Ещё кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?

Александр Пушкин. «19 октября»

Есть в Александро-Невской лавре, святыне Петербурга, – скорбная аллея, «Аллея лицеистов». Нашли в ней свой последний приют лицейские друзья Пушкина: Фёдор Матюшкин, Антон Дельвиг, Константин Данзас. Но нет даже самых простых холмиков над могилами других лицеистов. Впрочем, как нет и самих их могил. Речь не о воспитанниках пушкинского выпуска, – о тех, кто покинул стены Лицея намного позже…

В петроградских застенках

Они ушли в мир иной не от ран и болезней, пали не на поле боя, не из-за шальных ссор под дулами дуэльных пистолетов, а были хладнокровно расстреляны чекистами в кожаных куртках. Все, пятьдесят два выпускника Императорского Александровского лицея. Разных выпусков и в разное время: одни – в Петербурге, другие – на Соловках. Но все они перед смертью читали вслух строки своего великого однокашника. Читали как напутствие, как утешение, как молитву...

Однако остались в истории их имена и так называемое Дело лицеистов. Дело это не назовёшь громким, напротив – слишком тихим.

Расправа над бывшими лицеистами творилась тайно, в тиши петроградских застенков. Все они, питомцы славного Лицея, цвет русской интеллигенции, погибли в лагерях либо расстреляны в тюремных двориках и на полигонах… за любовь к Пушкину. Звучит невероятно, но это так!

В чём же состояла вина бывших воспитанников прославленного Пушкиным Лицея? А вот в чём.

Первое. Собирались вместе каждый год 19 октября, отмечали лицейскую годовщину.

Второе. Организовали кассу взаимопомощи.

Второе. Заказывали панихиды в храмах Петрограда по всем умершим и погибшим лицеистам выпуска разных лет.

Третье. В церковных панихидах, по просьбам лицеистов, поминали казнённых Государя и всех особ августейшей фамилии.

Разве мало этих «неопровержимых» доказательств, чтобы предать злостных врагов советской власти высшей мере наказания?!

Дело то было сфабриковано ОГПУ в Ленинграде, в 1925 году. «Дело лицеистов», заведённое под номером «№ 194 Б», имело и другие названия: «Контрреволюционная монархическая организация», «Дело воспитанников» и «Союз верных».

В ночь на 15 февраля, в православный праздник Сретения, чекисты не спали, – работы было через край: найти и обезвредить в Ленинграде и его пригородах свыше ста пятидесяти злостных врагов молодой советской республики! Большинство из них числились выпускниками Александровского Императорского лицея, но встречались питомцы Училища правоведения и бывшие офицеры лейб-гвардии Семёновского полка.

Всем им предъявили обвинение по суровым статьям: «Участие в организации или содействие организации, действующей в направлении помощи международной буржуазии»; «Участие в шпионаже всякого рода, выражающееся в передаче, сообщении или собирании сведений, имеющих характер государственной тайны…».

Кара за те мнимые злодеяния была жестокой: 26 арестованных почти тотчас расстреляли; 25 – приговорили к различным срокам заключения в лагере; 29 – к различным срокам ссылки.

Николай Пунин, известный историк искусства, знавший многих бывших лицеистов, называет цифру, в два раза превышающую объявленную: «Расстреляны лицеисты. Говорят, 52 человека...». И далее записывает в своём дневнике:

«О расстреле нет официальных сообщений; в городе, конечно, все об этом знают, по крайней мере, в тех кругах, с которыми мне приходится соприкасаться: в среде служащей интеллигенции. Говорят об этом с ужасом и отвращением, но без удивления и настоящего возмущения. <…> Великое отупение и край усталости». Запись сделана 18 июля 1925 года.

К слову, Николаю Николаевичу Пунину, автору этих строк, не удалось избежать неправедных обвинений и смерти в одном из северных лагерей. Для Анны Ахматовой арест близкого и любимого ею человека стал тяжелейшем душевным потрясением.

Наказание без преступления

Среди расстрелянных, о коих упоминал Пунин, – семидесятипятилетний князь Николай Дмитриевич Голицын. Последний председатель Совета министров царского правительства, выпускник Лицея 1871 года (!), он и в застенках сумел сохранить благородство и выдержку.

После прихода к власти большевиков Николай Голицын отошёл от дел государственных. Из России не эмигрировал. Жил престарелый князь более чем скромно, зарабатывая на жизнь… сапожным ремеслом. Да ещё временами охранял общественные огороды.

И хотя бывший премьер от политики отстранился, – дважды он был арестован: вначале органами ВЧК, затем ОГПУ. Всякий раз князю Голицыну ставили в вину мнимую связь с контрреволюционерами, – государственный деятель столь высокого ранга, по убеждению чекистов, не мог быть не замешанным в опасных для дела революции союзах. Третий арест стал для старого аристократа последним.

Он проходил по «Делу лицеистов» вместе с сыном Николаем, – как и отец, выпускником Лицея. Князь Голицын расстрелян в Ленинграде по постановлению Коллегии ОГПУ от 22 июня 1925 года; его сын князь Николай Николаевич сослан на Соловки, где и разделил участь отца спустя шесть лет лагерного мученичества.

По счастью, вдова генерала и два других его сына – старший Дмитрий, флотский капитан 2 ранга, и младший Александр – избежали бесславной участи, и много позже нашли свой последний приют на Лазурном берегу Средиземноморья…

Арестовали в Ленинграде и директора Лицея Владимира Александровича Шильдера. Генерал от инфантерии, участник Русско-турецкой войны, кавалер боевых орденов, ранее он возглавлял Пажеский корпус, числился воспитателем великого князя Алексея Михайловича. В сентябре 1910 года назначен был директором Императорского Александровского лицея.

Остался в памяти своих воспитанников человеком чести, преданным лицейским идеалам. Его директорство выпало на столетний юбилей Лицея, что пышно отмечали в Царском Селе и в Петербурге. Отдавая память русскому гению, юбилейные торжества посетил император Николай II. Тогда в праздничный день в актовом зале, стены коего давным-давно «внимали» восторженной декламации самого знаменитого лицеиста, директор произнёс слова, запомнившиеся всем, кому посчастливилось их слышать: «Сила не в силе, сила в любви! Сила в единении!.. Лицейскими были и будем».

После Октябрьского переворота последний директор Лицея принял роковое для себя решение не покидать родину, остался в Петрограде.

…Старый директор не вынес всех мук и унижений в тюремных застенках: он умер от сердечного приступа, когда ему и его сыну зачитывался смертный приговор. По счастью, ему не довелось стать свидетелем страшной и такой близкой будущности: сына Михаила, также питомца Лицея, выпускника 1914 года, расстреляют вместе с друзьями-однокашниками.

Михаил Шильдер учился в Лицее под началом отца-генерала. Известен разговор, что состоялся между директором Александровского лицея и князем Олегом Романовым (лицеистом и страстным поклонником Пушкина).

– А вы куда вашего сына готовите? В Корпус? – поинтересовался августейший воспитанник.

– Я его готовлю в хорошие люди, – был ответ.

Отцовские надежды сбылись: Михаил Шильдер сумел стать достойным человеком. И нет сомнений, что и дальше бы успешно продвигался по избранной им стезе, если бы не беды, обрушившиеся на Россию.

Как и отец, он был верен лицейским идеалам, как и отец, не покинул Россию, – остался в Петрограде. В октябре 1923-го Михаил писал товарищу-лицеисту Сергею Воейкову, эмигрировавшему в Париж: «Однокашников наших здесь довольно много... Мне очень хотелось бы послать тебе мои бездарные, но искренние стихотворения на 19 октября...».

Но вот суровая правда тех прошедших будней: обширный фамильный клан Шильдеров, давным-давно обрусевших немцев, революция выкосила почти под корень.

Одним из лицеистов, кто лёг в неласковую соловецкую землю, был тёзка поэта Александр Сиверс. Сын знаменитого русского историка и генеалога Александра Сиверса, брат мемуаристки Татьяны Аксаковой, принявшей в замужестве славную фамилию. В сфабрикованном «Деле лицеистов» бывший выпускник Императорского Александровского лицея Александр Сиверс именовался «англо-разведчиком и террористом».

Первого апреля 1925 года его арестовали, приговорив к десяти годам заключения и отправив в Соловецкий лагерь особого назначения, известный своей аббревиатурой как СЛОН. Спустя четыре года борьбы за жизнь, прошедших в страшном «слоновьем чреве», ему вменили новое «злодеяние»: «контрреволюционный заговор». А дальше даты биографии – вехи его загубленной жизни – пронеслись с удручающей быстротой: 24 октября 1929 года приговорён к высшей мере наказания, а 28 октября приговор приведён в исполнение. Александру Сиверсу исполнилось лишь тридцать пять лет… Так уж случилось, что довелось пожить ему на земле меньше, чем его тёзке и кумиру Пушкину.

«Волшебный дом» на Шпалерной

Минут годы, и сестра бывшего лицеиста Татьяна Аксакова будет вспоминать: «…Прямо передо мною, у Литейного моста, стояло "самое высокое здание Ленинграда, откуда было видно не только Ладожское озеро, но и Соловки", и в котором поочередно ломались жизни близких мне людей». Поговаривали также, что из подвалов того дома хорошо различим был и далёкий Магадан. Но печально знаменитый дом шуток не принимал и не понимал.

Большое здание на Литейном воздвигли позже, в 1934-м. А прежде бывших лицеистов допрашивали в так называемой Шпалерке, что находилась поблизости, в старой царской тюрьме на Шпалерной улице или в «Доме предварительного заключения». Специальная следственная тюрьма, имевшая аббревиатуру ДПЗ, запомнилась всем, кто в ней побывал, своей грустной расшифровкой: «Домой Пойти Забудь». И ещё ленинградцы грустно шутили, что дом на Шпалерной «волшебный»: входили в него юнцами, полными сил, а выходили дряхлыми стариками.

А рядышком на Литейном проспекте вырос «Дом пропусков», – появился он на месте снесённого Сергиевского всей артиллерии собора. Старинного петербургского собора в честь святого чудотворца Сергия Радонежского, где в июне 1832-го Пушкин с женой и друзьями собрались на таинство крещения первенца, явившегося на свет в семействе поэта, младенца Марии.

…Спустя столетие великолепного храма уже не было, а весь тот пугавший ленинградцев мрачный квартал принадлежал могущественному ОГПУ-НКВД.

Невесёлый курьёз: незадолго до раскрутки «Дела лицеистов» одну из улиц в Ленинграде срочно переименовали. Своё название «Лицейская» (часть её пролегала от Каменноостровского проспекта до улицы Льва Толстого) улица получила в апреле 1887 года. Ведь поблизости, в особняке на Каменноостровском проспекте, разместился Императорский Александровский лицей, что был переведён сюда из Царского Села. И прежде, до 1843 года, именовавшийся Царскосельским лицеем.

Былое название на карту города так и не вернулось. Славная Лицейская улица давно уже носит имя немецкого физика Рентгена.

То, почти забытое ныне дело вовлекло в свою орбиту, словно в смертоносный водоворот, многих деятелей русской культуры. Допрошены (и не без пристрастия!) были основатель Пушкинского музея в Александровском лицее Павел Рейнбот; переводчик и литературовед, автор книг о Пушкине и Фете Георгий Блок, кузен поэта; священник Владимир Лозина-Лозинский; директор Музея старого Петербурга Пётр Вейнер; поэт Валериан Чудовский...

«Простимся, братья!»

Вот краткие и трагические биографии тех, кто стал невольным гостем дома на Шпалерной в далёком двадцать пятом.

Валерьян Адольфович Чудовский (1882-1937). Выпускник Императорского Александровского лицея 1904 года. Литературный критик, теоретик стихосложения, главный библиотекарь Государственной публичной библиотеки в Петербурге.

Чудовский – секретарь и автор журнала «Аполлон», где печатались его статьи о поэтах-символистах и акмеистах. Известен его фундаментальный труд «Императорская Публичная библиотека за сто лет: 1814–1914».

Был арестован 7 апреля 1925 года по «Делу лицеистов». Тогда ему удалось избежать скорого расстрела: был выслан в Нижний Тагил на пять лет. И опять судьба оказалась благосклонной к нему, позволив заняться любимым делом: заведовать уникальной библиотекой, состоявшей из почти сорока тысяч книг, собранных былым владельцем Демидовым.

Отбыв сибирскую ссылку, Чудовский вернулся в город на Неве, преподавал в одном из ленинградских институтов. Но уже в 1935-м над ним вновь сгустились тучи. Спустя два года, в Уфе, ставшей местом новой ссылки, Чудовский был арестован и приговорён к расстрелу.

Якобы за содействие некоей мифической «Польской войсковой организации». Ноябрьский день 1937-го, года печального пушкинского юбилея, стал последним в жизни бывшего лицеиста…

Валерьян Чудовский, уроженец Минской губернии, сгинул в далёкой от родных мест и от любимого Петербурга башкирской столице.

Георгий Петрович Блок (1888–1962). Коренной петербуржец. Окончил Императорский Александровский лицей с золотой медалью в 1909-м. Литературовед, переводчик и писатель.

Верно, любовь к поэзии у Георгия Блока, двоюродного брата знаменитого поэта, была на генетическом уровне. Счёл для себя за счастье в 1921-м поступить на службу в Пушкинский дом и стать учёным хранителем рукописей. Ему выпала невероятная удача найти и приобрести для Пушкинского дома архив Афанасия Фета. Известный пушкинист Борис Львович Модзалевский поощрял Блока к литературоведческим трудам и вскоре в серии «Труды Пушкинского дома» вышла его книга о Фете.

Случилось то значимое в литературном мире событие в 1924-м, а уже в начале следующего года учёный хранитель рукописей давал показания следователям по «Делу лицеистов». Видимо «вина» Блока была признана не столь значительной: он «отделался» трёхгодичной ссылкой на Северный Урал. Осенью 1928-го, после «испытания Севером», Георгий Петрович благополучно вернулся в Ленинград.

В родных пенатах его ждала интереснейшая и кропотливая работа над «Полным собранием сочинений А.С. Пушкина» под эгидой Академии наук СССР. Попутно Георгий Блок защитил кандидатскую диссертацию «Пушкин в работе над историческими источниками». И в ней был дан самый тщательный анализ работы Пушкина над «Историей Пугачёва», о том, как скрупулёзно поэт собирал свидетельства о самозванце и в казачьей станице Берда, и в Оренбурге, и в Казани.

Перу учёного принадлежит оригинальная работа «Пушкин и Шванвичи»: оказалось, один из героев «Капитанской дочки» – предатель-дворянин Швабрин имел свой реальный исторический прототип.

Георгий Блок, один из немногих лицеистов, кто счастливо избежал суровой кары, и остался до конца дней верен любимому делу. В последние годы, а Георгий Петрович мирно почил в Ленинграде в феврале 1962-го, он не прекращал своей давней работы над словарём русского языка XVIII столетия. Словно в противовес всем реалиям советской жизни.

Павел Евгеньевич Рейнбот (1855 – 1934). Секретарь Пушкинского лицейского общества, учёный хранитель Пушкинского дома при Академии наук; библиофил, коллекционер.

Выпускник Императорского Александровского лицея 1877 года. Став дипломированным юристом, снискал известность ни как адвокат, ни как прокурор. Нет, в Петербурге он прославился как страстный библиофил, собиратель «Пушкинианы» и редкостных фолиантов XVIII века.

Но, пожалуй, главное деяние Павла Евгеньевича – его ревностное служение памяти Поэта. Павел Евгеньевич, как хранитель лицейского Пушкинского музея, немало поспособствовал пополнению его собраний к славному столетию Лицея. И во всех юбилейных торжествах принимал самое горячее участие. Малоизвестный факт: благодаря его горячим просьбам к Илье Репину явился на свет живописный шедевр художника: «Пушкин на экзамене в Царском Селе 8 января 1815 года».

Павел Евгеньевич снискал среди единомышленников почётный «титул» «Бессменного секретаря» Пушкинского Лицейского общества, созданного в год столетнего юбилея поэта. Он же – один из отцов-основателей Пушкинского Дома. В тревожном семнадцатом принял непростое, но единственно верное решение: передать обожаемый им музей Пушкинскому Дому.

В те тревожные дни Павел Рейнбот перебрался из северной столицы в полтавское имение, решив в родном краю переждать смутные времена. Но в 1921-м не выдержал спокойной и сытой жизни, вернулся в голодный Петроград и тотчас приступил к былым обязанностям музейного хранителя.

Знать бы ему, что в недалёком будущем его ждёт арест по «Делу лицеистов»!

Арестовали Павла Евгеньевича не в февральский день, как большинство его друзей, а первого апреля 1925 года. Будто кто-то зло подшутил над семидесятилетним Рейнботом, признав его «участником контрреволюционной монархической организации»!

Приговор, хоть и не правый, чрезмерной строгостью не отличался: «за недоносительство» Павел Евгеньевич отправлен был в пятилетнюю ссылку на Урал (позднее, заменённую на трёхлетнюю) с конфискацией имущества.

В ссылке в Свердловске работал в областном архиве, занимаясь разборкой самых разных документов. Как знать, не попадались ли ему в руки дела, связанные с расстрелом царской семьи? Ведь минуло всего семь лет после казни августейшей семьи в доме Ипатьева, ещё свежа была память о гнусном преступлении. Но даже, если бы он и знал страшные подробности казни августейшей семьи, да и всю кровавую интригу, закрученную большевиками, как бы он смог употребить те свои знания?!

Жизнь продолжалась и в ссылке. Павел Евгеньевич остался верен прежним идеалам, впитанных со времён лицейской юности, и памяти своего кумира. В марте 1926 года ссыльный Рейнбот прочитал (и с большим успехом!) в Уральском областном музее доклад о последних годах жизни Пушкина.

Вскоре его ждал новый арест и высылка в Тюмень. Но и там нашлась привычная для него работа в местном архиве. Павел Евгеньевич с присущим ему оптимизмом писал оставшимся на воле друзьям: «Люди живут и в Сибири<…> Каюсь: я рисковал попасть в Ялуторовск, но при всей моей товарищеской любви к В.К. Кюхельбекеру очень рад, что "оставили" меня здесь».

Дочь Мария стучалась во все инстанции, не переставая хлопотать за ссыльного отца, – и добилась-таки решения Коллегии ОГПУ по досрочному его освобождению. Правда, без права проживания в шести значимых городах страны. Но нелепое ограничение вскоре сняли, и в мае 1927-го Павел Рейнбот вернулся в Ленинград. И (о чудо!) был принят в Пушкинский Дом на должность научного сотрудника. Вновь с головой окунулся в любимое дело.

Павлу Евгеньевичу выпало счастье принимать в Пушкинский Дом легендарную коллекцию Александра Фёдоровича Онегина, прибывшую из Парижа после смерти её собирателя. То были, пожалуй, счастливейшими днями в его жизни. Казалось бы, все испытания, что в избытке припасла ему судьба, в прошлом… Но вскоре Рейнбот вновь оказался в кабинете следователя и отвечал на вопросы по уже… «Академическому делу». На сей раз фортуна улыбнулась ему: вместо ожидаемого ареста Рейнбот был отправлен… на пенсию.

Павел Рейнбот мирно почил в Ленинграде в 1934-м, пережив трёх российских императоров и многих советских вождей.

Владимир Константинович Лозина-Лозинский (1885 – 1937). Протоиерей Русской православной церкви. Священномученик.

В 1910 году он, недавний выпускник юридического факультета Санкт-Петербургского университета, приступил к службе в Правительствующем Сенате. Вскоре разразилась Первая мировая, и Владимир Константинович желая послужить Отечеству, просился на фронт, но по слабости здоровья не был взят в действующую армию.

Но в стороне от дел не остался: стал помощником начальника Петроградской санитарной автомобильной колонны, руководил перевозкой раненых со столичных вокзалов и распределением их по госпиталям.

Приход к власти большевиков круто изменил его судьбу: дипломированный юрист был рукоположен в сан иерея, служил настоятелем университетской церкви. Окончил Петроградский богословский институт, и вскоре подвергся аресту. Но друзья сумели раздобыть нужную справку о якобы «остром душевном расстройстве» арестанта, и молодого пастыря выпустили на свободу. Увы, ненадолго.

В феврале 1925-го отец Владимир был арестован по «Делу лицеистов»: в вину ему ставилось участие «в монархическом заговоре». А как доказательство – поминовение во время церковных служб имён казнённой царской семьи.

Во время панихид, что служил отец Владимир в памятный день Лицея, поминались все почившие выпускники-лицеисты прошедших лет, и особо –Александр Сергеевич Пушкин. И, конечно же, с молитвенным трепетом произносились священником имена императора, императрицы, великих княжон и отрока-цесаревича.

Высшая мера наказания – таков был приговор Владимиру Лоза-Лозинскому. Но «сердобольные» судьи (быть может, вновь помогла старая медицинская справка?!) решили заменить расстрел десятилетней ссылкой на Соловки.

Яркий облик отца Владимира, его природный аристократизм запечатлелся в памяти былых соузников: «Изящный, с небольшой красивой остриженной бородкой… Он был так воздушно-светел, так легко-добр, что кажется воплощением безгрешной чистоты, которую ничто не может запятнать».

В ноябре 1928-го власти вдруг смилостивились, смягчив наказание и отправив Владимира Константиновича в ссылку в глухую деревеньку, затерявшуюся в таёжных просторах.

После освобождения, вернувшись из Сибири, отец Владимир служил настоятелем кафедрального Михайло-Архангельского собора в Новгороде. Запомнился прихожанам, как «бодрый и необыкновенно сильный духом» пастырь.

Наступил год 1937-й. В начале декабре уходящего года, памятного не только грустным пушкинским юбилеем, но и разгулом репрессий, последовал новый арест: отца Владимира обвинили в участии некоей антисоветской группы с весьма странным и витиеватым названием.

Владимир Константинович виновным себя не признал, но его отказ не мог изменить фатальный приговор пресловутой «тройки»: на исходе того же страшного в недавней истории года он был расстрелян.

…Так уж совпало, что на Архиерейском соборе Русской православной церкви, что прошёл в Москве в августе 2000 года, отец Владимир был причислен к лику святых новомучеников и исповедников Российских. Вместе с царскими страстотерпцами, память коих была всегда святой для Владимира Лозина-Лозинского.

Отец Владимир владел несколькими европейскими языками, писал стихи. Иногда на французском. Быть может, невольно подражая юному лицеисту Александру Пушкину. Ему радостно было сознавать, что увидел он Божий свет в один день с русским гением – 26 мая. Только спустя более чем полвека.

Пётр Петрович Вейнер (1879–1931). Издатель, краевед, меценат и коллекционер.

Выпускник Императорского Александровского лицея 1898 года. Принимал участие в Русско-японской войне, занимаясь эвакуацией раненых под эгидой Красного Креста.

Издатель и редактор журнала «Старые годы», снискавшего необычайную популярность среди читателей. Заслуги издателя перед отечественной культурой не остались незамеченными: Императорская Академия наук в марте 1911-го наградила Петра Вейнера золотой Пушкинской медалью.

Следующий год стал также знаменательным в биографии коллекционера и искусствоведа: Вейнер стал действительным членом Академии художеств.

Даже в годы Первой мировой Пётр Петрович не прекращал издание своего уникального журнала, а на вырученные средства основал лазарет и реабилитационные «курсы для увечных воинов».

Но, пожалуй, своей жизненной миссией считал он создание «Музея старого Петербурга», любимого детища, явившегося на свет в конце 1907 года. Из личной коллекции Пётр Вейнер передал музею редкостное богатство: рисунки и чертежи самого Джакомо Кваренги, исторические альбомы и литографии, старинные карты предместий двух российских столиц.

«Музей старого Петербурга» после октября семнадцатого ещё жил и был открыт для посетителей, а вот его директора время от времени препровождали в дом на Шпалерной. Но всякий раз музейщику везло: Пётр Вейнер за недоказанностью обвинений обретал свободу. Пока в 1925-м не был привлечён по «Делу лицеистов» и не отправлен в ссылку на Урал. За него хлопотали друзья, и через четыре года он вновь вернулся в любимый город. Стал жить вместе с матерью.

С юности Пётр Петрович был подвержен неизлечимому недугу, следствиемкоего стала болезнь ног. Уральская ссылка усугубила течение застарелой болезни, превратив прежде деятельного Вейнера в инвалида: каждый шаг давался ему с неимоверным трудом. Но что до того было «бдительным» чекистам!

Последовало новое обвинение – участие в«монархической группировке», и в июле 1930 года больного и немощного «контрреволюционера» на допрос доставили на носилках. Тройка ОГПУ, недолго совещаясь, вынесла Петру Вейнеру свой «расстрельный вердикт».

Когда за ним пришли, приказав арестанту встать, Пётр Петрович уже не мог подняться с тюремных нар. Конвоиры проявили необычайную «гуманность» к больному человеку: в камеру внесли кресло, усадили в него узника, надёжно привязав ремнями, и вынесли… на казнь.

…Не припомнилось ли ему в тот последний скорбный час, что именно так, поднимая в кресле, под возгласы «Ура!!!» чествовали выпускники-лицеисты учителей, удостоившихся их особой любви?!

Много позже русский художник Александр Бенуа напишетв своих «Воспоминаниях»: «Заслуга Вейнера перед русской культурой не может быть достаточно оценена, что не остановило большевиков предать этого ни в чём политически не повинного человека расстрелу».

Для именитого петербуржца, хранителя истории великого города, ночь под Рождество 1931 года стала последней в его подвижнической жизни.

Постскриптум

Судьбы лицеистов былой, уже новой эпохи, словно незримо переплелись с жизнью их старшего товарища и однокашника Александра Пушкина. Все они, несмотря на различия в возрасте и социальном положении, боготворили своего кумира, зачитывались его стихами, будто через толщу дней, обращённых к ним:

Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.

Пушкинские стихи «19 октября» легли на бумагу в сельце Михайловском в 1825 году. Тогда впервые поэту пришлось встречать заветный день Лицея в одиночестве, без друзей.Но сердцем Пушкин был с ними.Одних – в своём поэтическом послании он ободрил, над судьбами других – печально вздохнул, за третьих – порадовался. Знать бы поэту, каким роковым пророчеством отзовутся те строки ровно через столетие – в недоброй памяти 1925 году!

Когда неведомые ему «братья по Лицею» жестоко поплатились только за то, что остались верны высоким идеалам, внушенным им, как и их кумиру Александру Пушкину, с юных лет.

«Дело лицеистов» – скорбная страница в более чем двухвековой истории Лицея, вне зависимости от его названия: и Царскосельского, и Александровского. Единственный из всех, проходивших по тому абсурдному делу, Владимир Лоза-Лозинский не учился в прославленных стенах.Но мученическая кончина пастыря будто «внесла» его в списки питомцев Лицея.

Подобно недавней истории русской Церкви, летопись пушкинского Лицея явила сонм новомучеников-лицеистов. Ведь смерть каждого из них, – в петроградской ли тюрьме, на Соловках ли, – стала светозарной для будущих поколений. И примером неизбывной любви к русскому гению.

Лариса Черкашина