|
Воссиявшее на Руси Вселенское Православие сыграло самую благотворную роль в развитии русской культуры, многими не без основания называемой сердцем духовной культуры человечества. Хотя наши предки-язычники, пользуясь богатым воображением, создали в дохристианский период неисчерпаемое драгоценное сокровище устного народного творчества, однако природный ум славян никогда не достиг бы широты горизонта и высоты духовного взлета в своем творчестве, если бы он не был одухотворен дыханием древлеапостольского лучезарного Православия.
Это православное миросозерцание помогло нашим гигантам литературно-художественного слова – Пушкину, Лермонтову, Гоголю и Достоевскому победить тлетворное влияние на них порочной и вредной среды. Пушкина спасло Православие, по его выражению, от развращающего влияния «проклятого влияния в лицее»; заложенные с детства семена Православия его бабушкой помогли Лермонтову в шестнадцать лет создать изумительной красоты и глубины стихотворение «Ангел», стяжавшее ему бессмертие в пантеоне мировой классической литературы; глубокое понимание первенствующего значения Православной Церкви помогло Гоголю стяжать заслуженную славу писателя мировой величины. Это же Вселенское Православие помогло Достоевскому вырасти в величайшего в мире литературного колосса и самого глубокого из всех когда-либо ходивших по Земле писателей с изумительным даром пророчества.
Первые семена Православия заронила в душу Феди Достоевского его мать, Мария Феодоровна, учившая детей русскому чтению по рассказам из Священного Писания Ветхого и Нового Завета, с картинками. Повезло Достоевскому, как и Пушкину, с добрыми нянями, из которых одна (Лукерья) ввела его в волшебный мир наших русских сказок, с прекрасными релиозно-нравственными поучениями, а другая няня (Алена) учила трехлетнего Федю Богородичным молитвам. По словам самого Достоевского, с раннего детства он заучил и любил читать молитву: «Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим». Весьма благотворное влияние на впечатлительного и вдумчивого мальчика Федю имели также ежегодные поездки всею семьею на Богомолье в Троице-Сергиеву лавру.
В молодости многие религиозно воспитанные в детстве люди часто переживают период критического пересмотря своей детской веры – для укрепления в ней. В этом периоде некоторые переживают иногда даже временный отход от своей веры, что случилось и с Достоевским, когда он, по его словам, «утратил Христа». Это продолжалось около года, в 1845-1846 годах, во время общения с Белинским, когда, как мы видим из «Дневника писателя», Достоевский нашел Белинского «страшным социалистом, который начал разговор прямо с атеизма».
Достоевский откровенно признавался в своих колебаниях, называя себя: «дитя века, дитя неверия и сомнений». Однако добрые семена православного воспитания глубоко коренились в колеблющемся писателе, и Достоевский, по доброй привычке с детства, даже во дни посещения кружка социалистов Петрашевцев, продолжал говеть и причащаться Святых Таин Христовых.
Процесс окончательного укрепления в Православии был довольно продолжительным у Достоевского. Недаром же он сам любил повторять: «Моя осанна через многие горнила прошла». До каторги Достоевский ощущал на себе влияние социалистов в кружке Петрашевского. Очутившись в Сибири, 27-летний Достоевский был скорее набожным, чем церковным человекам; в храм почти не ходил, но о Христе всегда говорил с восторгом. Жизнь на каторге не умертвила, а укрепила в душе Достоевского веру в Бога и в человека.
Постоянно читая Святое Евангелие, подаренное ему женой декабриста Н.Д. Фонвизиной, Достоевский черпал в нем духовные силы для терпеливого перенесения всех тягостей каторжной жизни. Здесь у него началось близкое знакомство с русским народам в лице его товарищей по каторге. Отличаясь природной душевной чуткостью и проницательностью, уменьем найти в существе жалком и забитом, даже падшем, черты человечности, великий сердцеведец стал постепенно открывать черты высокой человечности, привязанности в дружбе, чуткости, душевного богатства даже у самых заклейменных и ошельмованных каторжников. За эти постоянные благородные поиски «искры Божией» в сердцах людей Достоевский заслужил столь почетное звание «великого искателя душевных кладов».
Достоевский никогда не впадал в крайность хвалить всех и вся и не страдал так называемой нравственной неразборчивостью в отношении ко всем людям. Идеализируя одних по заслугам, он с полной правдивостью вскрывал все омерзительные, отталкивающие недостатки и пороки других, дабы предупредить в своем творчестве еще не сбившихся с праведного пути людей.
Живя на каторге среди закоренелых преступников и отличаясь евангельской особенностью прощать «до семидесяти семи седьмин», Достоевский глубоко сострадал падшим, но не оправдывал их падения и не щадил самых жутких слов для изображения всех потрясающих озлоблений и заблуждений падших своих товарищей по каторге и с глубоким прискорбием писал: «Ни один зверь не может быть так жесток, как человек». В «Записках из подполья» он нарисовал трагическую картину живых примеров человеческого падения и с мучительным страданием в своем сердце глубоко и искренно жалел всех этих великих и малых грешников и, называя их несчастными, никогда не оправдывал их.
Спасла самого Достоевского от неверия и сомнений не умирающая в нем с детства беспредельная любовь ко Христу. Уже в первую каторжную ночь, в страшные минуты полного отчаяния, Достоевский вспомнил Христа и, обращаясь к Нему с просьбой о спасении, открыл Святое Евангелие и прочел на первой попавшейся ему странице: «И они, вышедши, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде» (Мф. 8, 32). Глубоко задумался над этими словами Достоевский, а через двадцать лет из-под его пера вышел один из самых выдающихся и потрясающих идеологических романов – «Бесы».
Уже после освобождения из каторжной тюрьмы Достоевский писал выше упомянутой Н.Д. Фонвизиной: «Я сложил себе символ веры в Христа. Этот символ не простой. Вот он: «Верить, что нет ничего прекраснее, глубже, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа и не только нет, но и с ревностью любви говорю, что и не может быть. Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось остаться со Христом, нежели с истиной».
Из этих слов Достоевского видно, что в то время он веровал во Христа как только идеального человека, а посему мог бессознательно допустить столь кощунственную мысль о возможности существования Истины вне Христа. Но даже такая глубокая вера во Христа – идеального человека помогала Достоевскому противопоставлять христианский гуманизм атеистическому социалистическому гуманизму, на удочку которого во дни общения с Белинским и Петрашевским Достоевский чуть было не попал безвозвратно.
Позже Достоевский обрел Христа Истинного как Богочеловека, путь к которому, по словам его, был не так легок; много мук перенес Достоевский и буквально выстрадал Его. В письме к племяннице С.И. Ивановой в 1868 году Достоевский писал: «На свете есть только одно совершенно прекрасное Лицо – Христос; но явление этого безмерно, бесконечно прекрасного Лица уж, конечно, есть чудо. Все Евангелие от Иоанна в этом смысле – Евангелие все чудо находит в воплощении Бога». Беспредельная любовь к Богочеловеку Христу доходит у Достоевского до готовности на все страдания как истинный путь ко Христу, памятуя слова Спасителя: «В мире скорбни будете, но дерзайте, яко Аз победих мир» (Ин. 16, 33). Или: «Печаль ваша в радость будет» (Ин. 16, 20). Путь ко Христу через страдания для Достоевского есть радостный путь к Невечернему Свету Того, иго Которого есть благо, и бремя Которого легко есть (Мф. 11, 30). Любовь ко Христу у Достоевского доходит до исступления или экстаза. Для него поистине «Жизнь есть Христос, и смерть – приобретение» (Фил. 1, 21).
Через Христа Истинного, Который есть Путь, и Истина, и Жизнь, и слово Которого есть абсолютная Истина, Достоевский обрел и Истинную Православную Церковь Христову. Христа же Истинного Достоевский принял в душу от родного русского народа: «От народа я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда превратился в европейского либерала» (Дневник писателя). Вот почему Достоевского всегда до глубины души трогала вера христолюбивого русского народа, возлюбившего Христа до сострадания Ему, до сораспинания с Ним. Вот почему уже незадолго до смерти, в 1881 году, Достоевский писал: «Я за народ стою, в его великие силы, которых никто не знает во всем объеме и величии их, я, как в святыню, верую» (Дневник писателя, 1880).
Великий христолюбец и человеколюбец, Достоевский принял Русскую Православную Церковь так, как принимает ее народ, стараясь выполнять все предписания Ее и выражая искреннее желание «жить для бессмертия, и половинного компромисса не принимать». Достоевский говорил: напрасно некоторые думают, что народ интересуется только церковной обрядностью. Даже самые простые, неграмотные люди инстинктивно, интуицией своего чуткого сердца понимают истинное Православие глубже и лучше образованного общества.
Окончательное, бесповоротное на всю жизнь возвращение в русскую Православную Церковь у Достоевского совершилось в шестидесятых годах, когда он, не обинуясь, стал называть себя «ревностным сыном Православной Церкви». С этого времени во всем творчестве его золотою нитью стало проходить вполне сложившееся православное мировоззрение, в свете которого он стал подходить к оценке своих героев.
Сделавшись церковным человеком, Достоевский, по словам жены его Анны Григорьевны, аккуратно посещал храм Божий и особенно любил Страстную седмицу, говел с семьей, бывал на утренних и вечерних службах, готовясь к святым таинствам покаяния и причастия Святых Таин Христовых. Перед сном всегда приходил в детскую, благословлял детей, читал с ними «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и свою любимую с младенческого возраста молитву: «Все упование мое на Тя возлагаю». Чувствуя великую силу молитвы во время утешения в горе, Достоевский любил молиться и за заведомых грешников. Он вложил в уста своего героя в романе «Подросток» Макара Ивановича молитву: «Помилуй, Господи Иисусе, и всех тех, за кого некому помолиться», а устами старца Зосимы, в «Братьях Карамазовых» Достоевский поучает, что «послушание, пост и молитва ведут к истинной свободе». Подобно Пушкину, Достоевский был потрясен содержанием великопостной молитвы: «Господи и Владыко живота моего», улавливая в ней всю суть христианского нравоучения.
У русского народа научился Достоевский, как нужно каяться во грехах: «Натура моя подлая и слишком страстная; везде и во всем я дохожу до последнего предела», – так писал Достоевский своему другу Майкову. Глубина и искренность покаяния у него приближается к покаянию благоразумного разбойника на кресте. Как бичевал себя Достоевский в письмах к друзьям, к брату Михаилу и в разговорах с женой, ударяя себя в голову, проклиная все свои гнусные развлечения и увлечение азартными играми. Душа этого грешника в святые минуты покаяния горела такой подкупающей искренностью, – говорят критики, – что если бы Достоевский жил только этими искренними намерениями «быть лучше», то и тогда он приближался бы к святости. Ведь Бог и «намерения целует», – по словам святителя Иоанна Златоуста.
Как истинный сын Православной Церкви Достоевский никогда не впадал в отчаяние. Он знал, что только хула на Духа Святого не отпустятся человеку ни в сем веке, ни в будущем. Грехи же воли, по слабости человеческой совершаемые, прощаются при искреннем покаянии. Как церковный человек, часто посещавший службы, Достоевский не раз слышал и бодрящие слова песнопения: «В бездне греховной валяяся, неисследную милосердия Твоего призываю бездну».
В центре православного мировоззрения Достоевского стоит Бог, нерушимый, обязательный для всех нравственный закон, вера в загробную жизнь и бессмертие человеческой души. На своих отрицательных героях, дерзнувших сделать безумную попытку внести «поправки» в нравственный закон, или же заменить его другим, Достоевский показал, что этих зарвавшихся гордецов, переоценивших границы познавательных способностей рассудка и разума, ждет неминуемая физическая и духовная смерть – помрачение разума (Иван Карамазов) или же самоубийство (Кириллов в «Бесах»). Вскрывая безумие бунта человеческой мысли против установленного Творцом порядка в мироздании, указав при этом на пагубную роль модной философии: «Все дозволено», Достоевский гораздо глубже, чем его герои, заглянул в причины всех несовершенств в жизни людей, и он понял, что человечество все еще находится во власти первобытного эгоизма и борьбы за существование и тщетно стремится создать свое счастье посредством кровавой борьбы и права сильного. Достоевский зовет человечество прислушаться к внутреннему голосу совести нравственного закона, перешагнув который, человек физически и духовно погибает в борьбе всех против всех. Стоит только человеку нарушить в себе нравственный закон, и тут же сдерживаемый религиозно-нравственным воспитанием «зверь» в человеке убивает в нем все святыни его души, а пустое место заполняет дьявольской горделивой философией: «Все дозволено! Вы сами будете Боги»!
Достоевский понял, что моральный постулат не есть изобретение человеческого разума, как думали его отрицательные герои, от которых он отказался. Конечная санкция этического импульса есть Истина Божественного Промысла, помогающая человеку отличать добро от зла и правду от неправды. Нравственный закон не является продуктом логических выводов человека. Он – продукт высшей мистической силы, лежащей выше границы познания человеческого «умозрительного разума», Так учили и все верующие в Бога философы, начиная от Сократа. Философ Кант рассуждал так: откуда у человека взялась совесть? Ведь во внешнем мире нет ни свободы, ни различия между добром и злом. Может быть, от человека? Но веления совести часто враждебны низменным человеческим желаниям. Очевидно, эти веления совести идут от Верховного Законодателя и Судии мира – Бога. В земной жизни больше торжествует порок, и человек не может соединить доброделание со счастьем. Следовательно, должно быть такое Существо, Которое хочет и может где-то и как-то наградить добродетель достойным ее счастьем. Православная Церковь учит, что местом для полного и справедливого вознаграждения является Царство Небесное для бессмертной человеческой души в загробной жизни.
Только глубокое проникновение в сущность православного вероучения помогло Достоевскому, как увидим дальше, разумно разрешить труднейшие религиозно-нравственные проблемы, в которых запутались впавшие в гордыню и переоценку своих познавательных способностей его отрицательные герои, зашедшие в такой страшный тупик противоречий, который привел их к неизбежному концу или самоубийства, или же помрачения их разума.
Если природа дала Достоевскому исключительно гениальную способность безбоязненно и дерзновенно заглядывать в самые сокровенные тайники и лабиринты человеческой души, то Православие послужило для него светом Божественной озаренности, с помощью которой он нашел посильные, самые лучшие ответы на все вековечные вопросы религиозно-нравственного и философского содержания, которые с незапамятных времен волновали пытливый ум человеческий. В основу самого правильного подхода ко всем этим вопросам Достоевский поставил глубокую веру в бессмертие души. «Идея бессмертия, по словам Достоевского, есть сама жизнь, живая жизнь, ее окончательная форма и главный источник Истины». Только в свете Истины бессмертия, по Достоевскому, можно разрешить те проблемы, над которыми ломали голову подобные Ивану Карамазову «мудрецы и великие логики», метившие в «человекобоги» и кончившие в припадке полного отчаяния помрачением разума.
Только глубокое проникновение в Православное вероучение помогло Достоевскому разумно разрешить одну из самых трудных религиозно-нравственных проблем об искупительном смысле страданий и о примирении страданий невинных людей, особенно детей, с понятием о Боге как Всеблагом и Вселюбящем Творце вселенной.
Для предупреждения нас, как опасно для человека подходить к решению этой проблемы только с помощью ограниченного человеческого разума, Достоевский в романе «Братья Карамазовы» выводит художественный образец «великого логика» Ивана Карамазова, чересчур положившегося на свой, как ему казалось, сверхчеловеческий разум и зашедшего в тупик и дебри неразрешимых противоречий. Начал Иван с протеста против существования в мире зла, а дошел до метафизического восстания против Самого Бога и вечной мировой гармонии. Зарвавшийся в своих мудрствованиях, непосильных для человеческого разума, Иван никак не мог найти пути к «снятию ответственности с Бога за существующее в мире зло». Углубляясь в несовместимость Божественной справедливости и вечной гармонии с существованием потрясающих примеров страданий невинных детей, Иван пришел к заключению, что мир стоит «на нелепостях». Великому «логику» зло, допускаемое Богом в мире, уже само по себе становится «атрибутом», естественной принадлежностью Самого Божества, и Бог в понятии запутавшегося логика теряет Свою абсолютную ценность. Протестуя против всех сверхъестественных объяснений и метафизических «утешений» в решении мучившей его, так называемой «теодицеи», или оправдания Бога и Его справедливости с существованием зла и страданий в мире, Иван приходит к своего рода «антроподицее», или оправданию человека во всех его поступках, с возведением в ранг «человекобога». Страшные душевные муки переживает Иван, запутавшийся в своих суждениях и выводах, но остановиться уже не может, стараясь, во что бы то ни стало, «мысль разрешить» до конца, ибо, по остроумному замечанию Алеши Карамазова, «ум у Ивана в плену этой мысли». Алеша удивляет и даже раздражает Ивана своими простыми, исходящими из глубины души этого «младенца веры» рассуждениями. В идеологической борьбе с Алешей страшно горячится Иван, приводит ему потрясающие случаи страданий невинных детей, младенцев и с великой горечью в своем исстрадавшемся сердце и воспаленном мозгу говорит Алеше: «Не Бога я не принимаю, Алеша! Я только билет почтительнейше Ему возвращаю в мировую гармонию. Я не против существования Бога, а против мироздания с существованием невинных страдальцев». Алеша в ответ не успел рассказать Ивану о добровольных страданиях Христа, как из уст Ивана полилась «Легенда о Великом Инквизиторе», выслушав которую, Алеша опять с присущей ему кротостью и искренностью заметил: «Это Рим, а не Христианство! Твой Инквизитор не верит в Бога. Вот и весь секрет».
Не пошел сам Достоевский за своим героем Иваном Карамазовым в его размышлениях о невозможности оправдания и примирения страданий с благой волей Божества. Просвещенный мудростью евангельской, Достоевский сразу же нашел оправдание невинных страданий в сораспинании Христу Невинному невинных детей. Как бы ни страшны были жертвы и кровь замученных невинных младенцев, но разве крестные страдания невинного Христа-Спасителя за грехи всего мира не являются еще более страшной жертвой?
Несомненным главным камнем преткновения Ивана в решении вопроса о смысле страданий Достоевский видит в полном отсутствии у Ивана веры в бессмертие человеческой души и ее небесную жизнь, где всем сораспинаемым со Христом невинным страдальцам обещана вечная награда. Вот почему Достоевский так ценил высшую идею веры в бессмертие души, называя эту идею «живой жизнью, ее окончательной формой и главным источником истины», в свете которой должны разрешаться все религиозно-философские проблемы о смысле жизни и конечной цели существования человека на земле.
Работая над темой страданий, Достоевский, несомненно, много почерпнул ценного для себя из книги Многострадального праведного Иова, о котором он узнал еще в детстве, читая с матерью рассказы из Священной Истории Ветхого Завета. Личность Многострадального праведного Иова так потрясла Достоевского, что он перечитывал книгу Иова много раз. Уже на старости лет, в 1875 году, в письме своей жене Достоевский пишет: ''Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг. Бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плачу. Эта книга, Аня, одна из первых поразивших меня в жизни, когда я был почти младенцем».
По окончательном укреплении в Православии, вдумываясь в содержание книги Иова, Достоевский понял, что страдания посылаются Богом иногда совершенно невинным – для испытания их верности Богу и для представления их во всем величии их праведности, как это было с многострадальным и праведным Иовом. Преклоняясь пред неисповедимыми путями Промысла Божия и памятуя мудрые слова Священного Писания, что для человека, сотворенного Богом, так же неразумно спорить с Богом, как горшку обижаться на горшечника – Достоевский воспринял христианское смирение своего положительного героя старца Зосимы и не пошел за безумствующим Иваном и навсегда остался на стороне Бога и Премудрости Его.
В озарении лучей света Христовой веры Достоевский в корне изменил и свою концепцию политического социализма. В юности своей, постепенно переходя от идеализма Шиллера к увлечению идеями французского утопического социализма, Достоевский представлял рождающийся социализм в розовом цвете, сравнивал его с Христианством и принимал его лишь за «поправку» к Христианству – так писал Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 год, когда он уже разочаровался в политическом социализме.
От социализма спасла Достоевского неумирающая в нем беспредельная любовь ко Христу, и он со всей искренностью бросился в объятия Православия, каясь в своих заблуждениях. Устами подпольного человека Достоевский совершенно отрекается от атеистического гуманистического социализма, покупаемого, как он говорит, ценою рабства и превращения людей в рабочий скот. Ненависть Достоевского к социализму доходит до крайних пределов. Решающим фактором в политической жизни всех народов Достоевский считает религию, а у нас на Руси – идеал Православия. Если спросить, в какой социализм верит русский народ, он, не задумываясь, ответит: «Вселенская Церковь – вот наш социализм»!
Устами своих героев поучает нас Достоевский, что ни один народ не создал своего счастья на началах только науки и разума, без религии. А так как социализм по существу своему есть движение атеистическое, то никогда ему не создать общечеловеческого благополучия на земле. Социализм чужд самой сущности православного русского самосознания, как движение для России наносное, выросшее на Западе на почве борьбы между буржуями и пролетариями, утратившими веру в высшие духовные ценности и скатившимися к мещанскому благополучию, с древне-языческим лозунгом «Хлеба и зрелищ».
По замыслу Достоевского, типичным социалистом является страдающий безверием и злой волей нравственный урод, создатель «новой системы устроения мира» Шигалев, который, выходя из безграничной свободы, пришел к необходимости безграничного деспотизма. Все, что было раньше, для Шигалева глупо. По учению Шигалева, для достижения настоящего счастья народа нужно разделить все человечество на две неравных части: девять десятых человечества должны быть превращены в послушное стадо; одна десятая человечества должна иметь свободу личности и безграничные права. В эту систему Шигалева входит шпионаж с обязательным доносом. Все рабы, и в рабстве все равны. Шигалев говорит: «Я сосчитал и нашел, что нас много! Учитель, смеющийся с детьми над Богом; адвокат, защищающий образованного убийцу; прокурор, трепещущий на суде, что он недостаточно либерален – все наши».
Живя в Женеве, Достоевский посетил там Международный Конгресс Мира, где встретил крупных идеологов социализма и с большим возмущением прослушал речь Бакунина и его призыв «огнем и мечом все ниспровергнуть и начать строить новую мировую жизнь в царстве осуществленного социализма».
Много уделил внимания Достоевский анализу потенциальных духовных способностей, живущих в тайниках ума и сердца русского народа. Главным мерилом для определения годности или никчемности народов является присутствие или отсутствие у того или другого народа чувства сознания своей греховности и угрызения совести. Пропащий тот народ и обречен на неминуемую погибель и исчезновение с лица земли, если этот народ грешит и не чувствует, что грешит, а думает, что так и надо поступать. Тот же народ, который сознает и искренно кается в своих грехах, тот имеет под собою прочный духовный фундамент для своего процветания. Подходя с таким мерилом к народу русскому, гениальный «искатель человеческих кладов» подметил и оценил в русском народе способность искренно каяться в своей греховности и ошибках:
хотя наш народ пакостит ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он никогда в правде не ошибается;
судить русский народ мы должны не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем светлым вещам, по которым он в самой мерзости своей вздыхает;
если народ и падает и безобразничает, то ведь о нравственной силе народной нужно судить не по размерам его падения, не по силе безобразия, а по той высоте духа, на которую он в состоянии подняться, когда придет тому срок;
наш народ грешит, говорит Достоевский устами Старца Зосимы, но он сознает свой грех, сокрушается, раскаивается; не бойтесь греха людей, любите человека во грехе, осуждая его грех;
русский народ никогда не был рабом в душе, и чем беднее он, тем боголепнее правда в нем, внутренняя свобода, послушание внешней зависимости и безграничное сострадание;
сердце русского человека всегда имеет в себе великую жажду благообразия, совмещает горячий русский патриотизм с космополитизмом, ибо идеал русского народа – благо всего человечества: подавай ему вселенское счастье, иначе он не успокоится;
русский народ жаждет участия в общечеловеческой духовной жизни и цивилизации, но без отрицания элемента национальной самобытности и православного духа у народа; все национальности должны быть живыми, всеми цветами радуги сияющими народностями и ни в коем случае не должны быть сведены к одной бесцветной мертвой космополитической абстракции безличного и отвлеченного понятия человечества;
всякий народ до тех пор народ, пока ищет своего Бога, веруя, что только своим Богом он победит; это не потому, что Бог русский, а потому, что русский Бог Истинный, поэтому атеисты и неправославные не могут быть настоящими русскими;
русский народ весь – в Православии. Русская вера, русское Православие – это единственная народа нашего святыня; в ней его идеал, вся правда и цель жизни. Русский народ никогда не согласится, чтобы зло было нормальным состоянием людей. Тот, кто не понимает Православия, тот никогда и ничего не поймет в русском народе.
Не менее велик был и пророческий гений Достоевского. Современники его плохо прислушивались к пророческим словам его, но для нас, свидетелей исполнившихся предсказаний, слова его – Божественное откровение. Впечатление получается такое, что его пророческие вещания о судьбах России и всего мира как будто были им списаны с русской и мировой трагедии наших дней.
И снова волнует нас и удивляет Достоевский своей изумительной прозорливостью о той страшной бездне падения, в которую погрузился человек. Проникая в сокровенные тайники человеческой души, Достоевский, подобно Дантэ, дал нам потрясающую картину человеческих страданий на земле. В этом смысле Достоевский, со своей погруженностью в неразгаданные тайны человеческой души и с редкой в мире способностью улавливать будущие судьбы России и всего человечества, действительно вполне заслуженно величается непревзойденным мировым гением.
Бесы и бесенята, о которых пророчествовал Достоевский, целыми легионами спустились на залитую кровью нашу грешную землю. Эти бесы правят ныне свой сатанинский бал среди зашедшего в тупик и нравственно обанкротившегося человечества, очутившегося на огненном вулкане и ожидающего своей физической гибели. Уже не гиперболой, а страшной правдой звучат пророческие слова Достоевского: «Ни один зверь не может быть так жесток, так артистически художественно жесток, как человек».
Бледнеют перед современными убийцами максимально отрицательные герои в творчестве Достоевского. В наш безбожный и безумный век народились убийцы, совершающие уже не индивидуальные убийства, а истребление целых народов во имя тех же бесовских идей «всеобщего блага народного» и «мировой гармонии».
Что всего ужаснее, эти убийства миллионов жертв в наш безумный век являются уже не стихийными убийствами в революциях и гражданских войнах, а сатанинской системой и дьявольским планом, возведенными в «закон» убийства – в закон, основанный на философии злодейства, с безумным лозунгом «Все дозволено»! Упивается своими победами над расчеловеченными, забывшими Бога, совесть и страх убийцами исконный враг рода человеческого дьявол – сам ложь и отец лжи.
Какое изумительное пророческое предвосхищение нашей безбожной эпохи улавливал интуицией своего чуткого сердца и прозорливого ума Достоевский, когда он был еще на каторге. Позже в «Записках из мертвого дома» он выразил это пророчество таким образом: «Если вы думаете, что вы видите перед собой человека, уже достигшего предела своего падения, вы ошибаетесь! Бездна человеческого падения не имеет пределов».
Проф. Г.А. Знаменский. Федор Михайлович Достоевский (1821-1881). Величие православного пророка. Ч.2. |
