Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/
Прибыв в Царское Село, мы были встречены начальником эвакуационного пункта, Полковником Величковским, и развезены по госпиталям, в которые мы предназначались. Я попал в Дворцовый лазарет № 3, где, как я уже говорил, лежали раненые офицеры нашего полка.
По прибытии в лазарет, в первую очередь меня отправили в ванную. Освежившись и переодевшись в безукоризненно чистое белье, я попал в объятия своих друзей. В «Эриванской», так называемой, палате лежали: поручик Снарский, подпоручик Мелик-Адамов, штабс-капитан Немчинович и поручик князь Гурамов. Я оказался пятым. Устроили меня, как можно удобнее, и я облегченно вздохнул. Начались разговоры и расспросы, Мой брат уселся около моей кровати. Мы обсуждали с ним вопрос его отправки на фронт. Решено было так: завтра он из Петрограда едет в Кисловодск к бабушке, пробудет у нее с неделю. На обратном пути заедет ко мне, а затем уже поедет в полк. В госпитале ему оставаться было нельзя за поздним временем и мы, расцеловавшись, расстались. Я очень просил его при встрече с нашей общей «любимой бабушкой», как можно дипломатичнее, передать ей о моем ранении, так как я боялся за ее и без того расстроенное здоровье. Не думал я, что вижу моего дорогого Мишу последний раз. Ничто мне об этом не подсказало.
На другой день утром ровно в 10 часов к парадному подъезду лазарета бесшумно подъехал Императорский автомобиль. То приехали Ея Императорское Величество Государыня Императрица с двумя старшими дочерьми, Их Высочествами Ольгой и Татьяной Николаевнами. Все способные ходить офицеры вышли для встречи. Когда обходившая всех Государыня дошла до меня, я представился. Государыне было обо мне доложено и она, улыбаясь, протянула мне руку, которую я почтительно поцеловал. Великие Княжны встретили меня, как старого знакомого, и начали задавать вопросы о состоянии полка, об офицерах, которые им были известны, и проч. «Какие милые, простые люди», невольно подумал я. И с каждым днем я все больше и больше в этом убеждался. Я был свидетелем их ежедневной работы и поражался их терпению, настойчивости, большому навыку в тяжелой работе и всеокружающей ласке и доброте. Ровно в 10 часов утра ежедневно Великие Княжны приезжали в лазарет. Обойдя всех больных, Они переодевались в совершенно белоснежные халаты и начинались перевязки. Наш дворцовый госпиталь, где работали Великие Княжны, был рассчитан на 30 кроватей. 25 офицеров и 5 солдат — так распределены были места. Говорить об уходе, чистоте, гигиеничности условий, в которых находились пользуемые в лазарете, о столе и т.п. особенно не приходится. Я укажу только на некоторые из них. Кормили нас, например, так: утром кофе или чай (по желанию) со сливочным маслом и булочками. В 1 час дня завтрак из 2-3 блюд. Обед в 6 часов вечера из 3 блюд (причем к обеду подавалась рюмка сливовицы). И, наконец, вечером к 8 часам опять чай с маслом и булочками. Помимо этого из царских оранжерей нам присылались корзины с всевозможными фруктами. Конфекты же в колоссальных аршинных коробках привозили, обыкновенно, сами Великие Княжны. Белье обязательно менялось через день, по желанию могли менять его и каждый день.
Медицинской частью лазарета заведовала женщина-хирург кн. Гедройц. Очень часто приезжали в лазарет Лейб-Медики Боткин и Деревенько. Последний сделал между прочим мне операцию, когда рана на подбородке у меня плохо срослась. Перевязки, начинавшиеся около десяти часов, кончались только к часу, причем всех раненых перевязывали исключительно Великие Княжны и нужно отдать справедливость делали свое дело весьма умело, никогда не причиняя излишней боли. Если перевязки кончались немного раньше часа и стояла хорошая погода, то обыкновенно молодежь отправлялась в парк перед лазаретом и там играла с Великими Княжнами в крокет. Бывали дни, когда специально для игры в крокет отпускали и двух младших Великих Княжон, Mapию и Анастасию; тогда с ними же приезжал и, Наследник, Его Императорское Высочество Великий Князь Алексей Николаевич.
Наследник был хорошенький десятилетний мальчуган, большой проказник. Во все игры он вносит большое оживление. Очень часто раненые снимались в кругу Царской семьи и тогда на другой или на третий день каждый получал по карточке. Каждый поступивши в лазарет офицер расписывался в особом альбоме, обозначая свою фамилию, часть войск и время поступления в лазарет. К моменту моего прибытия в лазарет я обратил внимание, что против многих фамилий расписавшихся были отметки: «Убит тогда-то». Это были собственноручные отметки Великих Княжон, интересовавшихся судьбой своих пациентов. Я быстро восстанавливал свои силы и подумывал отправиться на Кавказ. Приехал мой денщик Антон и привез мне письмо от брата с датой 28 Июля. Оказывается, мой брат из Кисловодска, не заезжая ко мне, поехал прямо в полк. Полк наш в это время стоял уже на другой заблаговременно укрепленной позиции. «Командир полка, писал мне брат, очень рад был меня видеть и назначил младшим офицером в твою роту, которой теперь командует какой-то новый несимпатичный поручик. Солдаты, вспоминая о тебе, плакали, я их успокоил, что ты скоро вернешься. Офицеры все тебя жалеют и часто пьют за твое здоровье. Мне так было приятно слышать самые лестные о тебе отзывы всего состава полка... и я тоже постараюсь не «ударить лицом в грязь». Затем сообщаю тебе самую приятную новость: за бой 25 Июня ты представлен к Георгиевскому оружию, а за бой 5 Июля — к Георгиевскому кресту. Все высказывают уверенность, что оба представления пройдут. В следующем письме напишу тебе более подробно.
Но письма от него я уже не получил. Он третьего Августа был убит.
Антон, увидя меня, сиял. Мои приятели убедили его, что через три недели у меня вырастет новая рука и он этому поверил.
2-го Августа в лазарет прибыл Шахбагов, вторично раненый. На этот раз, командуя разведчиками, он был ранен одновременно и в руку, и в ногу. Я был страшно рад, когда узнал, что ранение его не относится к разряду тяжелых. Шахбагов, не будучи кадровым офицером, но воспитанный в кругу нашего полка, так как каждое лето еще будучи гимназистом, проводил в Манглисе, отлично усвоил и пропитался тем традиционным духом нашего полка, который на молодежь имел огромное воспитательное значение. И теперь он показал себя, как достойный и храбрый офицер, как редкий товарищ и удивительный добряк. Если ко всему этому прибавить его красивую наружность и большое уменье одеться и носить с достоинством форму, то получался тот тип молодого офицера Эриванца, которым по праву гордился наш полк.
Шахбагов подтвердил, что я действительно представлен к кресту и оружию и тоже выразил уверенность что представления обязательно пройдут. Я был поражен, ибо не считал, что я сделал что-нибудь особенное. Получить Георгиевский крест — ведь это мечта, греза каждого офицера. Неужели это сбудется?...
5-го Августа была получена нами телеграмма, что в Царское Село в лазарет едут раненые: поручик Тихонов и подпоручик Четыркин, оба раненые вторично. 1-ый был ранен 16 Октября, а второй — 22 Сентября 1914 года. В ожидании раненых друзей — кровати сдвинуты и внесены новые. 6-го вечером появляются носилки; и Тихонов, и Четыркин ранены тяжело. Тихонов сильно изменился, осунулся, глаза ввалились. Ранен в голень с раздроблением кости. У Четыркина вид бодрее, ранен он в оба бедра на вылет. Начинаются, как и всегда, расспросы. Был страшный бой у станции Влодавы. Наш полк выбивал переправившихся через Западный Буг немцев, блестяще выполнил задачу, взял 500 пленных и сбросил переправившуюся часть в Буг, но в двухдневном бою понес громадные потери. Когда я спросил, как мой брат, мне сказали, что он тоже был ранен. «Отчего же его не привезли сюда?»... Тут мне постепенно стали сообщать различный подробности, мало меня удовлетворявшие. Денщик Четыркина мне прямо сказал: «Ваше Благородие, Ваш брат были ранены в живот, наверное померли». «Их причастил священник». Что пережил я в этот злосчастный день не поддается описанию.
Утром я уже имел копию рапорта нашего командира Государю Императору, переписанную Великой Княжной Татьяной Николаевной. В рапорте был указан список потерь. В списке убитых значился мой брат. Убито было 6 офицеров, в числе которых, кроме брата, поручик Кандауров и прапорщик Борисов, последний совсем молодой, но храбрый и хороший офицер.
В этот же день я получил телеграмму от командира полка с известием о геройской кончине моего брата. Теперь на меня легла тяжелая обязанность сообщить о смерти Миши домой. Я знал, что бабушка моя газет не читает, но боялся, что кто-нибудь из знакомых ей случайно сообщит печальную новость раньше меня. Тогда я решил ехать в Кисловодск, чтобы лично передать бабушке о смерти брата. Рана на руке должна была закрыться через неделю, и я решил выждать этот сроке и ехать в Кисловодск. Попутно я взял разрешение направиться для дальнейшего лечения в Здравницу Ея Величества Государыни Императрицы, находившуюся в Железноводске.
Накануне моего отъезда в Кисловодск я был целый день занять мелкими делами, связанными с отъездом. Пришел я в лазарет поздно, — к вечернему чаю. «Костя, знаешь печальную новость: Сабель убит», подавая мне письмо, сказал Шахбагов. Эта весть поразила меня, как громом. Что же будет с полком. Сабель убит, раненный Пильберг умирает, кто сможет их заменить? Никто. Я умолк, подавленный этой ужасной вестью. Как ни старался я представить своим воображением, что Сабеля нет, у меня этого не получалось. И он до сих пор остался живым для меня. Немыслимо, думал я, чтобы этот человек, бывший решительно во всех боях с полком в течение года и всегда выходивший целым и невредимым из самых ужасных переделок, чтобы Сабель, которого все решительно обожали и которого гренадеры считали заговоренным, мог быть убит. Нет это сон, это кошмарный сон.
Впоследствии, по прибытии в полк, я опросил всех живых свидетелей того боя, в котором погиб Сабель, причем картина гибели его рисуется так: Во время августовских боев под Вильно наша Х-ая армия попала в очень тяжелое положение, грозившее ей полным окружением. Сплошь и рядом обстановка была настолько запутана, что как немцы, так и наши части натыкались на чужих там, где совсем этого не ожидали.
13-го Августа вечером наш полк сосредоточился у дер. Серафинишки, прибыв из Кобрина по железной дороге и поступил в распоряжение н-ка 4-ой Финляндской стр. дивизии ген. Селивачева; 15-й полк этой дивизии, будучи сбит со своих позиций, находился в полном отступлении. 14-го Августа наш полк был двинут к 3. Олсоки и дальше к д. Пломянам на поддержку 15 Финл. стр. полка. Наша Гренадерская артиллерия не успела подойти к месту боя в течение 2-х дней, артиллерия же 4 Финл. дивизии снялась с позиций. Положение было критическое, так как немцы развили энергичное наступление. К счастью в районе 4 Финл. дивизии оказался 105 арт. дивизион полковн. Яковенко-Маринича с японскими орудиями «Арисака», а главное с полным комплектом снарядов. Высоко доблестный командир 105 артилл. дивизиона полковник Яковенко-Маринич по своей инициативе задержался на своих позициях, рискуя потерять возможность своевременно отойти, и своим огнем прикрывал отступление Финляндцев. В этот критически момент он был поддержан подошедшим нашим полком. 105 арт. дивизион, ободренный столь неожиданным появлением нашего полка, открыл ураганный огонь «шимозой» по наступающим немцам. Наш полк перешел в контратаку и, взяв около 200 пленных — восстановил положение. 15-го Августа нашему полку было приказано начать отход, так как 13 и 16 Финл. стр, полки под напором немцев очистили свои позиции.
Бой длился целый день, а на утро части нашего корпуса начали отход на Ново Тройскую позицию, причем I батальон, которым командовал подполковник Сабель, попал в такой густой лес, что невозможно было ориентироваться. Выстрелы слышались отовсюду. Подполковник Сабель с 4-мя связниками от рот каким-то образом оторвался от батальона и сел под дерево, чтобы разобраться по карте, что ему безусловно удалось бы, так как в полку лучше его никто не разбирался в военно-топографических картах всех воюющих государств. Только он сел под деревом, развернув карту, как из-за деревьев со всех сторон показались немцы. Подполковник Сабель выхватил шашку и с криком: «за мной» бросился на немцев... и был ими заколот. Прибежавшие к батальону связники рассказали о смерти командира батальона; батальон перешел в контратаку, горя мщением. Произошел горячий бой. Немцы были рассеяны, потеряв, кроме убитых, свыше 100 пленных, но тело подполковника Сабеля нигде обнаружить не удалось. Опрос пленных не дал результатов. Полку, так и не удалось установить, куда немцы убрали труп. Такой потери полк не переживал ни до, ни после этого дня.
20-го Августа с тяжелым сердцем и мрачными мыслями выехал я из Царского в Кисловодск. Подъезжая к Кисловодску, я разговорился со своим соседом полковником. Оказалось, что он жил рядом с моей бабушкой, знает ее и моего брата, так как познакомился с ним, когда брат заезжал прощаться. Этот полковник мне сообщил, что бабушке моей уже известно о смерти моего брата. Я ему поверил и в душе был доволен, что не мне первому придется сообщить о таком горе. Вот подошел поезд к станции «Минутка», где жила моя бабушка... Я вижу ее бледное спокойное лицо, она ищет глазами меня среди пассажиров. Я бросаюсь к ней в объятия. Бабушка залилась слезами. «А теперь Миша»... рыдала она. Я, будучи в полной уверенности, что ей все уже известно, проговорил: «Да, он умер героем». Мои слова произвели на бабушку ужасное впечатление. «Как, и он погиб»... воскликнула она и ей сделалось дурно.
Кое-как мы с Антоном довели ее домой и уложили. .
В Железноводск я поехал вместе с бабушкой и мне удалось найти для нее хорошенькую комнатку. Сам же я отправился в Здравницу Государыни, помещавшуюся в парке во дворце Эмира Бухарского. Чудный воздух, хорошее питание, полный отдых в течение полутора месяцев сильно восстановили мои силы. Беда вся заключалась в том, что рука не переставала почему-то болеть, а рана на подбородке плохо срослась и все время меня беспокоила. По окончании курса лечения в Железноводске мне нужно было ехать в Царское Село. 1-го Октября я выехал из Железноводска, направляясь в Царское Село. В лазарете ничто не изменилось. Работа шла тем же порядком. Государыня поинтересовалась, как я себя чувствую после Железноводска. Я доложил, что чувствую себя очень хорошо, только на подбородке рана так срослась, что после каждого умывания из нее течет кровь. Стоявший здесь лейб-хирург Деревенько предложил сделать маленькую операцию и подравнять рубцы. Я охотно согласился и через день назначена была операция. На операцию прибыла сама Государыня Императрица. Рана сама по себе была пустяшная, размером 5—6 сантиметров. К наркозу решено было не прибегать. Я лег на операционный стол и меня тотчас закрыли простыней до подбородка, на глаза надвинули кусок марли и операция началась. Не скажу, чтобы операция была очень болезненна, я ожидал худшего. Присутствие Государыни, которая ассистировала на операции, и Великих Княжон в качестве сестер заставило меня напрячь всю волю, чтобы не издать ни одного звука, похожего на стон. Мне казалось, что если бы меня разрезали в этот момент на части, и то бы я молчал. Во время операции я разговаривал с Государыней, отвечая на ее вопросы. Мою правую руку нежно придерживала Великая Княжна Татьяна Николаевна. Когда началась накладка швов, то мне казалось, будто меня притягивают куда-то к потолку. Но вот все кончилось. С глаз сняли марлю, и я приподнялся, давая возможность наложить повязку. Когда и повязка была наложена, я хотел встать и уйти, но Великие Княжны меня придержали. «Попов, лежите, мы Вас сейчас отвезем». В этот момент Великая Княжна Ольга Николаевна подкатила особые носилки, и я на них сел. Обе Великие Княжны, сопровождаемые нашими офицерами, ждавшими в коридоре окончания операции, торжественно доставили меня в палату и уложили в приготовленную постель. Вечером Великие Княжны навестили меня, когда приехали на чистку инструментов. На другой день Великая Княжна Татьяна Николаевна подходит ко мне и говорит: «Попов, хотите сниматься с нами». «Так точно, Ваше Высочество, хочу». «Тогда идемте в нашу маленькую комнатку». Маленькая комнатка, о которой шла речь, находилась рядом с операционной и служила местом хранения халатов Великих Княжон, бесконечного количества конфект и халвы и представляла собой маленькую гостиную с мягкой стильной мебелью. В общем в лазарете снимались довольно часто и у меня образовался целый альбом снимков из лазаретной жизни, который, не взирая на все превратности судьбы, остался у меня и по сию пору, и которым я дорожу как великой реликвией.
Когда рана на подбородке зажила, я получил отпуск в Тифлис, так как на фронт ехать зимой не мог вследствие больших болей в культе ампутированной левой руки.
Существовал обычай, по которому все выписывавшиеся офицеры и едущие на фронт, перед отъездом представлялись Императрице в Александровском дворце. В таких случаях за офицером присылалась придворная карета, и в ней он отвозился во дворец.
Императрица каждому раненому давала образок, молитвенник, поясок из ленты с молитвами и сверток, заключавший в себе целую cepию предметов, главным образом белья собственноручной работы, и противогаз.
Так как я не отправлялся непосредственно на фронт, то думал, что мне и не нужно будет представляться. Но мне было объявлено зав. лазаретом, что 23-го Октября в 11 часов за мной прибудет экипаж. Я стал собираться. На другой день ровно в одиннадцать часов прибыла придворная карета с кучером в красной ливрее и треуголке. У кучера был вид «министерский». Я почувствовал себя пред такой фигурой даже неловко. Однако сел в карету, захлопнул дверцу и всецело отдал себя в распоряжение «важной персоны» — ливрейного кучера. Экипаж помчался по направлению к Александровскому дворцу. У ограды дворца экипаж был остановлен дворцовой полиций. Я назвал свою фамилию и был тотчас же пропущен. Раздевшись в приемной, я был проведен в большую комнату, первую с правой стороны коридора, ведущего во внутренние покои. Здесь было еще три офицера, тоже ждавших, очевидно, приема. Мы представились друг другу. Прошло около 10 минут, как вошел «скороход» и, назвав мою фамилию, попросил следовать за ним. Пройдя направо по коридору, он остановился около двери в самом конце коридора с левой стороны. Тут стоял негр, который распахнул при виде меня дверь. Все, как в сказке, мелькнуло у меня в голове. То, что я увидел, перешагнув порог, заставило трепетно забиться мое сердце. Среди комнаты стояли: Государь Император, Государыня и Наследник, а по бокам их — все Великие Княжны.
Несмотря на то, что Государя я увидел первый раз в жизни и при том совершенно для меня неожиданно и в такой исключительной обстановке, я нисколько не растерялся. Сделав почтительный поклон, я подошел к Государю и, твердо отчеканивая каждое слово, произнес: «Ваше Императорское Величество, 13-го Лейб-Гренадерского Эриванского Царя Михаила Феодоровича полка подпоручик Попов представляется по случаю излечения от ран». Затем я подошел последовательно к Государыне, Наследнику и Великим Княжнам.
Государь, ласково смотря на меня своими особенными глазами, задал мне целый ряд вопросов, касающихся, главным образом, боевой жизни полка, интересуясь боями, в которых полк принимал участие.
На все вопросы Его Императорского Величества я дал краткие и определенные ответы. Государь Император во время разговора дважды благодарил меня за службу и, пожав крепко руку, вышел в дверь, ведущую в соседнюю левую комнату. Пока я продолжал беседовать с Государыней и Великими Княжнами, Наследник принес пакет, о содержимом которого я уже говорил, и который вручался всем представлявшимся офицерам.
Напутствовав меня пожеланиями, Государыня протянула мне руку, давая понять, что аудиенция кончена.
Это была моя первая и последняя встреча с Государем. По возвращении с Высочайшей аудиенции меня ждал новый сюрприз. На столе лежало письмо от полкового адъютанта, капитана Шлиттера, извещавшего меня, что я награжден Георгиевским оружием за бой 25-го Июня.
Придравшись к такому исключительному степенно обстоятельству в этот вдвойне счастливый для меня день, мои друзья решили приветствовать меня в Петрограде ужином. Вечером вся наша палата в томе числе и два корнета, один Александрийского гусарского полка, а другой Крымского конного, очень милые люди и весельчаки, давно с нами объединившиеся, отправились к Макаеву в Кавказский ресторан на Невском. На люстру прикреплен был новый Георгиевский темляк и начался ритуал обмывания его кахетинским вином.
Наш полк в это время стоял на участке Сморгонь-Крево, утвердившись здесь с сентября 1915 года. |
