Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/

Наскоро отдав последние распоряжения и расцеловавшись с Сазоновым и Безруковым, я был вдвинут в санитарный автомобиль вместе с носилками. Автомобиль тронулся по грунтовой дороге, временами на ухабе подбрасывая меня и моих трех тяжело-раненых соседей. Один солдате всю дорогу сильно стонал и просил не везти так быстро. Вот мы выбрались на шоссе и ускорили ход. Позади нас гудел бой...
Прибыв в Холм, мы остановились у вокзала, где нас начали выгружать. Я, как способный ходить, поднялся, забрал узелок с одеждой, взятой мною на память, и прошел в указанный мне вагон. Вагон был второго класса, приспособленный для раненых.
Поезд, в который я попал, не был одним из лучших санитарных поездов, но все же был очень хорошим. Самое главное, что персонал поезда был внимательный и окружал раненых хорошим уходом. Когда я пожаловался санитару, что у меня болит голова, он неожиданно принес мне свою подушку и положил ее поверх моей соломенной, чем доставил мне большое облегчениe. Поезд грузился очень долго. Раненые все прибывали. Пришел какой-то священник, кажется apxиepeй местной епархии, и принес для раненых иконки и кресты. Подходя к каждому, он передавал крестик и благословлял. На меня он только посмотрел и прошел дальше. «Вот прозорливец», подумал я, «наверное, принял меня за магометанина».
Принесли обед, но мне было не до него. Рот я не мог открыть от сильного удара осколка в челюсть, обнажившего кость на 5 сантиметров; все тело ныло, и я не находил себе места. Перед отходом поезда разразился сильный ливень. В 6 часов вечера мы наконец тронулись. Из Гомеля я послал несколько телеграмм. Одну, между прочим, в Царское Село, поручику Снарскому, с просьбой доложить Государыне Императрице о моем ранении и просить разрешения эвакуироваться в Дворцовый лазарет Царского Села, в котором для офицеров нашего полка была особая палата. Телеграфировал я и своему брату, находящемуся в Ораниенбауме в школе прапорщиков, прося его меня встретить.
7-го Июля в три часа дня наш санитарный поезд прибыл в Орел и стал разгружаться. Когда мне сообщили, в какой я назначен лазарет, я сел на извозчика и поехал туда, не дожидаясь скучной процедуры выгрузки. Лазарет, в который я был назначен, находился недалеко от станции в помещении семинарии и окружен был прекрасным парком с вековыми деревьями. Здесь я не думал задерживаться и решил переждать нисколько дней, пока получу ответ. В день прибытия в лазарет меня взяли на перевязку. Перевязочная находилась в другом корпусе, и я отправился туда в сопровождении санитара. Первая перевязка была настолько мучительна, что от напряжения холодный пот выступил у меня на лице; когда снимали прилипшую к телу повязку, я чуть было не потерял сознание. Назад я идти уже сам не мог и меня отнесли на носилках.
9-го Июля, в пятницу, я, как желавший эвакуироваться вглубь страны, отправлен был на комиссию. Поехал я на комиссию с одним офицером гвардейцем. К моему несказанному удивлению комиссия прошла без всяких задержек и мне разрешили эвакуироваться в Царское Село.
Выйдя из здания, где заседала комиссия, я сел в фаэтон, решив подождать своего спутника, который немного задержался. Какие-то две молоденькие барышни, проходившие мимо, нерешительно приблизились к экипажу и... на колени мне упал маленький букет цветов. Эго были последние цветы, падавшие из того рога изобилия, которым встречали раненых в первые месяцы войны. Энтузиазма уже не было. Затянувшаяся война с ее сражениями, ранеными, инвалидами, беженцами и всевозможными болезнями и ужасами давно приелась обывателям. Мимо раненых теперь проходили уже равнодушно. Ведь их расплодилось такое множество, что чуть-ли не в каждой семье многомиллионного государства хотя один из членов семьи имел «счастье» быть раненым. Время было действительно тяжелое. Каждый день можно было читать о падении какой-нибудь нашей крепости, считавшейся первоклассной, оставленной по «стратегическим соображениям». «Наши части отошли на заблаговременно укрепленную позицию» — все чаще и чаще попадалось на страницах официальных сообщений. Раз даже мне попался совершенно необычайный термин: «Наши части вышли из боя». Союзники наши не могли нас также ничем порадовать. Для нас, русских, одерживавших крупные победы и терпевших большие поражения, казались смешными и жалкими масштабы французских официальных сообщений, гласивших о занятии какой-то «воронки» и о продвижении в таком-то районе на 15 —20 метров.
На другой день, т.е. 10-го Июля, я с двумя офицерами гвардии выехал «в скором» в Москву. В Москве ждать пришлось недолго, около 2-х часов, и к шести часам вечера мы были уже на Николаевском вокзале Петрограда. По выходе из вагона к нам подошли какие-то лица в штатском, попросившие нас зайти зарегистрироваться. Спросив наши фамилии и прочие необходимые для регистрации сведения, нам подали автомобиль для перевозки нас на Царскосельский вокзал. Когда мы подъезжали к Царскосельскому вокзалу, я обратил внимание, что за автомобилем бежит какой-то офицер в форме нашего полка. Оказалось, это был мой брат Миша, накануне произведенный в прапорщики и получивший именную вакансию, минуя запасный батальон, в наш полк. Сцена встречи была чрезвычайно трогательна. Миша мой не выдержал, слезы навернулись у него на глазах, когда он узнал, что я лишился руки. Но это была только минута. Мы поднялись с ним в буфет и в ожидании поезда в Царское решили закусить. Для меня последнее было прямо необходимо, потому что я из-за отсутствия денег ничего не ел целый день. Узнав о том, что у меня нет денег, брат торжественно извлек бумажник и предложил мне сто рублей. Впоследствии я узнал, что мой бедный Миша был счастлив и горд тем, что имел возможность мне помочь. Я любовался, глядя на него. Из него получился прекрасный выправленный офицер. Его молодое красивое лицо, дышавшее свежестью и бодростью, невольно восхищало взор. Поближе присмотревшись к «молодому», я заметил на нем шпоры. Пристыдив его, я приказал ему шпоры снять, что он исполнил немедленно, страшно смутившись.