VIII
Прошел год.
Ясным вечером в конце августа я летел на почтовой тройке по Калужскому большаку в Оптину. На последней станции лошадей, с молодым коренником, запрягли мне бойких, и под веселый звон колокольчика, обгоняя воза со снопами, я наслаждался и своим радостным настроением, и предстоящим свиданьем, и красотою вечера, и моею молодостью.
Бездна новых впечатлений была пережита за этот год. Душа вся открылась навстречу призывавшей жизни. Было столько надежд впереди, все казалось таким возможным. Столько в голове роилось планов, так верилось людям, – сочувствию и «прекраснодушию», – и удачам во всем, и ничто не смущало еще этого праздника молодости. Только легкой тенью были некоторые угрызения совести за то, что мало из хороших решений исполнено, что часто делалось не то хорошее, которого желал, а то дурное, которого не желал. Но даже сознание это, что есть раскаяние, скорее, радовало, чем томило.
Я ехал в Оптину, чтоб исповедоваться отцу Амвросию и о многом, многом поговорить с ним. Зимою я ему раза два писал, советуясь с ним.
На следующее утро, часов в 10, я дожидался в маленькой приемной. К старцу вызвали сидевшего со мною высокого, здоровенного полковника, как я узнал, из Туркестана. Оставив своих маленьких трех сынишек в приемной, он пошел в келью старца. Народу в приемной, разного звания и из разных мест, все прибывало. Вернувшись минут через десять, полковник повел сыновей в темные сенцы. Старец должен был выйти туда на, так называемое, «общее благословение». Я стал в сенях у порога в приемную. Одна из дверей в глубине их раскрылась. Все опустились на колена. Послышался стук клюки по полу, и отец Амвросий появился в сенях и стал благословлять всех, и говорить с теми, кто к нему обращался. Находившийся около меня полковник, своими могучими руками обхватив стоявших пред ним своих мальчиков, сказал:
– Вот, батюшка, благословите растить!
С трогательной улыбкой, отец Амвросий сказал отцу:
– Ишь, богатыри какие! – и, гладя их по головкам, спросил их имена, и благословил каждого, пригибаясь к ним и заглядывая в глаза.
Затем следовал я. Келейник назвал меня – «они у нас в прошлом году с братцем были».
– А, Левушка, – весело произнес о. Амвросий, – теперь уж сам приехал.
– Да, батюшка, сам к вам приехал.
– Ну, пойдем ко мне!
И, повернувшись, он пошел в свою комнату.
Комната была маленькая, с изразцовою печью. В окна смотрелись ветви деревьев. У одной стены стояла очень простая деревянная кровать, напротив – диван. У изголовья – совершенно простой некрашеный стол, с книжками и просфорами. Стены были увешаны образами и рисунками.
Он лег на кровать и, повернувшись ко мне, сказал, указывая на, стоявший возле, стул.
– Ну, присядь.
Но я опустился на колена около кровати, и вовсе не для того, чтобы выказать смирение, а потому что мне как-то этого хотелось, и начал говорить с ним.
В этот приезд в Оптину я провел в ней более недели и всякий день бывал у старца.
Нет слов передать то благодатное ощущение, которое сходило на душу в его присутствии. Это, конечно, было следствием жившей в нем благодати.
Если есть в голове какая-нибудь тревожная мысль, неприятное чувство, страх какой-нибудь, сомнение – только что увидишь его – сняло все как рукой, и на сердце так покойно и сладко, точно вошел в Божью ограду, увидел над собою Божий покров.
Придешь к нему; уж в дверях, прежде, чем переступил порог, встречает его приветливое, веселое, часто шутливое слово; начнешь говорить – и как говорится! Лучше и понятнее, чем самому с собой. Так и чувствуешь, что все он понимает, малейшие оттенки твоей мысли, все изгибы душевные. И часто хочешь дополнить что-нибудь важное, а он уж одним словом говорит, что это понял и уже имеет в виду. Он был в этом отношении, как старый друг, изучивший вас вдоль и поперек, знающий с детства всю вашу жизнь и понимающий вас, потому, всякую минуту с полуслова, или даже и вовсе без слов.
IX
Мне кажется, что для всех, прибегавших к отцу Амвросию, он представляется в двойном виде: во-первых, великий старец, прославленный подвижник, с ореолом святости, с дивными дарами, чудотворивший еще при жизни; и потом, для всякого в отдельности, самый близкий, самый ласковый, самый трогательный человек, какого можно себе вообразить. И обе эти стороны в отце Амвросии дополняли и возвышали друг друга. То же было и со мною.
Во-первых, я удивлялся ему, как светлому явлению, в котором я видел воплощение правды, как я понимал ее. Все то благородство, все те высокие черты, которые покоряли меня не только в великих людях Церкви, но и в тех, вымышленных в литературе, лицах, которые увлекали меня своим идеализмом и любовью к людям – я видел теперь в нем. Например, я думал о социальных вопросах, уже придя к тому выводу, что правда общественного быта достижима только при правде отдельных, составляющих общество личностей. Мне говорили о каком-нибудь радетеле за народ, как Рошфор, который сколачивает огромные деньги изданием газеты, зовущей к восстанию, и, когда жертвы его проповеди гибнут после суда, он продолжает великим барином жить на те деньги, которые они принесли ему за погубивший их листок. Мне вспоминался тогда другой человек, не бравшийся за решение общественных задач, но решивший их на деле примером своей жизни. Этот изнеможенный, вечно изнуренный болезнью человек, мученик своей любви к людям: ибо разве не мучение для человека с теплым сердцем принимать ежедневно бездну откровений самых сложных душевных вопросов, глубоких бедствий и страшных грехопадений, с какими обращаются к старцам. И он, всеми силами своими служивший людям; он, со своими счастливыми способностями и пониманием дел, могший создать себе в миру обеспеченное широкое положение, жил так, что брал от жизни не более того, что в только что мною пройденном нашем курсе политической экономии называлось existenzminimum. А, что по доверию ему несли люди – тем он поддерживал бедствующих, или, давая им пристанища навсегда, или, доставляя возможность дождаться лучших обстоятельств, или воздвигал храмы и монастыри.
Я любил те старые времена первенствующей Церкви, когда Ей служили люди, вместившие в себе все дары ума, образования, мирского блеска, имени, богатства – и все: и мудрость, и силы, и достоинства свои приносившие, вместе с собою, Христу. Меня восхищал наш Филипп, вещающий правду, жалеющий народ, гибнущий за то; а здесь – что я видел, кроме того же жаления и безусловной правды, и богатейшей дарованиями своими природы, все силы свои посвятившей Богу? И потому, этот человек стоял предо мной живым воплощением церковной силы, и я увидел в нем дух Христа и итоги Его учения.
И вот, в том же самом человеке, которого я считал великой славой нашей Церкви, я, как и все другие, нашел самого любящего человека, готового жить со мною моею жизнью.
И, как была высока та любовь, которую он давал мне, когда я сравнивал ее с чувствами ко мне других. Другие меня любили или по родству, или потому, что ошибочно предполагали во мне хорошие качества и, сочувствуя им, как бы, тем возвышали себя. Почти все, притворяясь, что расположены ко мне, тешили самих себя, и, во всяком случае, просили за свою привязанность известной платы, состоявшей в уважении и любви к ним. А он любил меня только за то, что я в нем нуждался, и за то ничего от меня не ждал. Я мог тяжко оскорбить его, уехать, вернуться – и меня встретило бы то же горячее желание помогать мне во всем.
Я очень хорошо знал, что, если я стану уродом, или сумрачным, или очень поглупею, – вообще, лишусь возможности быть приятным, или понизится мое положение в жизни, и я стану неудачником – все отвернутся от меня. А он тогда стал бы еще более греть меня. И потому я смело говорил себе, что никто больше его меня не любил, и не полюбит меня. И любил он тою любовью, которую наш народ так проникновенно выражает словом жалею, т.е. всеми силами души желать служить другому. А такая любовь всего нужнее для счастья.
Уча, как жить, о. Амвросий не докучал наставлениями. Но часто, точно вскользь брошенное, замечание оставалось навсегда в мозгу и становилось правилом жизни, в котором никогда не пришлось раскаиваться. Он всякое действие и всякое намерение сейчас же оценивал соответствующим словом закона, и все становилось ясно. Мне кажется, что, когда к нему приходили с грехом, он потому не томил упреками, что слишком сильно верил и в возрождающую благодать и в ту искру Божию, которая достаточно томит душу страданьем за всякую неправду. И он питал в человеке не отчаянье, как следствие известного проступка, а общее покаянное чувство и смирение, которое сознает, что без особой помощи Божией тщетны наши лучшие стремления, что наши усилия – не средство, а условия спасения. Но чего он требовал строго – полного повиновения Церкви. Например, он настаивал, чтоб я соблюдал посты. Отчасти, по избалованности, отчасти, от того, что было трудно делать это дома, когда все ели скоромное, я этого не исполнял, и это, кроме вреда, мне ничего не приносило.
Как запыленные деревья после освежающего дождя становятся чисты и бодры, так же действовало на человека общение с о. Амвросием. Вы были окружены у него таким горячим сочувствием, таким благоволением, что это, давая вам счастье, делало и вас лучшим, потому что истинное сочувствие как-то само возвышает душу тех, кому оказано, и заставляет их строже проверять себя.
И вот, чувствуя на себе такое отношение о. Амвросия, я говорил с ним, рассказывая ему мои планы и желания, и обсуждая, как чего достичь.
Ему можно было рассказать все; он все, относящееся до человека, принимал к сердцу. Когда я сказал ему, что мне очень нравится английская гигиена, и что я хочу устроить себе такой душ, чтобы без помощи других обливаться из него, он сам мне объяснил, как его устроить. Он разобрал со мною расписание моего дня, назначил количество сна. Когда я ему рассказал о том, что стараюсь вести книжечку разграфленную, по методе Франклина, с именами моих недостатков и с отметками всякий день, в каком из них я провинился, он велел ее бросить. Он находил, что она развивает самодовольство, и что гораздо лучше простое сознание своей негодности и ежечасное понуждение себя к долгу. Тут он сказал слово, которое я часто слышал от него: «Живи попроще, живи попроще».
Сообразуясь с порывистостью моей природы, он в нескольких, в разное время сказанных фразах оставил мне предостережения на всю жизнь. И часто потом, по живости своей, попав впросак, я с грустью и раскаянием вспоминал его заботливость.
X
Среди тех жизненных предположений, которые я открыл старцу и на которые он меня благословил, некоторые казались совершенно неисполнимыми. А, между тем, жизнь шла, – вернее, Божия воля постепенно приближала исполнение того, что он считал возможным и нужным. И, если я вижу, что надо приступать к какому-нибудь делу, благословленному старцем – соберись тут полки знатоков этого дела с пророчеством неудачи, – я знаю, что оно удастся.
И, мало-помалу, я совершенно свыкся с тем, чтобы ничего важного не делать, не спросясь наперед старца.
Как могу я знать, чего я истинно желаю, когда желания меняются как ветер? Как могу судить, хорош ли и полезен ли поступок, когда от меня скрыты те бесчисленные будущие побочные обстоятельства, которые доставят ему те или другие последствия. И, при этом, не только на место моей неопытности я ставлю старцеву мудрость, не только ищу совета человека, лучше меня знающего, что полезнее мне в духовном смысле, – самое важное вот в чем. Я верил, что, когда с верою спрашивал его, чтобы подчиниться его решению, он (может быть, и не вникая в мои обстоятельства рассудочно) – особым даром от Бога получает внушение – указать мне именно то, в чем воля Божия.
Уже при преемнике отца Амвросия я был свидетелем следующего примера того, что значит послушание старцу.
Один мой приятель, исполняя желание родителей, служил, не имея никакого к тому расположения. Его томила должность, считавшаяся другими видной, приятной и хорошей. Ему было сделано предложение такой службы, которая, представляя во всех отношениях повышение, в то же время, была ему по сердцу. Сперва, о том были одни разговоры; потом потребовался решительный ответ. Я просил у него позволения списаться за него с оптинским старцем. Совет старца был – отказаться, и я уговорил приятеля написать отказ.
Дело было летом, в деревне. Мы сами ездили на станцию к поезду бросить письмо в почтовый вагон.
– Сейчас, – сказал он сумрачно, когда мы сели опять в коляску, – я сделал вещь – ну, по человечески говоря..., глупую, неразумную. Я не выношу моей службы. Она меня делает несчастным, отравляет мне жизнь. Мне представляется прекрасный выход – и я должен отвернуться. Я это сделал. Но, чтобы мне было от того весело – нет!
Через несколько дней с полной неожиданностью ему сделано другое предложение, которое, будучи во всем выше первого, было совершенно по его наклонностям, точно создано для него. И тогда старец спешно советовал немедленно принять это предложение.
Расставаясь в тот раз с о. Амвросием, я ему сказал, что хочу заехать в Тихонову пустынь, близ Калуги, и выкупаться там в целебном колодце; но, что у меня заболело горло и начался насморк; так как быть?
– С верою можно, – сказал он, – поезжай.
Пока я ехал туда, у меня образовалось нечто вроде гриппа.
Время шло к половине сентября, и я купался в страшно холодной воде по отвратительной погоде, с ветром и моросящим дождем. Но в Москву я приехал на следующий день совсем здоровым.
Конечно, это было одно из многочисленных исцелений о. Амвросия, который, скрывая свой дар, часто посылал к святыням, и многие часто выздоравливали, еще не дойдя до них.
XI
Прошло еще около двух лет. Я временами писал отцу Амвросию, и та же заботливость трогала меня в его ответных письмах.
Я перешел уже на последний курс. Весной от К. Н. Леонтьева2, с которым я познакомился, пришло известие, что одно время старец, которому в то время шел 79 год, очень ослабел. Но летом ему стало лучше. В августе из той деревни, откуда в первый раз я поехал в Оптину, как на приятную прогулку и куда теперь я ездил шафером на свадьбу Вадима, я отправился в Оптину в третий раз.
Много у меня на душе было тягостей, от которых я надеялся получить там освобождение.
Отец Амвросий был в Шамордине, куда через день по приезде в Оптину я отправился с К. Н. Леонтьевым, которому тоже нужно было видеть старца. То значительное количество приезжих, которое бывало всегда в Оптиной, теперь стремилось к Шамордину.
Расположенный в восхитительной местности, над очень высоким обрывом, господствуя над беспредельным видом низины, этот монастырь находился в самой горячей поре развития. Широко раскинулись бревенчатые корпуса келий, с засаженными между ними яблонями; выведен был фундамент для громадного собора. Ходили слухи о том, что архиерей требует возвращения старца в Оптину, а старец, по причинам ему одному известным, медлит. Ему назначено было выйти отсюда уже во гробе.
Все в Шамордине дышало старцем. Здесь его чтили с той безграничной теплотой и усердием, какое вкладывают в свои чувства женщины.
К. Н. Леонтьев долго оставался у старца, говоря об очень важном деле.
Когда я после него вошел к о. Амвросию, я был поражен его видом.
Силы, казалось, совсем оставили его. Несколько раз в то короткое время, что я пробыл у него, голова закидывалась назад, так что мне становилось страшно. Рука еле могла сделать чуть заметное движение, чтобы благословить. Подведя голову мою почти к его губам, я с большим трудом разбирал его слова. Сказав о том, что наиболее тяготило меня, и спросив о самом нужном, я вышел, потрясенный этим страданием и самоотвержением. А за мною ждали и шли еще и еще; у окон тоже стоял народ, ожидая, что старец выйдет благословить пришедших.
Во время обратного пути в Оптину, К. Н. Леонтьев рассказал мне, что старец советует ему переехать в Сергиев Посад, и, так как у него, жившего на пенсию и гонорар за статьи, не было сейчас свободных денег, чтоб подняться всем домом, – старец снабжает его, настаивая на скорейшем отъезде.
Это был тоже замечательный случай прозорливости. К. Н. Леонтьев скончался той же осенью у Троицы, через несколько недель по кончине старца. Его почитатели могли собраться к его погребению, между тем, как его кончина без старца в Оптиной повлекла бы за собой и для родных, и по другим причинам, бездну затруднений.
Дня через два я поехал опять в Шамордин. Отец Амвросий был теперь покрепче.
Я ожидал в тот год много важных для себя событий и переговорил о всем со старцем.
Тут он сказал вскользь несколько фраз, которыми я впоследствии часто руководился.
Я попросил его дать мне в благословение икону, и он дал образок Николая Чудотворца; я также просил благословить мою сестру, и он осенил ее по воздуху другим, который я должен был передать ей.
– Я теперь – сказал я старцу – долго, вероятно, не буду в этих местах.
– Как знать, – сказал он. – И скоро заедешь.
– Нет, батюшка. В будущем году я буду в другой части России, а потом я солдатом буду. Мне не попасть сюда долго.
– Ты все свое. А будет причина, и скоро приедешь.
– Нет, батюшка, невозможно.
– Тебя не переспоришь. Поди пока, я тебя еще позову.
К нему вошел келейник с переменой белья. От чрезвычайной слабости и жара в теле старец был в постоянной испарине, так что в последнее время раза 3–6 в час ему все меняли белье, что тоже было ужасно утомительно.
В это время я рассказал кому-то, что долго буду отдален от Оптиной, а о. Амвросий говорит, что я скоро приеду, но, что, по-моему, это невозможно.
Когда я вернулся к о. Амвросию, он был переодет. Я помог ему одеть обувь, потому что он хотел перейти в другую комнату. Мы были одни.
– Батюшка, – сказал я ему, – вот, если я вас больше не увижу, не оставьте меня. Я вас очень любил. Не забудьте там.
Не помню, промолвил ли он на это какое-нибудь слово. Но в его чудном выражении и в глазах, пристально и долго взглянувших на меня, и вокруг в воздухе, я почувствовал новый прилив любви, со всех сторон, в ответ, охвативший меня, – прилив любви, которого я никогда не забуду.
Я поддержал старца под руки, пока он, опираясь на костыль, перебрался в большую смежную комнату, приемную игумении. Он подошел к одному из кресел у стола и сел. Я хотел постоять, но он твердо приказал сесть. Это было со мною в первый раз. Так провел я еще минут пять. Я говорил ему, как мне трудно ладить с собой и как я себя ненавижу; и слышал от него еще раз о том, как вся жизнь должна быть непрерывной кровавой борьбой, чтоб спастись, и, что Бог помогает только тогда, когда человек с силою стремится к Нему. Я повторил ему еще все, на что я надеюсь, и что меня влечет в жизни, и что я хотел бы из себя сделать.
Потом мы простились.
И, когда я выходил, то старец казался мне таким бодрым, что, несмотря на только что произнесенную мною просьбу, я был бесконечно далек от мысли о близости того, что совершилось так скоро.
XII
14-го октября, встав рано, я часов в семь пошел натощак сделать прогулку. День был сухой и ясный. Вернувшись, я отправился в столовую, где все было для меня готово.
После ранней прогулки я был голоден и с удовольствием смотрел на ожидавшие меня разные съедобные вещи. На столе неподалеку лежала газета и, развернув ее, я стал равнодушно ее проглядывать. Мне бросилось в столбце телеграмм имя Калуга; я заглянул в те слова, что следовали за этим именем, и замер.
Там было, в сущности, столь простое, столь часто встречающееся известие – о смерти. 10 октября в Оптиной пустыни скончался старец иеросхимонах Амвросий.
Я прошел с раскрытой газетой к себе в комнату и долго сидел как пришибленный,
На следующее утро я на почтовых выезжал из Калуги в Оптину. На почте говорили, что за эти дни с ног сбились, гоньба была страшная. Нас ехало двое. Другой был человек, увлекавшийся раньше разными учениями, побывавший у Толстого и, приглядевшись к нему, резко уличивший его в непоследовательности. Не находя разгадки и пути жизни, он был близок к самоубийству, когда случайно попал к отцу Амвросию. Долго говорил он с ним, и уверовал. Для него эта потеря была невыразима. Ведь старец его воскресил к жизни. Он рассказывал мне о нем и его беседах; о том, как еще несколько дней назад в ту самую минуту, когда был в Москве в сильной нужде, он по почте получил помощь от старца.
Я весь был поглощен одною мыслью. Я знал хорошо, что все русские святые прославлены нетлением, и, зная жизнеописания многих святых, я не мог не верить, что о. Амвросий по трудам, по высоте и по дарам своим – святой. Я знал, что еще при жизни он являлся страдающим людям и звал их к себе в Оптину, где они узнавали в нем старца своих видений. Я так веровал в него, что сознание в том, что его не ждет прославление, было бы для меня ужасным ударом, и не ударом только, а тяжким испытанием, пред которым могла поколебаться моя вера. Если это не святыня, то, как же можно спастись, чем заслужить милость Божию?
Достигнув стоящего на полдороге города Перемышля, я, чтоб избежать, во время перепряжки, наводящей уныние станции, велел отвезти себя на постоялый двор, где всегда закусывал. Толстая старая хозяйка его, равно, как и ее тогда уже покойный муж, были мне всегда неприятны своею нравственной неподвижностью.
– Что, батюшка, на похороны? – сказала она мне. – Вот, расславили, расславили тогда: святой, да святой. Вон и нет! Отец Макарий сколько дней стоял – ничего не было. А этот попортился. Сильный дух пошел.
Эти слова оскорбляли и резали меня по сердцу.
«Что бы там ни говорили, – думал я, – а ты для меня святой!»
Но мне в глубине души страстно хотелось этого церковного, от древних времен переданного, чудесного проявления святыни, и я тосковал без него.
Чем ближе были мы к Оптиной, тем больше было известий. Мы узнали, что в этот самый день его должны были схоронить, что раньше его торжественно перенесли из Шамордина, и, что шествие это походило более на перенесение мощей. Из церквей по дороге встречали крестными ходами. В бесконечной волне народной, окружавшей гроб, матери прикладывали ко гробу детей. Все громко говорили о том знамении, что при сильном ветре и проливном дожде, во время 15-тиверстного пути из Шамордина в Оптину, не погасла ни одна свеча.
Действительно, о вчерашнем ливне свидетельствовала невылазная грязь, по которой мы медленно двигались. Отзыв Перемышльской дворничихи был пока единственный.
XIII
Под Оптиной мы узнали, что похороны произошли. А я до последней минуты надеялся, что их отложат. Вот уж попадаются тарантасы и подводы. На них безмолвные, понурые, возвращаются в осиротелый Шамордин сестры. Они не могли оторваться от могилы, пока не настала темнота.
Мы подъехали к Жиздре. Парома не к чему звать – наведен мост.
– Слава Богу, – говорит ямщик, – выдержал. Боялись, что, как повалит народ – не сдержит.
Вот и монастырь; вот дорога к могилам старцев. Белые над ними часовни. Там, где была дорожка – огонек. Под огоньком, маленький бесформенный холмик – последний покой...
В тот же вечер я зашел к одному из начальных монахов. Здесь я прямо мог говорить о том, что смущало меня. Они все приняли это спокойно.
– Батюшка сам говорил: «Много я от людей славы при жизни принял, и потому от меня будет смрад». Вот, теперь некоторые и судят его. А, между тем, первый день был запах, а потом все меньше. Сегодня же, говорил иеромонах, за отпеванием я стоял у гроба и слышал благоухание.
Находившийся тут же скитский монах, заведовавший стройкой в Шамордине, рассказал, как батюшка, сделавший ему как-то замечание, потом, когда уже не мог почти говорить, и его для отдыха от лежания подняли на руки, позвал к себе его взглядом, и, положив ему голову на плечо, трижды тихо позвал его по имени, как бы, извиняясь.
Когда на следующее утро я подходил к скиту, то встретил монахиню из образованного и высшего сословия, которая ходила за старцем, и сказал ей, как я уверен в его святости.
– Да, я не перенесла бы того, что говорили, если б он сам меня заранее не успокоил. Незадолго до кончины он несколько раз настоятельно приказал мне прочесть книгу Иова, и потом сказал: «помнишь: от смрада язв Иова бежали все близкие его. Но, ведь Бог воздвиг его целым». – И тут же рассказал, как умер грешный, и тело его сохранилось, а умер праведный, и было зловоние, а люди славили грешника и хулили праведного, – так дал им Бог в конце, чего они искали.
Теперь я был вполне успокоен. Невыразимые дни пережил я тогда в Оптиной, часто заходя в скит, который стал как-то особо близок по памяти старца.
Стоял он тихий, с деревьями, убранными инеем, под чистым небом и какая-то особая благодать наполняла и скит, и Оптину. Среди общей скорби, которой выражение действовало тем сильнее, что была скрыта под иноческим спокойствием и сдержанностью, – не было смятения. Во всем был тот же строгий чин и уклад. И вот, над этой, погрузившейся в себя, печалью и ничем неизгладимой памятью об ушедшем, стояла какая-то радость, такой духовный восторг, такая уверенность в блаженную вечность и в близость праведного, что такого светлого, точно отрешившегося от земли, настроения больше не пришлось пережить. Я думаю, эта радость шла с неба. Это была радость великой души старца, от бедствий и трудов земли возвращенной в отчизну; и эту радость он делил, как и прежде, со своими детьми.
Верилось и в то, что не оставит Бог погибнуть такому чудному установлению, как старчество, и тихо, само собою, старчество перешло к ближнему многолетнему ученику почившего, отцу Иосифу.
Из Оптина я заехал в Шамордин, горя которого нельзя описать. Там оставалось в сиротстве, без средств, до пятисот сестер. Там напомнили мне о моем споре, что долго я не буду в тех местах.
Поздней холодной ночью выехал я из Шамордина, чтоб быть к следующему вечеру в Москве. Я очень спешил. Мне надо было приехать туда непременно к сроку. Переезжая за Перемышлем Оку, сквозь дремоту, слышал я, как тяжело застывавшая волна ударялась о паром. Подъехав к Калуге, я узнал, что переезда через Оку нет; мост разобран, а по льду ходить и думать нечего. Напрасно я предлагал дорого заплатить, чтобы перевели меня, настилая доски. Смельчаков не находилось, а поезд отходил через час. И сидеть тут, сложа руки, было ужасно. «Неужели же, – сказал я, наконец, себе – я тут заключен на несколько дней из-за того, что ездил в Оптину и мне не будет помощи!»
В это время прибежали мне сказать, что один лодочник нашел незамерзшее место посередине, а по краям пробил лед. Я переехал и поспел на поезд.
Из окна вагона я смотрел на равнину, лежавшую предо мной, осыпанную снегом. И гордая нежность к той земле, в которой я родился и которую я начинал все более и более понимать, охватывала меня. Я, не отрываясь, вглядывался в тихий однообразный простор, и чем-то глубоким на меня веяло от его задумчивости и тишины, из которых выходят иногда такие люди, как усопший старец.
Итак, я остался жить один и, схоронив незаменимого для меня человека, я, вместе с тем, проводил и мою юность. Он был охраной этой юности, которая без него, быть может, была бы очень дурною.
То, что он существовал на земле, удерживало меня от многих дурных поступков. Я рассказывал ему решительно все. И мысль о том, что в калужской глуши живет святой человек, который обо мне думает, – о том, как стыдно и больно будет мне признаваться ему, а еще жалость, что мои грехи оскорбят его, так как он хочет, чтоб жизнь моя была светлая, – это все служило для меня уздой.
Поздним вечером я вошел к себе в комнату, где жил, скрываемой от других, внутренней жизнью, и где столько раз я думал о нем. Ничто внешнее теперь не отвлекало меня, и я вдруг замер в дверях и долго стоял неподвижно. Только утратив, и вернувшись к обычной жизни, я понял, чем он был для меня. Мне было странно.
Особенно тяжело казалось, что я остался один, без него, когда приближалась моя самостоятельная жизнь. Но потом я сказал себе, что лишение видеть его живым смягчено тем, что сам он постоянно может видеть меня, и я могу призывать его. И, когда я лежал в постели, вглядываясь в полусумрак комнаты, я подумал, что он ночью придет сюда и взглянет на меня. Я знал предание, что душа ходит 40 дней по тем местам, где ее любили, и мне казалось, что потому он может зайти ко мне.
На рождественском посту я говел и должен был приобщиться в праздник Введения.
В ночь на него мне снилось, что я стою пред царскими вратами, и мой духовник держит Чашу, а в алтаре, близ Престола, в блестящей золотой шапке, весь сияющий светом – о. Амвросий смотрит на меня.
Я чувствовал, когда проснулся, большое счастье, и уже позже вспомнил, что 21-е ноября – день его рождения. Но я готовился к этому дню, забыв о совпадении.
Потом я иногда видал его, не запоминая как; только чрезвычайно радостное ощущение по окончании сна говорило мне о видении.
***
Теперь, на могиле старца стоит часовня, куда ходят молиться. В Шамордине шестьсот сестер. В журналах печатают его письма; были описания его загробных явлений и чудес.
Теперь, когда мне случается стоять над его могилой, я сознаю, как бесконечно много для меня ушло в эту могилу, потому что никогда больше не увидать мне воочию такого явления, не встретить более такой души. На надгробном памятнике я с волнением читаю выбитые золотом в белом мраморе слова из Апостола: Бых немощным, яко немощен да немощныя приобрящу. Всем бых вся, да всяко некия спасу3.
Эти слова воскрешают мне старца, ласкового, улыбающегося, греющего. Кажется мне, что я снова вижу его, как он, прославленный, святой, старается казаться простым человеком, чтоб его высота не смущала нас, пришедших к нему с грехами и слабостями... Точно слышится опять незабвенный тихий голос и смотрит дорогой приветливый взгляд, который один дает душе такое невыразимое счастье... Словно нет больше разлуки; спустилась снова на жизнь отрада, и стало все в жизни хорошо...
А потом, закрывая собою тот теперь дальний земной образ, встает предо мною другой – весь озаренный нездешним сияньем.
И моя вера мне говорит, что тот, кого я знал живущим на земле, теперь на небе великий чудотворец.
Е. Поселянин.
Царское Село. Октябрь 1898 г.
* * *
1
Примечание составителя. В настоящем очерке, в виде повествования, веденного от первого лица, изложены рассказы, слышанные составителем очерка от одного лица, знавшего почившего старца о. Амвросия. Остановившись на этих рассказах, вследствие искренности, а также потому, что они проливают некоторый свет на крайне интересное значение старцев в жизни верующей части образованного общества, составитель убедил то лицо позволить ему передать слышанное в виде связного рассказа, не стесняясь тем, что в нем будут затронуты некоторые стороны внутренней жизни, что неизбежно уже по самому содержанию рассказа.
Вот несколько сведений для лиц, не читавших появлявшихся в повременной печати статей об Оптиной пустыни и об о. Амвросии. Старец о. Амвросий родился 21 ноября 1812 г. в Тамбовской губернии в семье сельского причетника и, по окончании курса в семинарии, был некоторое время преподавателем в Липецком духовном училище. Рано поступив в Оптину, он в последние годы жизни известного старца о. Макария был его ближайшим сотрудником и, по смерти его, заменил своего учителя. Очень слабого здоровья, о. Амвросий изнемогал несколько последних десятилетий и, большей частью, принимал, лежа на кровати. Он имел громадную, рассеянную по всей России паству, стяжал дары толкования Священного Писания, прозорливости, исцелений и утешения. О. Амвросий был полон обаятельной силы, привлекавший к нему людей. У него спрашивали совета в затруднительных случаях жизни и несли ему тягости душевные и горе. Он скончался 10 октября 1891 г. в основанной им в 15 в. от Оптиной, Шамординской женской общине, и погребен в Оптиной. При погребении его, были знамения. После кончины его были явления его и исцеления от него. Оптина пустынь выпустила подробное жизнеописание старца.
2
Известный писатель, автор книги «Восток, Россия и Славянство». Жил последние годы жизни близ Оптиной.
3
1Кор. 9:22.
|
