочих чинов полка... по всему фронту мы были отбиты. Потери были во всех ротах велики, и когда я сообщил свои, то никто не удивился. Были убиты князь Багратион-Мухранский, прапорщик Понятовский, капитан Погорелов и смертельно ранен пр. Гаврюшко, который к утру умер. Самые тяжелые потери понесла пятая рота. О шестой ничего не было известно и решено было, что она целиком погибла. Тем не менее в 11 часов ночи приказано было атаковать Загроды вторично. Сожалею страшно, что у меня было мало людей. Спустившись из своих окопов и идя все время во ржи, мы прошли уже шагов 400. По-видимому я попал с остатками роты на очень слабо защищенное место, так как когда мы подошли к проволочному заграждению, то ракеты взвивались вправо и влево и сзади от нас. Нам удалось разобрать и растащить рогатки с проволокой, но всего около меня было 6 гренадер и с ними я решительно ничего не мог предпринять. Важно было как-нибудь вернуться, немецкие окопы здесь шли уступами и один такой уступной фас был на половине пути в наши окопы, Теперь только я сообразил, почему немецкий окоп, против которого мы остановились днем, казался максимум в 150 — 200 шагах, а тут мы прошли добрых 400 шагов; оказывается, идя вперед, мы принимали все вправо и таким образом попали на следующий уступ. Так или иначе из нашего наступления ничего не вышло.
Полк потерял в один день убитыми и ранеными свыше 2000 гренадер. Во время ночной атаки был убит князь Вачнадзе, наступавшей со своей ротой на участок 5-ой роты. Таким образом мы потеряли за бой 19 Мая только убитыми — 5 офицеров. Только что прибывший в полк по излечении от ран шт.-кап. Шидельский, известный весельчак и любимец молодежи, никогда не унывающий офицер, за эти два дня боя буквально поседел, что убедительнее всяких слов рисует переживания всех Эриванцев, непосредственное участие в бою принимавших. 6-ая рота или вернее ее остатки нашлись. Днем 19-го рота подошла к самой проволоке, не будучи в состоянии дальше продвинуться, и понеся большие потери, она окопалась. Немцы предлагали им сдаться, но сами вылезти тоже не решились. Борис Гаттенбергер на всякий случай зарыл свою серебряную шашку, чтобы она не досталась немцам. Пролежав весь день и изнывая от жажды, остатки 6 роты вернулись под утро 20 Мая и присоединились к полку.
Остаток ночи с 19 на 20 Мая я провел, завернувшись в принесенную мне денщиком бурку. Около меня было несколько человек из роты. Я не мог уже спать, настолько я был взволнован. В этот момент мне было глубоко безразлично, что меня ожидает. Утром рано я собрал всех подтянувшихся гренадер и своей и чужих рот и ими занял, пока что, те окопы, которые мы вырыли после дневного наступления. Только я их разместил, мне передают: «Ваше Благородие, немцы обрадовались и играют».
Действительно, слышались сигналы на рожке; вдруг совсем близко от нас во ржи замелькали солдатские фигуры, затрещали немецкие пулеметы и опять закипел бой. В атаку порывисто шел 79 Куринский полк. Дойдя до проволочных заграждений, кучка солдат беспомощно остановилась и, побросав винтовки, подняла руки вверх. Немцы прекратили огонь и пропустили их к себе через проволоку. Печальная была картина. Все это длилось каких-нибудь 10 минут. Вечером я получил приказание отойти в лес к штабу полка. В штабе полка царило подавленное настроение, разговор велся вполголоса. Нашему батальону приказано было занять окопы впереди леса и стать в резерве.
21 Мая утром на нашем участке вел атаку Грузинский полк. Правее полотна атаку вела 2-ая бригада и также безуспешно. Уже тысячи трупов Кавказских гренадер устилали поле боя; от трупного запаха мы буквально начинали задыхаться. Мы не одержали даже временного успеха. Наконец нас сняли и повели вдоль фронта к левому флангу.
У дер. Тухлы мы сменили Л.-Гв. Кексгольмский полк и простояли сутки в их окопах, после чего были сменены остатками нашей 2-ой бригады и отошли верст на 5-6 в тыл и стали в лесу вдали от жилья. Каждую ночь один батальон отправлялся к боевой линии и помогал укреплять позицию и в то же время служил резервом.