Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/

25 Июня, часа в четыре, началась небольшая перестрелка, бухала артиллерия. Никто из нас не обратил на это внимания. Я сидел в шалаше и играл в преферанс, вдруг слышу, передают: «Поручик Попов к командиру батальона\ Я бросил карты и отправился к подполковнику Тимченко. Тот был в мрачном настроены. «Вы меня звали, Николай Владимирович? спросил я. «Соберите свою роту», приказал он. «Что, идем сменять?» «Да, сменять. Приказано взять фольварк Облычин». «А что случилось?» - допытывался я. «Вы соберите, тогда увидите... Ну идите!» Я вижу, что дело принимает серьезный оборот, и пошел к роте. Приказал протереть винтовки, взять носилки и проверить людей. Через 20 минут рота шла на сборный пункт. Было совсем темно и только временами луна, выползая из-за туч, освещала прогалину, на которой построился наш 2 батальон. Нашему 2-му батальону вменялось в обязанность выбить противника, занявшего фольварк Облычин, и удержать фольварк до утра. Утром нас должны были сменить. Командир полка вышел к батальону и сказал нисколько напутственных слов. Закончил он свою речь приблизительно так: «Я посылаю 2-ой батальон, как лучший батальон полка, в Ваших офицерах я уверен, они покажут Вам пример и приведут к победе. Не отставайте и вы. Да хранить вас Господь!» Мы тронулись рота за ротой, храня полное молчание. Вели нас проводники Мингрельского полка. Батальон остановился, когда подошел к землянке командира батальона Мингрельского полка. Здесь шло совещание относительно атаки.
Атакой руководил командир Мингрельского полка, князь Макаев. Задача дана была следующая: батальону Эриванцев приказано выбить противника из фольварка Облычин, причем фольварк Облычин должен быть удержан до утра. Атаковать без выстрелов и криков: «ура».
До фольварка Облычин 1500 шагов и в него ведет проселочная дорога, которая и должна служить нам ориентировочным пунктом.
Когда вылезала из-за туч луна, то фольварк Облычин ясно был виден, так как его окружал пышный парк, и он казался темным пятном на светлом фоне поля зрелой пшеницы.
Командир батальона, подполковник Тимченко, решил произвести атаку следующим образом: справа от дороги одна рота должна охватить левый фланг противника. Две роты в лоб. Направлена вдоль дороги, не переходя ее, Одна рота в охват правого фланга противника. Она должна двигаться, держа связь с средними двумя ротами. Рота, идущая во второй линии, должна по взятии фольварка остаться в нем и составить его гарнизон. Бросили жребий, какой роте где идти. Мне с 8 ротой достался лобовой участок во 2-ой линии и я, стало быть, должен был удержать фольварк до утра. Борис Гаттенбергер с 6-ой ротой шел впереди меня, слева с 7-ой ротой прапорщик Исаев и справа с 5-ой ротой прапорщик Жилин.
Я приказал гренадерам снять мешки и котелки, сложить все в кучу повзводно и оставить двух больных часовыми у вещей. Гренадеры сами столковались, кому остаться, и я приказал еще раз поверить людей. Двое куда-то скрылись оказалось после поверки, и взводные обещали утром их представить. Командиром батальона приказано было занять исходное положение. Тихо мы вышли через проход в проволоке и легли. Я положил роту в четыре линии. Каждый чувствовал плечом своего соседа. Я был совершенно спокоен, но на успех, признаться, не рассчитывал.
Сигналом к наступлению должна была служить очередь нашей гаубичной батареи, которая должна была дать несколько очередей по фольварку, а затем перенести свой огонь по главной лиши окопов.
Командир батальона, подполковник Тимченко, передал по телефону, что все готово. «Пе, пе, пе» — засопели телефоны и, минуту спустя, раздался глухой звук гаубичных выстрелов. Заулюлюкали снаряды, прорезая воздух, и мы поднялись и пошли. Идти пришлось по колосившейся пшенице чуть ли не в рост человека. Шумели, благодаря этому, страшно.
Несмотря на то, что шедшая впереди 6-ая рота утаптывала пшеницу, идти все же было трудно. Не прошли мы и 500 шагов, как по нас открыли огонь. Сначала огонь был одиночный, а потом все затрещало и запело. Пулемета не было слышно. Мы шли вперед. Вижу, редеет впереди меня стена, но на этот раз, кажется, нет к тому особенных причин. Вот идущий впереди меня гренадер 6-ой роты присел и лег. «Притворяется мерзавец», мелькнуло у меня в голове, и я крикнул: «Ну-ка, 8-ая, поддай жару 6-ой!» И моя рота начала ногами подгонять мнимых раненых. Слышу вдруг крик: «Ваше Благородие, уже два есть». Оказывается, что секрет не успел отойти и быль захвачен.
Вот уже и фольварк. Мелькают взблестки выстрелов. Чувствуется запах пороха, 6-ая рота перемешалась с моей. Я иду впереди всех, сжимая в правой руке «Наган». Трудно идти. В голове стучит мысль, а вдруг опять «не хватит людей?» Я не выдержал, обернулся к роте и крикнул: «ура!» «Ура, ура, у... у... ура!», подхватили гренадеры, и мы ворвались в фольварк. Внезапно молния прорезала воздухе, я отшатнулся. В меня почти в упор выстрелил мадьяр и бросился бежать. Выплывшая луна осветила его силуэт, мелькавший между деревьями. Я бросился за ним и, настигнув, ударил его рукояткой револьвера по голове. Он упал. Подбежавшие гренадеры принесли мою сбитую выстрелом фуражку и вмиг обезоружили мадьяра. Почти никто из Облычина не ушел; большая часть была взята в плене и тотчас отправлена в тыл. Гренадеры воспользовались случаем отвести пленных и поисчезали. Я собрал около себя около 80 человеке и рассыпал их в цепь на противоположной опушке парка в канаве. Попрятавшиеся по подвалам мадьяры были извлечены и отправлены в тыл. Их телефонисты вместе с телефонами были захвачены в тот момент, когда они что-то передавали.
Я ждал контратаку, но ее не последовало. Как всегда, откликнулась неприятельская артиллерия, и нас всю ночь обстреливала шрапнелью.
Под утро нас действительно сменили Мингрельцы, и мы отправились восвояси. Нужно было видеть с каким гордым видом мы шли. Каждый гренадер навьючил на себя по две винтовки, по две фляжки и разной ерунды.
Когда мы пришли в полк, рассвело, и роты приветствовали нас криками «ура».
Командир полка, ознакомившись с ходом боя, меня сердечно благодарил. При подсчете потерь оказалось, что моя рота таковых не имела.
Через наш штаб полка прошло около 80 пленных. Пленные показали, что Облычин занимали две роты 27 Гонведного полка. Другие роты батальона потери имели, но очень незначительные. Успех нас сильно подбодрил, и полк воспрянул духом. Правда, не обошлось и на этот раз без курьеза. Командир полка вызывает меня вдруг к себе и говорит, что из штаба корпуса запрашивают, почему при вчерашней атаке кричали ура.
Я откровенно признался, что первым крикнул ура я сам, что, хотя этим быть может и нарушил диспозицию, но считал необходимым это сделать, так как от этого зависел успех атаки. Не знаю, что передал в штаб корпуса командир, но меня только никто уже больше не тревожил.
29 Июня в день Петра и Павла наш полковой праздник. В мирное время, как и в каждом полку, этот день особенно выделялся из всех праздничных дней. Но тогда на это имелись средства, время и соответствующая обстановка. Теперь же ничего, или почти ничего под рукой не имелось. На поляне за лесом выстроился полк. Полковой священник отслужил молебен и полк прошел мимо начальника дивизии, ген.-лейт. Габаева, церемониальным маршем. Впереди полка шло полковое знамя, имевшее только ветхие, но гордые остатки полотнища, свидетеля двухсот семидесяти трехлетней истории полка. Вот полк построился в резервную колонну и вперед вызваны гренадеры, получившиe боевые награды. Их около пятидесяти человек. Полк берет на караул. Гремит полковой марш. В эту торжественную минуту начальник дивизии обходит ряды героев и прикалывает к груди каждого его отличие. Церемония заканчивается громовым ура в честь Георгиевских кавалеров и полк под звуки марша расходится. Сегодня и у офицеров, и у гренадер улучшенный столь. Благодаря прекрасным организационным способностям князя Вачнадзе, нашего начальника хозяйственной части, мы имели возможность сегодня отдохнуть душой, вспомнить доброе старое время и провести пару часов в дружеской беседе за стаканом вина.
Все офицеры были приглашены в столовую, устроенную в лесу. Столовая представляла из себя гладко вычищенную площадку, защищенную сверху от солнца, так как день был солнечный, полотнищами палаток, соединенными в одну длинную широкую ленту. Стола не было. Вместо него была выкопана канава вокруг устроенного прямоугольника. В канаву садившиеся спускали ноги, а прямоугольник, долженствовавший заменять стол, покрывался скатертью. Места сидений немножко были углублены и таким образом создавалась полная иллюзия обеденного стола. Обед прошел очень оживленно. Несмотря на то, что в это время был период отступления и доставать все было очень трудно, за столом было все решительно, кроме шампанского.
За обедом играл наш прекрасный полковой, оркестре впервые за 10 месяцев войны усладивший нас музыкой. Если не ошибаюсь, оркестр все время, до сего дня даже не существовал и только к полковому празднику его вновь собрали, сколотили и возобновили часть когда-то обширного репертуара.
1 Июля днем нам приказано было стать на позицию. Сделать это было вполне возможно, так как к позиции всюду были прекрасные подходы, вдобавок имелись и ходы сообщений.
Наш 2 батальон был назначен на участок Мингрельского полка. Я сменил роту Мингрельцев и занял ее участок. Моя рота имела 180 штыков, так как в резерве к нам подошли пополнения. Пополнение на этот раз было из старых солдат, вернувшихся из госпиталей, в подавляющем большинстве Георгиевских кавалеров, и представляло собой испытанный боевой элемент. Окопы моей роты были на скате холма, имевшего на самой вершине лесистую макушку. Там в лесу находилась землянка командира батальона, та самая, у которой мы останавливались для получения приказаний перед атакой Облычина. Фольварк Облычин был против нас внизу и чуть вправо. Мои окопы перерезала пополам довольно глубокая лощина, таким образом мне пришлось разделить роту пополам и в каждом окопе поставить по два взвода. Я остался при второй полуроте с левой стороны лощины. Оба полуротных окопа были соединены ходом сообщения шагов 100 длиною. Вправо от моей роты опять шел ход сообщения шагов 200 длиной и начиналось расположение 7 роты. Слева же от меня, почти непосредственно примыкая, стояла 9 рота. Впереди моих окопов шло солидное проволочное заграждение в 5 рядов, но к сожалению вынесенное всего на 25-30 шагов. Обстрел всюду был хороший, особенно из первой полуроты, где и стоял пулемет, направленный для обстрела лощины вдоль.
Когда происходила смена, влево от расположена нашей дивизии на участке 3 гв. дивизии у фольв. Заборце шел ожесточенный бой. Немцы вели артиллерийскую подготовку. Я долго стоял и в бинокль рассматривал поле боя, которое все дымилось и заволоклось туманом от бесчисленного количества падающих снарядов. То было начало кровопролитного боя, длившегося 5 дней и отмеченного в Сводках штаба Верховного Главнокомандующего, как упорные бои на лиши Красностав-Грубешов.
Ночью сменившиеся Мингрельцы должны были взять фольварк Облычин, оставленный ими накануне смены. Для атаки был назначен батальон под командой моего товарища, поручика Кавтарадзе. Перед атакой я взял трубку телефона и слушал с замиранием сердца, что передают в телефон.
Из трубки исходили восклицания: «какой это Кавтарадзе? Да, что ты не знаешь, у Ксенжостон мы вместе окапывались... Ничего не подгадит»!
Наконец я уловил: «пошли». Я выскочил из блиндажа и впился взором в темноту по направлению к Облычину, весь обратившись в слух. Рота вся притаилась у бойниц. Вот раздались первые выстрелы. Наступающих заметили, стрельба усилилась, забила артиллерия, затрещали пулеметы.
Раздалось громкое: «ура». «Ура» постепенно стихало и стихло совсем. По-прежнему трещали винтовки и пулеметы. «Неудача», решил я. Да и действительно, раз из Облычина немцы стреляют, значить они не выбиты. Прошло томительных полчаса. Вдруг новый взрыв «ура». Гул выстрелов, зверское «ура», похожее на мычанье, глухие взрывы ручных гранат. Я бросился к телефону. В телефоне передали, что Облычин взят, что ведут пленных немцев, взято два пулемета и т.п. Через наши окопы шли раненые. В свою очередь взявшим Облычин был передан приказ вырубить Облычинскую рощу, взорвать ручными гранатами колодцы и засыпать ход сообщены, ведущий из Облычина к нашей линии. Ход этот был построен после первого взятия Облычина, а теперь он мог пригодиться только немцам при их наступлении. Ни одной из этих задач выполнить не удалось, ввиду их обширности. Часть хода сообщены была засыпана, а роща так и осталась на своем месте. После всего этого Облычин был оставлен без боя, и немцы два вечера подряды эффектно обстреливали фольварк, полагая, что его занимают наши части. И невольно рождался вопросы «а для чего это было нужно»...
4 Июля бой уже шел по всей линии. Особенно яростно атаковали немцы стоявшую влево от нас гвардию. Вооружившись биноклем, я до одурения, не отрываясь ни на минуту, следил за ходом боя у фольв. Заборце. Вот немцы атакуют и занимают часть окопов соседнего гвардейского полка. Но как бы обозлившись и яростно взрывая фонтаны земли, несутся наши снаряды. Немцам видно плохо. Вот сквозь дым и пыль движутся наши части, идя в контратаку. Стоить адский гул, дрожит земля. Ряды их все реже и реже... Сердце сжимается от боли... Вечером все же сообщают, что положение восстановлено Л.-Гв. Волынским полком. Сюда, ближе к нам, пылает Берестье. С таким же ожесточением немцы стреляют по расположению Грузинского полка и нашему З-му батальону. Наш 2-ой батальон получает изредка по очереди шрапнели, но чувствуется, что и до нас дойдет черед. По телефону передают, что очень тяжелое положение в третьем батальоне. Из резерва двинута одна из рот первого батальона с подпоручиком Абориным. Вдруг совершенно неожиданно против расположения Грузинцев и нашего 3-го батальона немцы бросаются в атаку. Нужно заметить, что немцы накануне ночью спустили свои окопы на половину противоположного от нас ската и находились от нас не более, как в 1000 шагах.
Картина атаки была замечательно красива. Внезапно весь бруствер немецких окопов покрылся людьми, скатившимися вниз в пшеницу. Только небольшая часть туловищ атакующих была видна, зато каждый солдат оставлял за собой змеевидный след в утоптанной пшенице. Хотя атакующие шли не на меня, но от нас их настолько удобно было поражать огнем, что я приказал роте приготовиться и открыть огонь. Наша артиллерия тоже откликнулась и снаряде за снарядом полетел на атакующих. На полдороге немцы залегли и больше не поднимались. Два часа моя рота поддерживала огонь по тому месту, где остановились зигзагообразной линией, ибо лежание немцы были скрыты от наших взоров густой пшеницей.
К 4-5 часам дня немецкий артиллерийский огонь начале ослабевать. Я подошел к командиру З-го батальона, подполковнику Пильбергу, заменившему князя Ш., который оказался контуженным «вдали разорвавшимся снарядом», и мы с ним пошли в окопы рот 3-го батальона ознакомиться с разрушениями и потерями.
Картина, представившаяся нам, была невиданно ужасна и леденила кровь. В окопах сидели уцелевшие гренадеры. Все они казались ненормальными, на вопросы или совсем не отвечали, или отвечали невпопад. Козырьки частью были пробиты, частью обрушены, местами был совсем снесен бруствер и для того, чтобы пройти по окопу нужно было на минуту показаться совершенно на открытом месте. Из-под обломков укрытий и обвалившейся земли торчали руки, ноги, стены окопов залиты сплошь кровью и усеяны миллионами собравшихся Бог весть откуда мух. Вот лежит гренадер, буквально изрешеченный бесчисленным количеством попавших в него шрапнельных пуль, но он еще жив, а вынести его нельзя, — ходы сообщена засыпаны. Поодаль лежит труп гренадера без головы. Выходит подп. Аборин, в руках у него дистанционная трубка тяжелой немецкой шрапнели — еще теплая. «Вот», говорит он, «пробила дверь моего блиндажа и чуть меня не убила». Состояние духа у всех подавленное. Вечером эти роты были заменены присланными из резерва. 9-ая рота, как менее пострадавшая, осталась на месте.
Ночь с 4 на 5 Июля прошла тревожно. Мне принесли тридцать ручных гранат системы «Новицкого», затем пришел саперный офицер и просил указать ему, где бы я хотел иметь прожектор, так как он прислан ко мне с прожектором. Когда я услышал о прожекторе, то чуть было себя не ущипнул. Совершенно невероятно. У меня в роте будете прожектор. И я от восторга не знал, где мне этого офицера посадить. Наконец место выбрано. Прожектор установлен. Вот его лучи прорезали ночной мрак и впились немым взором в Облычин. Я быль доволен. Вдруг страшный свист прорезал воздух и свет прожектора померк от заслонившей его пыли. То разорвалась немецкая граната, за ней другая. Прожектор погас. «Вы знаете, поручик я пойду посмотреть, что делается с аппаратом», заторопился сапер.  «А Вы спросите по телефону, ведь Вы же связаны своим собственным телефоном», возразил я. «Да, но я все-таки должен еще раз осмотреть»... и... он скрылся в темноте. «Ваше Благородие, а прожектёры уже ушли», передали мне через 10 минуть мои телефонисты, «они передают, что здесь им неудобно»... Так «прожектёров» я больше не увидел.
«Ваше Благородие, Вас просят к телефону», докладывает мне телефонист. Я беру трубку. «Сегодня ночью Тифлисский полк будет атаковать Берестье, не стреляйте», передает мне адъютант, капитан Шлиттер.
Через полчаса опять вызывают. «Сейчас на Вашем участке будут работать наши разведчики, не стреляйте». Нужно, думаю, предупредить свои секреты. Взял своего неизменного друга Сазонова и, предупредив роту, что я выхожу за проволочное заграждение к секретам, вылез из окопа и прошел через пролаз в проволоке, что был оставлен в том месте, где лощина глубже всего прорезала расположение моей роты. Секреты бодрствовали, и я им объяснил, чтобы зря не поднимали тревоги, если услышат шум. Только я вернулся к себе и намеревался лечь, как вбегает фельдфебель и докладывает, что прибежали все секреты, и говорит, чтo немцы наступают. Я пожалел о прожекторе и о том, что у нас нет ракет. Но делать было нечего. Рота замерла в ожидании моей команды. Прошло несколько томительных минут. Гробовая тишина ничем не нарушалась. Я недоумевал. Прошло пять, десять минут. Я приказал позвать бывших в секрет, допросил их и приказал им вернуться на свои места. Вижу, они мнутся. «Идите за мной, трусы», сказал я и вышел вперед. А у самого самочувствие тоже было неважное. Возможность немецкой атаки была вполне вероятна, и в темноте мы могли совершенно неожиданно наткнуться на неприятную встречу. Я переборол себя и развел все секреты по местам и даже с одним из секретов пролежал минут пять на земле, прислушиваясь. Ни малейшего намека на присутствие немцев я не обнаружил и, приказав быть бдительными, ушел к себе. Не прошло и десяти минут, как я вернулся, опять мне докладывают, что секреты убежали и говорят, что немцы идут. Опять рота приготовилась, опять все тихо, и никого нет. «Нервничают люди», подумал я, — «не возьмут же немцы нашу позицию с налета, ибо через пять рядов проволоки не перемахнешь». И я, пригрозив расправиться с трусами утром, приказал от каждого взвода выставить к бойницам по отделению, а кроме того выставить часовых к проволоке. Я дрожал, как в лихорадке, от нервного напряжения и решил хоть часок заснуть, предвкушая удовольствие с утра испытать положение 3-го батальона. Но вздремнуть мне не удалось. Вбежал гренадер и доложил, что слышен топот, стучать котелки, а что балакают — не поймешь.
Еще было темно, хотя по часам скоро должен был наступить рассвет. В темноте явственно прозвучала немецкая команда, послышался топот ног и учащенное дыхание. Немцы подошли вплотную. «Огонь», успел крикнуть я в тот момент, когда часовой перескочил через бруствер. Тра..а..х — прорезали ночную тишину выстрелы. Неуверенно провел короткую очередь пулемет. Все ожило, заговорило. Телефонисты передали в штаб полка, что немцы наступают и отовсюду загудели телефоны. Между тем стало светать. Картина постепенно стала вырисовываться. За проволокой в двадцати шагах лежали убитые немцы, нисколько поодаль окапывались остальные. По каждой показавшейся каске все стреляли. За первой линией окапывающихся обрисовывалась и вторая, и третья, и четвертая линии. Огонь поддерживался самый интенсивный. Немцы не могли высунуть носа. У меня созрел план перейти в контратаку и захватить ближайшую линию. Я приказал не давать немцам возможности выглядывать из окопов, а сам обратился в штаб полка с просьбой, чтобы наша батарея попробовала обстрелять еще не успевших как следует окопаться немцев. Немецкая артиллерия открыла огонь, по-видимому пристреливаясь к нам. Наши артиллеристы, соединившись со мной, заявили, что могут открыть огонь, если я возьмусь корректировать их стрельбу. Я охотно согласился. «Мы стреляем», передали мне в телефон. Шрапнель дала хороший разрыв, но ближе ко второй цепи. Мне же хотелось насолить первой. «Перелет», передал я. «На сколько», спросили меня. Я по-пехотному оценил расстояние в шагах. «Если можно, передавайте в саженях», просили меня. «Отлично, буду передавать в саженях». Уже третья шрапнель разорвалась так удачно, что не было сомнения в том, что несколько немцев было убито. Двое даже не выдержали, вскочили и бросились назад, но оба были уложены пущенными вдогонку пулями. «Стреляем», передали опять. Странно завизжали пули откуда-то сзади. Я оглянулся и увидел, что снаряд, зацепившись за деревья на вершине нашей горки, разорвался. Я передал об этом на батарею. «Да, знаете, мы не можем стрелять под таким углом, мы можем влепить нечаянно и к вам снаряд». — «Пустяки», отвечал я, «ведь вы только что прекрасно попадали». На этом разговор кончился. Стрельбу наша батарея прекратила. Заговорила немецкая артиллерия, и поднялись вторая, третья и четвертая немецкие линии и пробовали наступать, но через минуту уже были остановлены. Пулемет работал отлично. Соседние роты тоже открыли частый огонь. Бой разгорался. Ни на минуту не отходя от бойницы, наблюдал я в бинокль за немцами. Правой рукой я держал бинокль, а левой уперся на приклад винтовки, вложенной в бойницу. Около меня стоял поручик Кандауров и знакомился с положением дел в моей роте. «Вот, смотри», говорил ему я. «Как ты их так близко подпустил?», удивлялся он. Я рассказал ему, как это случилось, и он ушел к себе.
Продолжая наблюдать, вдруг я почувствовал, что задыхаюсь и падаю в какую-то бездну... «Умираю», мелькнуло в моем сознании. «Вот еще... еще немного и готово, я буду мертв». Но нет. Я опять ощутил возможность дышать. Стало быть, я жив...
Открыв глаза, я увидел, что лежу, а вокруг стоит дым и что-то сыплется на меня. Я вскочил и увидел, что стоявшие около меня гренадеры лежат в луже крови. Тогда только я взглянул на себя. Первое, что я заметил, что у меня из левой руки фонтаном льется кровь. Я присмотрелся к руке и отвернулся. Кисть моей руки была оторвана и пальцы валялись тут же на дне окопа. Вид руки был неописуемо ужасен. Весь я был залит кровью. Лицо болезненно ныло, глаза слипались. Я понял, что в окоп попал свой снаряд. Телефонисты проявили инициативу и просили нашу батарею прекратить огонь. Прибежал санитар и стал меня перевязывать. Первое, что сделал молодчина санитар — это попросил снять с меня револьверный шнур и туго перетянул мне руку выше локтя. Тут только я почувствовал сильную боль. У меня потемнело в глазах, и я попросил воды. «Воды нет, есть холодный чай». «Давай». Мне страшно хотелось умыться. Я не понимал, что я обожжен, что у меня сгорели брови, ресницы и усы. Глаза к счастью уцелели. «Ну а здесь у вас маленькая рана», сказал санитар, накладывая повязку на подбородок. Но раны оказались еще и на груди, и на правой руке. «Эти можно не перевязывать, а то у меня не хватит бинтов», решил санитар. Я приказал передать командиру батальона, что прошу прислать на смену мне другого офицера, а пока что решил раздать ручные гранаты и поставить у прохода в проволоке двух надежных людей с ручными гранатами. Приказание было исполнено. Я собирался прощаться с ротой, как немцы бросились в атаку. Теперь немцы поднялись все. На минуту я забыл про боль и слабость и опять встал на ступеньку окопа, поддерживаемый вестовым Безруковым. Две минуты свирепого огня, и немцы, дошедшие было до проволоки и встреченные ручными гранатами, бежали, оставив массу трупов у проволоки.
«Собирай мои вещи, сейчас пойдем», сказал я вестовому. Он скрылся в землянке. «Ваше Благородие, вам передают, что вы можете идти. Уже идете другой офицере, штабс-капитан Крупович». Я уходил, прощаясь и целуясь со встречными гренадерами. Все плакали. Я окаменел, и только круги всех цветов радуги стояли у меня в глазах.
«Прикажете понести вас?» спрашивали меня. «Нет», отвечал я и пошел по ходу сообщения, ведущему к командиру батальона. Шел я никем не поддерживаемый, и стараясь по возможности скорее дойти до командира батальона, чтобы прилечь. Теперь мне хотелось только одного — как можно скорее уйти. Немецкие снаряды начали рваться над расположением батальона все чаще, — поднялся ад.
«Где командире батальона?» спросил я встретившихся гренадер. «Вы, Ваше Благородье, уже прошли, они там». Я оглянулся и увидел бледного и растерянного Николая Владимировича. «Что с вами, дорогой мой?» «Оторвало руку», ответил я. «Ну, слава Богу!» воскликнул Николай Владимировиче. Я сделал слабую гримасу, пытаясь рассмеяться над выражением радости подобным восклицанием. Он меня понял и смущенно добавил: «А ведь мне передали, что вы убиты, и я приказал принести ваше тело. Носилки, давайте!» волновался Николай Владимирович, «носилки живей!» Я прилег на его бурке; а минуты три спустя, когда меня уносили, на бурке осталось большое кровавое пятно. Мы трогательно расцеловались, и четверо носильщиков понесли меня к штабу полка. Стоял прекрасный день, было тепло, меня это немного убаюкивало. Я старался ни о чем не думать. Штаб полка был недалеко. Нужно было только спуститься с горки. В полуверсте на пивном заводе помещался наше штаб полка. Командир полка, полковник Вышинский, и адъютант, капитан Шлиттер, вышли меня встречать. Велико было их удивление, когда я встал сам с носилок и подошел к командиру. Вид у меня был ужасный. Это было заметно по лицам встретивших меня. Командир полка предложил мне лечь на его постель и засуетился с простыней. «Сейчас будет подан полковой фаэтон, я уже распорядился», успокаивал меня он. Я прилег. «Князь Эристов, проводите поручика на перевязочный пункт», просил командире начальника команды связи.
Подкатил прекрасный экипаж с парой вороных, и я уселся на мягких подушках. Посыпались пожелания, объятия, поцелуи. Перевязочный пункт Тифлисского полка был совсем близко и через несколько минут я сидел во дворе какого-то господского дома на вытащенном из комнаты старинном кресле. «Вам дезинфекцировали рану?» спросил докторе. «Нет», ответил я. «Ну, снимите повязку». Какие-то люди в белом стали снимать с меня окровавленные и промокшие бинты.
Недолго думая, доктор полил мне рану йодом прямо из пузырька. Искры посыпались у меня из глаз, но я даже не застонал, считая это недопустимым и малодушным. «Вам нужна операция. Ты знаешь 34 отряд?» спросил он кучера. «Знаю», отвечал тот. «Вези поручика туда и поскорее». Опять я сел в экипаж, и мы тронулись.
Вестовой Безруков, оказывается, собрал мои пальцы и оторванную кисть, завернул их в газетную бумагу и положил себе в карман. «Ваше Благородие, вы не возьмете с собой пальцы?» спросил он и при этом вынул из кармана мизинец. Я взял мизинец, повертел его в руке и решил, что он мне не нужен. «Тогда я вашу руку похороню», сказал Безруков. «Можешь делать с ней, что хочешь», сказал я.
Я начинал чувствовать, что близок к потере сознания. «Кажется здесь», сказал кучер, останавливая лошадей у двора, над забором которого был прикреплен флаг с красным крестом. Я слез с экипажа и, шатаясь, вошел во двор. Мне подставили табурет. «Сейчас придет доктор. Пожалуйте сюда и раздевайтесь». Меня ввели в палатку-операционную. Я сел на операционный стол. Меня начали разоблачать, разрезая ножницами одежду, чтобы не причинить излишней боли. «Ну, ложитесь», обратилась ко мне сестра. Вошедший доктор расспросил, куда я ранен, и приказал дать наркоз. «Считайте до ста и дышите свободно», сказала сестра, накладывая мне на нос марлю, пропитанную эфиром. Я начал считать.
По мере того, как, считая, я приближался к ста, какой-то приятный шум волной вливался в мой мозг, я переставал чувствовать боль, а вместо нее начинал чувствовать, что куда-то лечу. Я помню, что досчитал до 120... Проснулся я довольно скоро, когда операция была кончена и мне забинтовывали руку. Мое грязное вшивое белье переменили на чистое, а меня, положив на носилки, вынесли во двор на свежий воздух и поставили в тень под большой сосной. «Хотите чаю? Я вам принесу», мило предложила сестра. Почувствовав большое облегчение после операции, я охотно согласился, но, выпив два-три глотка, почувствовал, что меня тошнит. «Это ничего, после наркоза всегда тошнит», успокаивала меня сестра. «Ну вот и автомобиль вернулся. Сейчас вас отправят в Холм прямо в санитарный поезд». Ко мне подошли прощаться мои гренадеры, Сазонов и Безруков. Тут я не выдержал и зарыдал. Спазма сдавила мне горло. Мои гренадеры тоже плакали...