Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/

1 Марта 1916 года я выехал на фронт в полк. Ехать в полк пришлось через Минск, Молодечно и Полочаны. Уже в Молодечно начиналась боевая прифронтовая полоса. Здесь так же, как и на позиции, можно было видеть землянки и блиндажи. Молодечно чуть ли не ежедневно подвергалось бомбардировке с немецких аэропланов, которые держали в большом страх все тыловые учреждена, расположенные у станции. Накануне моего приезда, как мне передавали, немцы сбросили удачно несколько бомб, которыми повредили часть пути и станционные постройки. В Молодечно я пересел на поезд, который довез меня до Полочан, куда я прибыл рано утром. Когда шел поезд дальше — на ст. Залесье — никто не знал. Я поинтересовался, сколько до Залесья верст; оказалось, шестнадцать.
Зная, что около Залесья стоить наш обоз 1-го разряда, я решил идти пешком по шпалам. Шел я очень быстро. Денщик мой остался при вещах и должен был дождаться поезда. Через три часа я уже пришел к месту расположения нашего запасного батальона. Запасные батальоны появились в полках, как нововведение, продиктованное опытом войны. Цель запасных батальонов при полках — доучить или вернее переучить заново пополнения, прибывавшие в полк. Еще с середины 15-го года в действующие полки стали присылаться такие пополнения, который совершенно были не подготовлены для введения какого-бы то ни было боя и даже не умевшие заряжать винтовок.
Многие полки, в том числе и наш, боролись с этим злом домашними средствами, а именно: к приходившему пополнению откомандировывалось 2—3 офицера с соответствующим количеством унтер-офицеров или даже старых солдат и где-нибудь за передовой линией, верстах в 4-5 ее сколачивали и обучали всем необходимым премудростям. Нигде, ни в какой казарме, ни в одном полку в мирное время не шло таким быстрым темпом обучение, как здесь. Тут молодому солдату не нужно было фантазировать и представлять себе какие-то окопы, проволочные заграждения, атаку невидимых укреплений и т.п. Здесь все было под рукой. Нужно было показать атаку укрепленной позиции — это производилось наглядно на наших тыловых укреплениях. Нужно было научить строить окопы — была и в этом обильная практика каждую ночь. Нужно было научить обращаться с ручными гранатами — и гранат было достаточно. Их бросали. Солдаты могли убеждаться в их действии, так как редкий урок проходил без так называемых несчастных случаев. Обучение стрельбе, службе дозоров, секретов, часовых шло попутно, и через месяц такого обучения солдат знал все самое необходимое для ведения сложного современного боя. Воспитание солдат шло параллельно со строевыми занятыми и за месяц обучения давало незначительные результаты. Тут нужно было время, нужен был кадр опытных людей, а ни того, ни другого не было. Даже позиционная война с ее кажущимся затишьем уносила много жертв, и полки все время нуждались в пополнении своих рядов. Что же касается до кадра учителей, то таковых было недостаточное количество, ибо все самое лучшее погибло в 14 году.
Когда я поравнялся с землянками запасного батальона, чинно выстроившимися в ряд на опушке соснового леса, дневальный, старый солдат, что-то передал и из землянок просунулось нисколько голов в папахах, а затем сразу повысыпала куча гренадер. Это оказался кадр запасного батальона. Большинство из них провели со мной не один бой и теперь каждый спешил представиться и поговорить. Тут мне рассказали подробности смерти моего брата, смерти подполковника Сабеля и прочих боев, в которых я уже не участвовал, но живые свидетели которых находились здесь. Тут же ко мне подошел стройный худощавый гренадер. «Здравия желаю, Ваше Благородие», — проговорил он, — «Вы меня наверное не помните. Я — Дмитрий Косов». Я взглянул на него пристально, но ни его фамилии, ни его болезненный вид ничего мне не могли напомнить. Сколько тысяч таких Косовых прошло пред моими глазами за годы войны.
«Ваше Благородие, это тот самый Косов, которого Вы вынесли на руках в бою 19-го Мая под Загродами. Он был ранен под самое сердце навылет. Еще Ваша шинель насквозь промокла кровью. Не жить бы ему, да Вы его сами перевязали. Мы уже ему сказывали про Вас», говорили голоса из толпы. Я сразу вспомнил и самого Косова, и описываемый эпизод.
Косов был смелый малый и честнейший и преданный солдат. В бою 19 Мая, когда наш полк, не будучи в состоянии наступать, остановился под убийственным огнем немцев, Косову попалось такое место, с которого ему было плохо видно, и он полез вперед по высокой ржи. Он уже начал окапываться, как что-то его потянуло высунуться из ржи. Только он высунулся, как был сражен пулей, попавшей ему в грудь у самого сердца.
В это время мои гренадеры окапывались с лихорадочной быстротой и успели значительно врыться в землю.
Узнав, что впереди лежит раненый Косов и, не будучи занят рытьем окопа, я дополз до Косова, взял его на руки и, быстро добежав до нашего окопа, передал его гренадерам; те положили его на мою шинель на дне окопа. Он истекал кровью. Я достал свой пакет и наложил ему перевязку. Косов пролежал в яме до вечера. Вынести его было невозможно, а чтобы его не беспокоило солнце, солдаты пожертвовали одно полотнище палатки и сделали для него навес. Вечером он уже не говорил, и я думал, что его не донесут и до перевязочного пункта. Но вот он стоит передо мной улыбающийся, но еще слабый и бледный. «Как же тебя опять прислали», удивился я, «да еще зимой. Тебе трудно, наверное. Хочешь ко мне в вестовые. Отдохнешь». «Конечно, иди, Дмитрий», подталкивали его сзади. «Как прикажете», ответил Косов. мило улыбаясь, «Вам лучше знать». «Ну. иди к Антону. Антона знаешь?» «Ну, как же не знать. А он все с вами, Ваше Благородие?» «Да, со мной. Вот и иди к нему, вечером он подъедет сюда».
Обступившие меня гренадеры начали рассказывать подробности тех боев, в которых погибли мой брат и подполковник Сабель. «Ваш брат Миша», говорили они, «очень горячий был офицер. Одно слово, молодой. Не то, что вы, и роту не знает, куда положить, и сам не знает, куда стать и лечь. Когда мы 3-го Августа под Влодавой атаковали немцев, здоровый был бой, — страсть как била наша артиллерия. Откуда и снаряды взяла. Стали мы выходить из леса, а немец так и кроет из пулеметов, а ваш Миша одно: вперед да вперед. Тут его и ранило в самый живот насквозь, и с ним и Дерендяева; он от вашего брата не отходил, вроде телохранителя при них находился. Дерендяева, наверное, помните, Ваше Благородие, доброволец он был». Дерендяева, о котором шла речь, я отлично знал и помнил. Это был великан и силач, красавец-сибиряк. Кавалер 3-х степеней Георгия. Бывало, нужно перейти вброд реку, так он подходил ко мне, брал меня одной рукой, как ребенка, и переносил на другой берег. При взятии Облычина он первых двух мадьяр, попавшихся ему под руку, буквально подмял под себя, не дав им пикнуть.
«Брату вашему очень хотелось жить, сказывали санитары. Их причастил наш полковой священник, так пожелал ваш брат, а потом хотел что-то написать, да карандаш упал из рук, ослабели видно. Царство ему небесное!», сказал кто-то, и все крестились, снимая папахи.
«А подполковник Сабелев, так называли Сабеля солдаты, те под Вильной были убиты, в лесу. Малость нас тогда не окружил совсем немец. Шли мы через большущий лес и будто заблудились. Везде стреляют, а кто — не разберешь. Их Высокоблагородие остановились и с ними связникам приказали остаться, а сами сели под сосной и разложили карту. По карте хотели посмотреть на местность. А тут из лесу кругом немцы повысыпали. Подполковник Сабелев выхватил шашку и прямо на немцев. Их много, а он один. Ну, и закололи, сказывали связники. Первый батальон обыскал весь лес, сто человек в плен немцев взял, а тела подполковника Сабелева нигде не нашли. Наверное, взяли немцы, потому что шашка на них вся в серебре и офицерский крест. Начальник, стало быть, подумали. И какая в этот день ерунда была — не приведи Бог. Нашего ротного и фельдфебеля Михалева, что после вас заступили, взяли немцы в плен и ведут целый взвод наших. Вдруг, смотрят, а из лесу навстречу — наш третий батальон. Тут наших освободили, повели, значить, немцев, которые тут случились. Ничего не поймешь, Ваше Благородие, такого боя еще ни разу не было, до чего все перепуталось. А Сазонов и Голицын, Ваше Благородие, все в 8 роте; вот обрадуются, когда вас увидят. Оба взводные. Сазонов два креста четвертой степени получил, так и носит, а Голицын, наверное, скоро первой получит. Ведь с самого начала войны оба — шутка сказать. Ну, как, ничего не слышно, Ваше Блаropoдиe, скоро будет замиренье?», интересовались солдаты и глаза их пытливо всматривались в меня. «Какое же может быть замиренье», ответил я, «когда немец вишь куда забрался, десять губерний у нас занял. Вот теперь, когда будет у нас много снарядов и пушек, погоним его, очистим нашу землю, тогда еще можно будет думать о мире. А сейчас не думайте об этом». «И не будет конца краю, кажись, этой войн», говорили гренадеры, «только народ гибнет напрасно! А союзники наши что же смотрят, что же они ничего нам не помогают». «Как не помогают» ответил я, «а винтовки у вас, а патроны, а пушки, а снаряды, это все, большей частью, от них». «Это-то все так, но видно слабый народ «французишки», им ли с немцем тягаться», подавались реплики из толпы гренадер...
Командир полка Ген. Вышинский, произведенный в генералы и собиравшийся вскоре нас покинуть, так как получал высшее назначение на Кавказ, встретил меня с распростертыми объятиями. «Вот сейчас получен № «Русского Инвалида». Вы произведены в поручики, поздравляю вас», пожимая руку, произнес командир. «Ваше представление за боевые отличия в поручики заменили вам орденом Анны 2-ой степени. А теперь вы прошли на основании приказа № 459 по В.В. Ваш друг, Гаттенбергер, вас обогнал он уже штабс-капитан и скоро выслужит капитана». «Ну, против Гаттенбергера я ничего не имею», ответил я, «пусть обгоняет, но этот приказ, Ваше Превосходительство вычеркивает из моей боевой работы 7 месяцев, это обидно. Самых тяжелых 7 месяцев войны. Теперь я уже не в состоянии буду догнать моих бывших подпрапорщиков и виной тому мое тяжелое ранение». «Ну, вы не беспокойтесь, я все сделаю для вас и никто из младших офицеров, вас не обгонит». Но все, как я сказал, до смешного сбылось. Меня обогнали не только мои бывшие подпрапорщики, но и мои питомцы юнкера, у которых я впоследствии был курсовым офицером. В отношении производств мне феноменально не везло: то адъютант напишет что-нибудь не так, представление вернут после того, как оно провалялось месяца три, то представление затеряют в штаб, то помешают бои возобновить представление, то опять ошибка или какая-нибудь эвакуация, и так одно за одно, и я застыл на чине штабс-капитана, как заговоренный. В то же самое время кругом шла чехарда с производствами и частенько приходилось становиться в тупик при виде какого-нибудь 22-хлетнего полковника. Я знал, если кончится благополучно война, все разберется и будет приведено к одному знаменателю; кончится война неудачно, не нужно мне тогда ничего, меня удовлетворило бы сознание исполненного долга. Но случилось третье, о чем я никогда не думал, погоны с нас сорвали в самый разгар Великой Войны.
«Вы бы могли принять роту и стать на позицию? — задал командир полка мне вопрос. «Так точно, Ваше Превосходительство», ответил я, вставая. «Ну, вот прекрасно. Завтра примите у прапорщика Башмакова 5-ую роту, а он останется у Вас младшим офицером».
После окончания официальных разговоров, в штабе полка завели патефон и уселись пить чай. В небольшой, но чистенькой халупе, одиноко стоявшей на опушке леса, теперь вырубленного, было тепло и уютно. Штабс-капитан Снарский, полковой адъютант, возился у стола с кучей наградных листов, я же передавал письма и посылки Гаттенбергеру, привезенные мною из Тифлиса от его родных. Денщики, телефонисты и ординарцы в соседней комнате слушали рассказы моего Антона, приехавшего с моими вещами.
На другой день, встав, умывшись и напившись чаю, я собрался ехать в роту. До роты было версты две. Мне подали верховую лошадь и я, в сопровождены ординарца, отправился к позиции. Стоял теплый весенний день. Начиналась весенняя оттепель. Дорога, по которой мы ехали, вела к большому лесу, охватившему весь горизонт, насколько хватал глаз. По сторонам дороги видны были наши батареи, искусно замаскированные. Вот дорога свернула немного вправо и пошла по опушке леса. Здесь я перешел на рысь и через нисколько минут был у командира 2-го батальона, князя Геловани, вернувшегося в полк по излечении от ран, полученных под Праснышем. «Ну, иди, принимай роту и приходи сюда играть в преферанс», встретил меня князь. Как из земли вырос проводник, с которым я и углубился в лес.
Немцы были близко, но позиция шла в лесу и идти таким образом, как шел я, было вполне возможно. Вот начался участок 2-го батальона.
«Какая рота?» — спрашиваю я у гренадера с фельдфебельской нашивкой и двумя Георгиевскими крестами. «Восьмая, Ваше Благородие». «Сазонов!» — крикнул увидевший меня Голицын, — «вылезай, их Благородие, поручик Попов, приехали». Я расцеловался со всеми старыми солдатами, бывшими при мне в роте. «Вы в нашу роту опять?» — послышались вопросы. «Нет, в пятую», — отвечал я. «Да нас, братец ты мой, осталось только всего стариков шесть человек. В тот день, когда вас ранило, к вечеру только 30 человек осталось живых. Ну, и бил же немец, обозлившись, что мы его не допустили... А эти, «остальные», показал он на роту, «прибыли с пополнением». Сазонов, когда приходил в экстаз, всегда называл меня на «ты и говорил «братец ты мой». «Вот и фельдфебель наш Михалев прибыли тоже после вас с маршевой ротой, вместе с поручиком К., нашим теперешним ротным». Подошел Михалев и представился. «Неужели никто из кадровых солдат-гренадер так и не уцелеет до конца войны», невольно подумал я, бросив прощальный взгляд на ветеранов 8 роты, и пошел дальше по направлению к 5-ой роте. Я прошел еще мимо б ой роты, так же, как и 8-ая, стоявшей в лесу, и вышел из лесу. 7-ая рота была в этот день в резерв и находилась за землянкой командира батальона в укрытом мест. Выйдя из леса, я пошел вдоль длинного хода сообщений, наполненного водой почти до верху так, что в нем можно было утонуть, если попасть в него ночью, и вскоре стал подходить к бугорку, на котором копошились люди. Эго и была 5-ая рота.
Благодаря тому, что место здесь было возвышенное, окопы были сухи, а за бугорком было даже маленькое мертвое пространство. Здесь сидело с полроты и сушило на солнце одежду и вылавливало из нее насекомых. И тут нашлись знакомые гренадеры, которые меня радостно приветствовали.
Прапорщик Башмаков, бывший сперхсрочнослужащий и подпрапорщик нашего полка, рослый красивый мужчина, вылез из своего блиндажа и подошел ко мне с радостной улыбкой. Я в глубине души понимал, что мое появление не совсем может быть приятно Башмакову, но ни в голосе, ни в разговоре он себя ни в чем не проявил, и я вскоре понял, что он рад моему прибытию самым искренним образом.
Те из подпрапорщиков нашего полка, которые дожили до приказа, разрешавшего производить их в офицерские чины, все были произведены уже давно в офицеры, причем, ставши офицерами, они, естественно, очутились на первых порах в ложном положении. Они больше, чем кто либо, чувствовали разницу между кадровым офицерством и собой, и им особенно трудно было выбрать ту или иную линию поведения на новом поприще, открывавшемся им офицерской звездочкой. Всех их можно было разделить, по их индивидуальным свойствам, на две группы.
Первая группа в нашем полку, нужно отдать справедливость, была незначительна. К ней относились те прапорщики, которые сразу решили сделаться «господами», что при их неуменье выходило смешно и породило много комических сцен. Taкиe обыкновенно чувствовали себя с первых же шагов со всеми на равном положении, совали первые свою руку, вмешивались в разговоры, их не касающиеся, авторитетно заявляли свое мнение старшим, и проч.
Вторая группа, к которой можно было причислить подавляющее большинство бывших подпрапорщиков, долго присматривалась к старому офицерству, как никогда изучая его привычки, характер и манеры, и перенимала их постепенно, более или менее удачно. Этим они многое выигрывали и к ним кадровые офицеры скоро настолько привыкли, что не делали для них никакой разницы. Я лично высоко ценил эту группу офицеров, ибо это были люди, прежде всего, военные, прошедшие суровую школу еще в мирное время; они были дисциплинированы, знали свое дело и умели подойти к солдату.
К этой группе бесспорно относился и наш бывший знаменщик, а теперь прапорщик, Башмаков.
Прежде чем спуститься в землянку, в которой жил прапорщик Башмаков, я обратил внимание на солидность ее постройки. Эго не была та нора, в которую нужно было влезать на четвереньках, внутри которой можно было только сидеть или лежать. Это была настоящая комната с полом, со стенами и потолком, вся ушедшая в землю настолько, что из хода сообщена нужно было спуститься на три больших ступеньки. Потолок был настолько прочен, что казалось, что его не пробьет ни один снаряд. Шесть рядов толстых сосновых бревен и около двух аршин земли поверх их, — вот что представлял собой потолок современных землянок и убежищ. Сколько работы нужно было затратить, чтобы оборудовать такую махину.
Переговорив с прапорщиком Башмаковым о всем необходимом я пошел с ним осматривать ротные окопы, тянувшиеся по открытому и слегка возвышенному месту. Немецкие окопы были в 600—800 шагах от наших, и их было трудно рассмотреть, так как начинавший оттаивать снег во многих местах уже сошел, и там были черные пятна земли, от которой поднимались испарина. Отчетливее всего было видно проволочное заграждена и повсюду разбросанный рогатки.
Наши окопы были в неважном состоянии по той простой причине, что морозы, сковывавшие землю, как цемент, прекратились, и земля начала оползать, и показались лужи по дну окопа. Отлогости окопов были облицованы местами жердями и тесом, местами мешками с землей.
Война стала строго позиционной. Мы и немцы закопались в землю, оградившись несколькими рядами колючей проволоки. Весь опыт войны, как нашего фронта, так и западно-союзнического, был применен целиком при укреплении наших позиций. Эти окопы под Крево и Сморгонью не представляли из себя тонкой прерывистой линии, как бывало раньше. Здесь было три лиши окопов и несколько заблаговременно подготовленных тыловых позиций. За окопами шли убежища настолько солидной постройки, что могли противостоять разрушительному действию тяжелой артиллерии.
Меня поразило также общие в полку пулеметов. В самый разгар боев в прошлом году у нас в полку никогда не было более 5-6 пулеметов; теперь же пулеметы были в каждой роте, а в некоторых даже по два. Начальником пулеметной команды был капитан князь Шервашидзе-младший, а его помощником поручик Побоевский. Пулеметная команда находилась в прекрасном состоянии.
Дойдя таким образом до участка соседней роты, я обратил внимание, что в зоне нашей позиции видны строены. «Эго город Сморгонь, там нет ни одного целого дома», пояснил прапорщик Башмаков, «а наша рота ведь тоже стоит в деревне». «Как», удивился я. «Очень просто, эту деревню всю дотла разнесли по окопам».
Когда я вернулся в роту и стал присматриваться к окружающей местности, то только в одном мест, за окопами, различил намек на фундамент бывшего здесь дома. «Вот будет сюрприз для вернувшихся хозяев, когда кончится война; подумают, что не туда попали», сказал я. Гренадеры молчали, довольно ухмылялись, и давили вшей. Через два часа я чувствовал себя здесь, как дома.
Переговорив по телефону с командиром соседнего батальона, я доложил о принятии роты и просил разрешения его навестить. Командиром I батальона после смерти подполковника Сабеля стал капитан Дробышев, тоже кадровый Эриванец. Капитан Дробышев прибыл в полк уже после моего ранения, так как по мобилизации он не шел с полком, а был назначен начальником этапа. В сентябрьских боях прошлого года он успел составить себе репутацию хладнокровного и храброго офицера.
«Эриванцев, нас не мало, мертвых и живых, было, есть и будет, выпьем же за них»... гласит наша полковая песнь. И действительно, были моменты, когда казалось, что полк на краю гибели. Нет уже старых офицеров — носителей полковых традиций и духа; так было после смерти Сабеля, ранения Пильберга и контузии Тимченко в конце августа 1915 года. Но откликались живые и возвращались в полк лучине офицеры, возвращались все бывшие Эриванцы, для которых слава полка была не пустым звуком, а живым напоминанием истории России на протяжении 300 лет.
Весь Март месяц прошел на фронте нашего полка в полном затишье. Отстояв две недели в окопах, мы были сменены и отошли в тыл. 25 Марта наш доблестный и незабвенный командир полка, Генерального штаба Генерал-Майор Вышинский уезжал от нас, сдав временно полк старшему штаб офицеру, полковнику Купцову. Утром был молебен и завтрак, а после завтрака командир отправился прощаться с полком. Весь полк был выстроен на обширной лужайке, только что освободившейся из-под снега, красиво проектируясь на фоне большого соснового леса.
«Полк, смир-нооо. Слушай-а-й... на... краул», гремел полковник Купцов, и его команду повторял сосновый лес. Сталь штыков коротко блеснула в лучах весеннего солнца, и тысячи людей, подавшись на носки, затаили дыхание.
Под звуки полкового марша генерал Вышинский объехал весь полк и остановился перед фронтом полка. Оркестр умолк. Раздались слова прощанья. Сделав короткий обзор боевой работы полка за 10 месяцев войны, в которые он непрерывно командовал полком, командир отметил, что самое тяжелое осталось позади, что наступает перелом, что с каждым часом мы все более и более усиливаемся, а противник слабеет. Он высказал уверенность, что Эриванский полк, вышедший с честью из труднейших положений прошлого года, с еще большей славой донесет свое знамя до дня торжества победы.
После речи командира отвечал полковник Купцов, и когда уезжавшему командиру он провозгласил «Ура», взмахнув своей Кавказской шашкой, то задрожала земля и встрепенулся лес от могучих криков Лейб-Эриванцев. Ушел командир и, как хороший и умный хозяин, оставил прекрасное наследство. Временно полк принял полковник Купцов. Всех волновал вопрос, кто будет назначен новым командиром.
К немалому удивленно всего полка и даже нашего нового командира, Государь назначил к нам Флигель-Адъютанта Полков. Силаева, бывшего командира 1-го батальона.
Л. 3. Силаев, умный, образованный, честный и прекрасной души человек, к сожалению был непригоден к боевой обстановке по состоянию своего здоровья. Ясно было, что полковник Силаев не выдержит ужасный и сырой период весенней распутицы, ибо ревматизм его мучил нещадно. И действительно, он пробыл в полку очень недолго и уехал, чтобы больше не возвращаться. Многие его обвиняли в трусости и в позорном поведении, не оправдавшем якобы флигель-адъютантских погон, но это была неправда. Никто не мог судить о его храбрости или трусости, ибо в период его пребывания в полку царило мертвое затишье.    '
Перед его прибытием в полк, а именно 1-го Апреля, было маленькое дело с немцами, закончившее для меня боевую связь с родным полком.
Мы стояли в резерве и батальоны по очереди ходили работать на передовую линию. 1-го Апреля была очередь идти на работу 2-му батальону. Князь Геловани приказал мне вести батальон, не ожидая, что в этот день нам дадут боевую задачу. Я сам тоже ничего еще не подозревал, когда проводники подвели батальон к громадной куче стальных щитов, сложенных за передовой линией окопов в 200 шагах. Мне объяснили, что батальону нужно продвинуться в лесу у Крево как можно дальше вперед, установить щиты и за ними окопаться, образовав параллель.
Задача была чрезвычайно проста, нужно было только соблюдать строжайшую тишину. Объяснив задачу офицерам и гренадерам, я углубился в лес по направлению к немецким окопам. Немцы расположились сейчас же по выходе из леса в 60—80 шагах.
Уже мы продвинулись к самой опушке, и роты залегли за щитами и стали окапываться, когда немцы открыли по нас ружейный огонь. Артиллерия молчала. Завязалась ружейная перестрелка на ближней дистанции.
Засидевшиеся без боев гренадеры расхрабрились и, пренебрегая явной опасностью, начали постреливать по немцам, стоя за деревьями, за что многие и были тотчас наказаны. Фельдфебель 8 роты, Михалев, получил пулю в живот и тут же испустил дух, а общие потери рот выразились убитыми и ранеными в значительной цифре. Параллель к вечеру была готова и в нее была введена часть в качестве постоянного гарнизона.
Отсюда предположено повести в будущем наступление; — шел вечером разговор в землянке командира батальона... а час спустя мне приказано было сдать роту и прибыть в штаб полка.
В штабе полка было решено дать мне отдых.
Как раз в это время наш полк выделил из своего состава одну роту для формирования особых полков, предназначавшихся к отправке на Французский театр военных действий.
Люди роты подобраны были прекрасно, чего нельзя было сказать про офицеров, ибо последние ничем не успели себя проявить на столь большом промежутке времени, все время занимая должности не ближе штаба полка. Как оказалось потом, эти роты, кажется в Казани, были сведены я Особые полки, но во Францию не попали, а были переброшены на наш северный фронт.
Однажды меня вызывает командующий полком и говорит: «Наконец и мы получили свой запасный полк. Вас я думаю назначить командиром одной из рот нашего 1-го батальона; батальоном командовать будет полковник Пильберг. Если вы согласны, то собираетесь, думаю, что вы и в Москве будете на месте. К тому же вы с Пильбергом достаточно повоевали и вам пора поработать в другой обстановке. Такая командировка явилась для меня полной неожиданностью, неожиданностью приятной. Новый для меня город, обширное поле деятельности, любимый командир все эго промелькнуло моментально в голове, и я тут же дал свое согласие.
Через два дня я имел уже все необходимые бумаги с предписанием явиться в Москву в распоряжение командира 192 запасного пехотного полка, стоявшего лагерем на Ходынском поле.
Перед отъездом я зашел попрощаться со старыми боевыми товарищами Сазоновым, Голицыным и др. оставшимися в живых гренадерами, так же, как и я, прошедшими всю боевую страду полка от самого Манглиса.
Прощание было трогательно-братское, после чего мои гренадеры бережно усадили меня в автомобиль.
1-го Июня 1916 года я прибыл в Москву, явился командиру 192 пехотного запасного полка, генерал-майору N. и был назначен командиром 4-ой роты.
192 пехотный запасный полк стоял на месте лагерной стоянки 2 гренадерского Ростовского полка на Ходынском поле. Тут же стояли запасные полки других дивизий. Всеми запасными частями командовал генерал Сила Новицкий. Бравый и строгий старик, наводивший панику на весь строевой составе своими приказами и требовательностью к службе. Одновременно со мною стали съезжаться кадровые офицеры из других полков нашей дивизии. Предположено было, что 1-ый батальон будете готовить пополнена для Эриванского полка, 2-ой — для Грузинского, 3-ий — для Тифлисского и 4-ый — для Мингрельского.
Сообразно с этим, офицеры дивизий и были распределены по батальонам. Мой командир батальона, полковник Пильберг, был на излечении в Евпатории после тяжелого ранения в грудь, полученного под Влодавой, и на днях ожидался его приезд. Помню, как сейчас, как, выйдя после обеда из офицерского собрания, я встретился с ним на главной аллее полкового парка. Помню потому, что, указывая на висевший у него на груди орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия, он произнес: «Поздравляю тебя с белым крестиком; твой Георгий, наконец, прошел, я сам читал приказ в штабе армии». Действительно, на другой день за обедом была получена телеграмма из полка от командира и офицеров, поздравлявших меня с высокой боевой наградой. Полковник Пильберг снял свой крест и, приколов его к моей груди, сказал, указывая на зеркало: «Пойди, посмотри на себя». Трудно передать всю гамму ощущений, переживаемую каждым офицером при волшебном прикосновении к груди маленького «беленького крестика», который был затаенной мечтой каждого офицера Российской Императорской Армии. Мечта сбылась.
Крест, за обладание которым бестрепетно умирали тысячи героев, был на моей груди. Какое счастье!
Формирование запасных полков по новому принципу, — каждая полевая часть имеет свой запасный батальон, в который она выделяет кадр для обучения поступающих пополнений; обученные контингенты направляются на фронт в ту часть, от которой выделялся кадр, нашло осуществление в средине 16-го года, продиктованное самой жизнью.
До тех пор только гвардия имела свои запасные батальоны, что давало ей громадное преимущество перед прочими армейскими частями. Разница была в следующем. Вышедшие на войну полки в подавляющем большинстве имели прекрасно обученный, а главное воспитанный контингент солдат. В то же время, когда все полки походили внешне друг на друга однообразной выучкой, дисциплиной и проч., каждый полк все же имел свою определенную физиономию в силу различных условий жизни на громадной территории Российской Империи и исторически сложившихся полковых традиций. Солдат за трехлетнее пребывание в полку научался любить свой полк, гордиться своими полковыми отличиями, знакомился с краткой историей полка, привыкал к своим начальникам и нередко... потом... в минуту грозной опасности преданность своему офицеру запечатлевал своею кровью. Таков был кадр армии, который на войне расценивался на вес золота. Чем больше в роте оставалось кадровых солдат, тем устойчивее была рота, тем увереннее был ротный командир.
Но современная война требовала громадных жертв людьми. Стоило только пехотному полку попасть в бой, как за одни сутки, иногда даже за несколько часов менялась физиономия полка. Уже в 14 году редко можно было встретить полк, не переменивши свой состав хотя бы раз.
На место кадрового состава, по мере его убыли, вливалось пополнена. Первое время полки пополнялись запасными, элементом, прошедшим ту же школу, но, будучи собранным из разных частей, приносившими и разную закваску, а главное, запасные были меньше дисциплинированы. Когда иссяк запас, а для нашего полка это случилось 20 Ноября, когда мы под Сохачевым получили последнее пополнение сибиряками, пополнения стали присылаться из вновь призванных под знамена. Последние представляли подчас прекрасный, но необработанный материал. Заниматься с ними было некогда. Шли бои. Узнать, а тем более изучить своих солдат было чрезвычайно трудно, лица менялись, как в калейдоскопе, да и солдатам трудно было привыкнуть к незнакомому офицеру.
Что касается кадрового состава, выбывавшего из строя, в силу ранений или болезней, то на возвращение их в полк по выздоровлении рассчитывать не приходилось, так как воинские начальники, составляя маршевые роты, отправляли их в ближайшие районы, не принимая вышеизложенных соображений во внимание. Благодаря такой ненормальности в реэвакуации, можно было наблюдать такие нежелательные явления: как только кадровый солдат узнавал, что по близости его часть, он исчезал и шел на свой страх и риск присоединяться к своим. Этим же пользовался и худший элемент для того, чтобы «поболтаться» якобы в поисках своей части и оттянуть время. А таких случаев были тысячи.
Нужно заметить, что офицерство весьма снисходительно относилось к таким «перелетам», нередко отпуская отличных солдат в их части, и тому были свои причины. Для яркости приведу два особенно характерных примера.
Однажды, обходя окопы, я прислушался к солдатскому разговору. Рассказывал гренадер-пулеметчик, и я сразу понял, что рассказ его относится к какому-то другому полку, в котором он служил раньше. Рассказ был бесхитростио простой, но хватал за душу. Вот что примерно он говорил: «то было еще в самом начале войны, когда мы пришли на германский фронт целым полком. Ну, и жестоко тогда дрались; мы лежим цепью и он лежит, мы стреляем и он, никому нельзя подняться. Наш поручик залез на халупу с пулеметом. Глядь, а тут же за цепью его батарея — совсем близко, каждого человека прислуги видать. Уже мы установили пулемет и доску стали одну выламывать, чтобы удобнее, значить, резануть, да германец нас заметил, да как даст по халупе картечью, так мы и скатились оттуда с пулеметом. А нашего поручика на месте убило, так ему все это место разворотило». При этом он, по-видимому, указал на какую-то часть тела. «Ну, а что же дальше, чья взяла», раздались вопросы. «Так пролежали мы до вечера», продолжал рассказчик, «вдруг наши подхватили: «ура!», да «ура!» и прямо на немца... Ну, где там... так и смяли, и батарею ихнюю забрали, а потом, подумав немного, добавил: «а да и люди какие все были, — «действительные». А другой раз довелось мне выйти германцу во фланг. Я тогда с двумя пулеметами за старшого был. Ползем мы потихоньку на горку и пулеметы и катушки за собой тянем, и как вылезли на ту самую горку — смотрим, а под леском его батарея, все полностью четыре орудия. У меня аж сердце забилось — во как. Страсть захотелось орудия-то забрать.
Приказал я наводить и прицел взял. Открыли мы, значит, огонь, а он на нас орудия тоже стал поворачивать, да как жарнет, как жарнет. Второй очередью прямо во второй пулемет мой... Людей и пулемета как не бывало. Тогда ухватил пулемет я сам и пошел их косить, я режу, а они за щиты прячутся и стрелять перестали. А тут наша пехота из лесу выходит, и забрали мы батарею. За это дело получил я сразу третьей степени».
Помню, я пришел в восторг, вызвал его из землянки, спросил, в каком это было полку и его фамилию. И то и другое он мне назвал, но к великому сожалению, записав его фамилию, я не только не сохранил его имя, так как книжка погибла со всеми моими вещами на перегоне «Екатеринодар—Новороссийск» в 20 году, но постепенно забыл и название полка; и если мне не изменяет память, эти блестящие эпизоды должны были украсить страницы истории 95 Красноярского полка.
Когда, недели через две, мне передали, что доблестный пулеметчик бежал в свой полк, я нисколько не удивился; мне было понятно, что его тянет в свою семью, где у него уже есть имя; такие солдаты в каждом полку держатся в почете, а в новом полку еще нужно себя показать; а когда представится случай? Да и для полка важно, не выпускать солдата, вписавшего такую красивую страницу в его историю.
Другой случай произошел с гренадером моей роты, Афониным. Афонин не был кадровый солдат. В глуши Новгородской губернии вырос этот русский богатырь. С маршевой ротой он пришел в полдень достопамятного дня 9 Декабря 14 года и уже ночью участвовал в печальной памяти атаке переправившихся через Бзуру немцев. Партия ополченцев, с которой пришел Афонин, была совершенно не обучена, но никого из них это не смущало. Они только спрашивали меня: «А Псковские за нас?». «Ну, и прислали же людей», думал я, «что буду я с ними делать». Ночью, в тот же день я вел их в атаку и... половина их легла. Тогда же в голову был ранен и Афонин, но категорически отказался оставить строй и получил Георгия. Это его так подбодрило, что он скоро стал выдающимся гренадером. Их было в роте два гиганта-кавалера. Он и сибиряк доброволец Дерендяев, эта пара была везде первой. У них между собой шло соревнование, когда, бывало, на походе подходили к реке или болоту, каждый старался первый меня подхватить, чтобы перенести, не дав ступить в воду. Когда был ранен я, Дерендяев перенес свое отеческое попечение на моего брата и был тяжело ранен той же пулей, которая сразила моего брата в бою 3 Августа 15 года под Волдавой. Много раньше был ранен вновь, но уже серьезно, и Афонин и как в воду канул. И только когда я вернулся в полк уже без руки и принял 5 роту, я вновь встретился с этим героем. Вот что рассказал он: «Как я выписался из лазарета, попал я на пополнение в 15 Сибирский стрелковый полк. В это время наш полк находился в отступлении. Каждый день все идем да идем. А германец все напирает. Один раз совсем наш полк сбили. Один я в окопе остался; я все лежу и стреляю, все равно не убежать, совсем близко германцы, и офицер их на меня шашкой машет. А я все одно стреляю, даже интересно, как прицелишься — он и падает, не знаю попадал я, али они нарочно падали, только вдруг и меня что-то сильно ударило в шею; я только подумал: ну, и моя смерть пришла. Когда я пришел в себя, смотрю никого нет, они значит решили, что я мертвый, а я весь в крови и так меня мутить и глаза слипаются... Посмотрел я, а их лежит тоже масса, я и пошел понемногу... понемногу... и зашел в лес; до вечера просидел там, а ночью еле-еле до своих добрался, а как и сам не знаю, Бог помог... Наверное и у них беспорядок бывает, что меня пропустили. Только и до сих пор у меня голова побаливает и шею повернуть совсем не могу».
При этом Афонин снял с головы папаху и я увидел рубленую рану на голове, шея же была прострелена пулей. Очевидно, когда он свалился от раны, полученной в шею, его старались мимоходом добить.
Но такого богатыря «мало убить, его надо еще свалить», а на это у немцев не было времени.
«Ну, а когда ты опять вернулся в роту?» спросил я. «Так что, Ваше Благородие, я попал в 8-ой Эстляндский полк, а там узнал, что и наш полк тут, — я и убег. Да, уж нет старых солдат совсем, повыбивало верно», закончил свой рассказ Афонин.
Когда же война приняла затяжной характер и ни офицерских, ни солдатских кадров не хватило, когда в запасных батальонах появились необученные, вновь испеченные, прапорщики и «необученный народ», пополнения стали приходить в полки невозможные. Тут сказалось все: безразличие и отсталость командного состава запасных частей, ибо в большинстве случаев запасными батальонами командовали или отставные, или устроившиеся в тылу — «убоявшиеся боевой действительности», а потому не имевшие необходимого опыта для ведения сложного современного боя.
Полная безграмотность в военном деле вновь испеченных прапорщиков, которые не могли ничему научить солдата, даже если бы и хотели, а самое главное, не умели к нему подойти. И наконец, самое главное, катастрофическое, отсутствие винтовок как для обучения, так и для вооружения маршевых рот.
Все вышеперечисленное заставило власть имущих оглянуться на организацию гвардейских запасных батальонов. А там был порядок следующий: все раненые офицеры и солдаты из госпиталей прибывали в свои запасные гвардейские батальоны. Действующие полки вели учет всем офицерским и солдатским кадрам, назначая тех и других по степени ранения или по иным соображениям в кадр или переменный состав, соблюдая во всем очередь и последовательность. Офицеры и солдаты гвардейских запасных частей знали, что они готовят людей для своего родного полка, а потому вкладывали максимум энергии, весь приобретенный опыт и свои знания для наилучшей подготовки пополнений. В этом отношении все гвардейские запасные части вели между собой соревнование.
И в результате достаточно было взглянуть на маршевую роту гвардейского запасного батальона и на такую же из обыкновенного армейского, чтобы увидеть резко бросающуюся в глаза разницу решительно во всем.
Благодаря своим запасным батальонам, наша гвардия имела всю войну однообразно обученных солдат, поддерживала в своей среде старые традиции и дух и несла со своими знаменами решительный успех там, где появлялась.
Поэтому нам, армейцам, такое нововведение нельзя было не приветствовать, и хотя оно пришло с большим запозданием, но время еще было, и многое можно было улучшить и исправить.
Означенное событие совпало с знаменитым наступлением армии Юго-Западного фронта генерала Брусилова на нашем театре и славной обороной Вердена на французском. Оба эти фактора показывали, что перелом в войне уже наступил явно в нашу пользу, придавая нам еще большие силы и уверенность в победе.
В такой обстановке в средине лета 1916 года закипела интенсивнейшая работа на пользу Армии и родного полка. Все сознавали, что грядущая весна положит конец войне, были уверены в победе и деятельно к ней готовились. Но как ни сильны были побудительные причины, заставлявшие энергичней работать, все же на каждом шагу приходилось встречать много препятствий, тормозивших дело: наш 1-ый батальон имел только на двух ротах своих кадровых офицеров, двумя другими командовали офицеры чужих частей; 3-хлинейных винтовок было до смешного мало, напр., у меня в роте на 350 человеке их было всего 18, остальные были или французской системы «Гра», или какой-то итальянской допотопной системы, к тому же безе затворов, Боге весть какими судьбами попавшими в наши арсеналы. Не было ни ручных гранате, ни ракет, чтобы каждый мог наглядно познакомиться с их употреблением и действием. Вместо ручных гранат бросали колотушки, имевшие форму гранате «Новицкого»; что же касается остального, то оно объяснялось на словах.
Долгое время не было даже «городка». Наконец в Сентябре построили маленький «городок», но самого примитивного устройства, напоминавшего наши окопы начала 15-го года. Ни блиндажей от тяжелых снарядов, ни лисьих нор, ни даже щелей — последней новости фортификации — для укрытия накапливающихся частей, предназначенных для атаки современной укрепленной позиции, не было. Благодаря отсутствию последних, обучение атаке волнами не было столь показательно. Все эти шероховатости объяснялись отсутствием материальных средств, но для Москвы и того громадного количества людей, проходившего курс обучения, какое находилось на Ходынском поле, все вышепоименованные пособия были буквально необходимы, хотя бы на весь лагерь в единственном числе. Тогда войска, прошедшие предварительную подготовку, могли бы попеременно ознакомиться с современной «атакой и обороной» в томе виде, в каком она применялась на фронте.
Невзирая на все трудности, встречавшиеся в работе, мы все же не могли быть уверены, что наши маршевые роты, над которыми мы так работали, попадут в наши полки. Два раза наши маршевые роты попали в совершенно другие дивизии. И почти все попадали на какой-то промежуточный пункт, где они долго обыкновенно держались и успевали разбалтываться к моменту прибытия в полк.
Что касается личного состава отправлявшихся маршевых рот, то офицерская его часть лучше всего характеризовалась тем, что по прибыли в действующие части всех молодых прапорщиков отправляли на дополнительные армейские курсы, где их основательно доучивали; солдаты тоже не попадали сразу на позицию, а отшлифовывались в 4-м батальоне каждого полка, находившемся обыкновенно в ближайшем тылу и имевшем свой постоянный кадр. В полках 4 батальон назывался запасным.
В 16 году уже начинало бросаться в глаза, что на укомплектование частей приходит все более и более слабый элемент. Если приходил молодой возраст, то это были те, что по слабости здоровья имели разные отсрочки, и их внешний вид говорил сам за себя. На занятиях многие падали, не вынося долгой непривычной работы. Если приходили здоровые люди физически, то лета их значительно превышали средний возрастной коэффициент военнослужащих — и им тоже было тяжело, а с ними еще тяжелее ротным командирам, ибо в большинстве это все были тяжкодумы. Пока это ему втолкуешь. Каждая маршевая рота обыкновенно имела взвод еще из третьей категории лиц, обыкновенно вполне здоровых, побывавших уже на фронт и по тем или иным причинам эвакуированных. Это был самый беспокойный элемент. Занимались они неохотно, «мы уже все это проходили», отвечали они обыкновенно учителям, и с ними буквально приходилось вести борьбу.
Целые шеренги этой категории ставили под ружьем за антидисциплинарные поступки, а наиболее упорные сидели и по карцерам. Что же касается политических настроений, то с уверенностью могу сказать, что общая масса была к ним вполне инертна, но мира желали все и совершенно безразлично на каких условиях, ибо в понятиях большинства было: до нас не дойдут, мы Пермские, другиe же — Подольске, Kиевскиe, Рязанские, Тамбовские — считали: «повоевали и буде».
Такой-то материал после 6-тинедельной подготовки одевался в малюскиновую шинель, под которую неизменно поддевалась стеганная безрукавка, получал папаху, пару сапог, 2 смены белья, а из снаряжения — брезентовые подсумки, сухарный и «богомольский» мешок, и, глядя на серую массу маршевой роты, без винтовок, не имевшую уже былого воинского вида, невольно думалось: Армии уж нет. Вот он Русский вооруженный народ.