ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

1
Двух выразительной наружности висельников, не в меру пристально шарящих за ним глазами, Петр Александрович приметил сразу. Они сидели в самом углу заведения милейшего папаши Бурдо, цедили неприлично дешевое вино и лишь изредка, для вида, позволяли ущипнуть или посадить на колено какую-нибудь из снующих вокруг птичек. С такими рожами и такими скудно набитыми кошельками не ходят служить Амуру и Бахусу. Какому же богу служат они? Уж не Аиду ли, притаившемуся в тайной канцелярии?
Петр Александрович уже почти уверился в этом заключении, как вдруг один из соглядатаев, не выпуская из руки початый стакан, поднялся и шаткой походкой направился в его сторону. Поравнявшись со столом, за которым сидел полковник в окружении своих нимф, он вдруг сильно покачнулся и как будто бы нечаянно расплескал вино прямо на мундир Петра Александровича.
- Ах ты, мерзавец! – взревел тот. – Да я с тебя сейчас кожу на барабан сниму!
Девицы взвизгнули и кинулись врассыпную, предвкушая веселое зрелище.
Марать славную шпагу о всякий сброд – дело неблагодарное, поэтому молодой полковник положился на свои дюжие кулаки. Однако, его соперник легко увернулся от первого удара, обнаружив тем самым, что вовсе не так пьян, как желал показаться прежде. Еще мгновение, и в руках у него блеснул нож.
Нет, это не соглядатаи, - решил Петр Александрович. Обычные головорезы, уже легче! С таким сбродом он разделается в два счета! Схватив табурет, он защитился от удара ножом и, отшвырнув его вместе с воткнувшимся в дерево несостоявшимся орудием убийства, ударом кулака поверг разбойника на пол.
Однако, сзади на него налетел второй головорез, и полковник едва успел увернуться от направленного в спину удара ножа.
- Ну, держись, каналья! – с этими словами молодой офицер перехватил руку убийцы и с хрустом заломил ее ему за спину. Разбойник заорал благим матом:
- Отпустите, сударь! Это ошибка!
- Ошибка? – Петр Александрович с медвежьей силой навалился на мерзавца. – То есть ты, друг, хотел зарезать меня по ошибке?
Он бы без сомнения сломал своему супостату плечо, но в этот момент почувствовал увесистый удар по спине – это пришедший в себя первый разбойник изломал о него стул и теперь снова угрожал ножом. Поневоле выпустив свою покалеченную жертву, полковник вновь сошелся с первым противником. Он был моложе, сильнее и ловчее своего приятеля. Но до бравого офицера было ему далеко. Принципиально так и не обнажив шпаги, которая облегчила бы дело, Петр Александрович увернулся от нескольких вероломных ударов и, наконец, улучив момент, нанес удар свой – кулаком в лицо негодяю.
Удар был такой силы, что головорез ничком повалился на пол, а его подельник, поняв, что пришла его очередь, в ужасе бросился наутек и исчез прежде, чем полковник успел догнать его.
- Ладно, черт с ним, - решил Петр Александрович. – Потешимся одним висельником! – с этими словами он сгреб головореза в охапку и опустил головой в бочонок с пивом. Разбойник в отчаянии забарахтался:
- Не губите, сударь! Утопите!
- Непременно утоплю, - невозмутимо отвечал полковник. – И это будет для тебя честью! Быть утопленным в отменном пиве рукой русского дворянина! Зачем вы хотели убить меня, отвечай, если хочешь жить!
- Нам заплатили! – вынужден был признаться наемник.
- Кто заплатил? – продолжал допрос Петр Александрович, не забывая погружать своего пленника в бочонок.
- Надворный советник Л-ский! – выдохнул почти захлебнувшийся головорез и при этих словах был низвергнут на пол.
Полковник обтер руки:
- Вот ведь каналья! – бросил он весело. – Сразу видать мещанское ничтожество, хоть и дворянство выслужил… Сам сатисфакции потребовать побоялся, трус. Ну ничего, проучим и его. Долго он меня помнить будет!
С этими словами Петр Александрович расцеловал хлынувших к нему красавиц и, бросив увесистый кошелек хозяину за причиненный погром, покинул гостеприимное заведение папаши Бурдо.

Той майской ночью сон надворного советника Семена Леонтьевича Л-ского был прерван самым бесцеремонным образом – а именно барабанной дробью, в своеобразной «музыке» которой человек военный, конечно, безошибочно угадал бы команду к наступлению. В ужасе посмотрев на спавшую рядом жену, Л-ский вскочил с постели и бросился к окну. Глазам его предстало зрелище невообразимое.
Прямо под окнами его дома был выстроен для учений целый батальон солдат. Командовал же ими высокий, плотного сложения человек, из всей одежды на котором была лишь перевязь со шпагой и треуголка… Семен Леонтьевич задохнулся от гнева. Этого бесстыдного адама он узнал сразу! Месяц назад Л-ский выследил собственную жену во время посещения укромной квартиры, куда она якобы ходила шить в обществе своей подруги – старой девы. Старая дева на проверку оказалась молодым офицером… Чего не хватало этому знатному повесе? Неужели мало ему было дам своего круга и девиц известного поведения? Почему именно на Като положил он свой нахальный глаз? Като! Все, что было у Семена Леонтьевича… Она была редкая красавица, его Като… Сиротка из дворянской семьи, бесприданница… Чтобы стало с ней, если бы он не посватался к ней, когда ей исполнилось тринадцать? Он был ей и мужем, и отцом. И, вот, как она отплатила ему! Предала! Опозорила! Насмеялась!
Кровь бросилась в голову Л-скому, и он, забыв даже снять ночной колпак, бросился на улицу.
- Салют кавалеру ордена рогоносцев! – приветствовал его Петр Александрович, и весь батальон вытянулся вместе с ним во фрунт перед Семеном Леонтьевичем.
- Мерзавец! – задыхаясь, крикнул Л-ский. – Как вы смеете чинить мне и моей жене подобное оскорбление!
- Вашей жене никто не наносил оскорблений, кроме одного старого сластолюбивого собачьего сына, который купил ее по сходной цене у опекунов, растлил в самые нежные годы и измывался вслед за тем над беззащитной добрых десять лет!
- Подлец! – Семен Леонтьевич неуклюже выхватил шпагу, к которой доселе не приводилось ему прибегать, но которую, выслужив личное дворянство, он всегда гордо носил при себе.
- Потише, господин рогонесец, - усмехнулся полковник и еще выше задрал свой и без того непропорционально маленький и вскинутый кверху нос. – Ваши головорезы шлют вам пламенный привет из бочки с пивом, в которой мне пришлось утопить их нынче вечером, как котят. Мало того, что вы трус, так еще и жлоб! Послать на Румянцева двух недоносков! Экое гнусное оскорбление! На Румянцева, сударь, нужно посылать минимум полк! Верно, ребята?
- Так точно! – рявкнули солдаты.
- Ну, что ж! – прохрипел Л-ский. – Тогда я убью тебя сам.
Полковник звонко расхохотался и даже не тронулся с места. Семен Леонтьевич бросился на него, но тотчас упал, поверженный ударом не вынутой из ножен шпаги Румянцева.
- А теперь, - заговорил тот, - поскольку благородным оружием вы не владеете, я покажу вам единственное оружие, которого вы стоите. Палку!
В качестве палки полковник использовал все те же ножны, с удовольствием вытягивая ими своего блажащего противника.
В этот момент из дома выбежала испуганная Като, казавшаяся особенно хрупкой в своем кружевном розовом пеньюаре.
- Ах, мой друг! – вскрикнула она, приложив дрожащие руки к груди.
Румянцев отвесил ей церемонный поклон:
- Прошу простить, что принужден был нарушить ваш покой, мадам! – прекратив избиение Л-ского, он наступил на него ногой, не давая сбежать. – Довольно с вас, сударь. Будем считать, что удовлетворение я получил, и недоразумения между нами улажены. Но запомните. Если вы хоть пальцем тронете вашу прекрасную жену, посмеете оскорбить ее, я буду беспощаден и сумею избавить ее от вашего докучного общества. Ей-Богу, она заслужила гораздо лучшей доли!
При этих словах Като подалась вперед всем трепещущим телом и взглянула на своего возлюбленного полным обожания взглядом. Полковник поймал этот взгляд и вдруг извлек из своей треуголки розу.
- Прощайте, прекрасная Катиш! – он бросил женщине цветок, который та с восторгом поймала, и послал ей воздушный поцелуй.

- С сею почтою получил я из Выборга письмо сборщика пошлин тамошней почтовой таможни Людвиха, приносит на вас жалобу; первое, как вы едущую на дороге жену его обидели, и потом, после пробития зори, с солдатами, вломясь в дом, непотребные поступки делали… Рассуди, пристойно ли человеку, имеющему знатный чин, такие шалости делать, не храня как родительскую, так и свою честь!.. – отец, дотоле меривший крупными шагами кабинет, наконец, остановился и вперил в Петра Александровича полный негодования взгляд.
Румянцев потупил голову, сознавая справедливость родительских упреков. Поздно-поздно взялся за воспитание не в меру резвого чада старый дипломат и царедворец! В детские и отроческие годы юный Петр, возраставший на малороссийском приволье, отца практически не видел. Смешно сказать, впервые познакомился с родителем в пятилетнем возрасте! Александр Иванович, ближайший сподвижник Императора Петра, был неизменно занят на царской службе, выполняя особенно деликатные и ответственные поручения монарха. В отличие от сына, уже от рождения имевшего и положение, и состояние, отец достигал своего положения исключительно собственными талантами. Еще юношей он поступил в потешные войска, затем служил в Преображенском полку, достойно показал себя в битвах Северной войны и, наконец, обратил на себя внимание Государя. Петр Алексеевич учинил молодому офицеру настоящий экзамен, засыпав мудреными вопросам. Румянцев ответил на все и был пожалован адъютантом. С той поры Александр Иванович стал одним из самых доверенных помощников Императора. Именно ему поручил Петр слежку за бежавшим заграницу сыном и возвращение Цесаревича в Россию.
Невесту своему любимцу Государь также избрал сам – внучку знаменитого сподвижника Царя Алексея Михайловича боярина Артамона Матвеева, растерзанного во время устроенного царевной Софьей Стрелецкого бунта. В красавицу Марию Андреевну был влюблен и сам великий Император, эту сердечную привязанность он пронес через всю жизнь. Матвеевы вовсе не жаждали породниться с не сановитым Румянцевым, но хватило грозного царского взора, чтобы сей жених сделался любезен вельможным боярам. Крестной первенца молодой четы, названного в честь августейшего благодетеля, стала сама Императрица Екатерина Алексеевна.
Возрастая без отца, полностью подчинив себе женское царство его малороссийского имения, этот неутолимо жадный до радостей жизни первенец был подобен жеребенку, никогда не знавшему узды, и потому запоздалое проявление отцовской власти наткнулось на яростное сопротивление свободолюбивой натуры. Александр Иванович хотел видеть сына дипломатом! Для этого 14-летний недоросль был отправлен в Берлин для стажировки при русском посольстве с жалованием в 400 рублей. Однако, в планы Петра не входила ни разлука с Родиной, ни чинная стажировка у посла Бракеля. 400 рублей он в считанные дни промотал в берлинских трактирах, а затем, будучи в изрядном подпитье, записался волонтером в один из прусских полков.
Пропавшего юношу искало все посольство. Когда его нашли и вызволили из рядов прусской армии, бедняга Бракель оплатил все долги, который «будущий дипломат» успел наделать в столь короткий срок, и отправил его с глаз долой в Петербург к отцу. Александр Иванович, сгорая от стыда, вынужден был просить Императрицу Анну Иоанновну определить непутевое чадо в Кадетский корпус…
Это славное заведение выдержало нового постояльца еще меньший срок чем берлинское посольство. Помилуй Бог! Возможно ли было вольному сыну малороссийских степей, истинному казаку по духу, примириться с бессмысленным регламентом и муштрой! Каждая минута – отмерена! Занятия в классах, скучнейшие упражнения на плацу, и за всякую ничтожную мелочь – строгое наказание! Ни единого глотка свободы! Ни малейшей радости жизни! Что оставалось юному Петру, как не попытаться внести эту радость в стены кадетского монастыря? Правда, начальство отчего-то несколько не обрадовалось подобным попыткам, и через четыре месяца Румянцев-младший к общему удовольствию покинул корпус.
Лишь отец с матерью не разделили этого удовольствия. Впрочем, Александр Иванович еще не утерял надежды выправить стезю своего наследника. Он определил Петра в полк и самым рачительным образом пекся о его продвижении по службе. Тем более, что в полку молодой Румянцев и сам оказался отнюдь недурен. Молодечество и лихость к лицу доброму воину! А Петр, несмотря на молодость, обнаружил в себе к тому задатки военного вождя и расчетливого командира. Первый случай проявить себя выпал ему в Шведскую кампанию 1742 года. Петру исполнилось семнадцать, но он, еще 6 лет записанный в полк, уже носил офицерский чин. Старшие офицеры морщились и бранились от его «казацких» выходок, этой не стесняемой ничем разухабистой вольницы, манкирующей правилами и регламентами. Зато солдаты обожали своего командира. Отечески заботливый, расторопный и предприимчивый, он умел сделать так, чтобы его люди всегда были обеспечены не только кашей, но и мясом. А ведь это куда как немало для вечно подведенного солдатского желудка!
Завоеванной в ту войну Финляндией управлял отец, генерал-аншеф Александр Румянцев. Петр, получивший за Гельсингфорсское сражение чин капитана, исполнял обязанности флигель-адъютанта отца на мирных переговорах. Когда же договор был подписан, Александр Иванович отправил его с радостной вестью прямиком к Императрице! Государыня была щедра к вестнику своей виктории и произвела 18-летнего молодца в полковники.
- О твоих последних подвигах мне поведала сама Ее Величество! – голос отца клокотал от гнева. – Я готов был провалиться сквозь землю от срама! Слава ей, благодетельнице, что не стала тебя, бездельника, учить! Не разжаловала и не сослала, куда Макар телят не гонял! Ну, так уж я тебе поучу! – при этих грозных словах Александр Иванович извлек розги и повелительно указал сыну на стоявшую в углу тахту. – Снимай порты!
Петр Александрович опешил:
- Что это вы, батюшка? Я полковник!
- Знаю и уважаю твой мундир, но ему ничего не сделается: я буду наказывать не полковника, а сына, - ответил отец.
Делать было нечего, и полковник Румянцев лег на экзекуцию. Отведя душу, старик скомандовал:
- Подымайся! У нас с матерью разговор до тебя есть!
Эти слова прозвучали угрозой почище розог, и Петр Александрович приготовился к худшему. Через несколько минут в кабинет вошла мать, за которой послал Александр Иванович. Мария Андреевна еще не утратила своей знаменитой красоты. Моложавая, статная, величественная, она и теперь легко могла очаровать всякого, кого пожелала бы. В детстве для Петра мать была образцом женской красоты, образцом женщины вообще. Она бегло читала на нескольких языках и имела большую страсть к чтению, легко и умно умела поддержать всякую беседу, хорошо разбиралась в хитросплетениях не только русского двора, при котором прошла вся ее жизнь и при котором она неизменно блистала, но и в тайнах дворов иностранных, при которых ей, дочери и жене дипломатов, не раз доводилось бывать. Мария Андреевна присутствовала при заложении города Петербурга, бывала на обедах у Людовика XIV и могла детально описать каждую деталь их, посещала прославленного герцога Мальборо в его лагере, была осыпана милостями английской королевы Анны, гостя при ее дворе… Все эти рассказы-легенды завораживали благодарных слушателей. И в не меньшей степени завораживало обаяние Марии Андреевны. При этом многие опасались ее острого языка, зная, какими точными могут быть ее характеристики…
- Матушка, - поклонился Петр родительнице, потирая ноющую спину и ожидая, чем намерены его огорошить.
Ждать пришлось недолго. Мария Андреевна быстро перешла к делу.
- Дитя мое, несмотря на твои проказы, матушка-Государыня имеет о тебе особое попечение. Она оказала нашему семейству честь и самолично выбрала для тебя невесту.
Так и есть! Только этакой беды и не доставало полковнику! И какой же несчастной сватает его благодетельница?
- Государыня остановила свой выбор на Марии Артемьевне Волынской.
Волынская! Вот оно что! С той поры, как отца ее, достойнейшего кабинет-министра Артемия Петровича Волынского, подлец Бирон отправил на плаху, Императрица Елизавета Петровна, придя к власти, всячески старалась вознаградить семейство покойного. Старалась в высшей степени справедливо. Но ничуть не улыбалось Румянцеву сделаться одной из таковых наград.
- Такой богатой и доброй девки едва найтить будет можно! – говорил меж тем отец. - Ее богатее сыскать трудно. За ней более двух тысяч душ, и не знаю, не будет ли трех! Двор Московский… каменный великий дом в Петербурге… Конский завод и всякий домовой скарб!
Так расходился старик, перечисляя невестино приданное, будто бы сам по сей день был тем бездольным преображенским офицером, коего некогда заприметил великий Император.
И мать, Государынина наперсница, угадывая неудовольствие сына, пыталась умаслить его:
- Не умори нас безвременно. А ежели наш совет послушал, то все лучше будет! Ведь для того только тебе и хочется одною головою жить, чтоб свободнее одному шалить и пустодомом жить!
- Учти, - подвел итог отец, - если пойдешь против воли Государыни, я уже в твои дела вступаться не буду: живи как хочешь, и хотя до каторги себя доведи, слово никому не вымолвлю, понеже довольно стыда от тебя натерпелся… Мне пришло до того: или уши свои зашить и худых дел твоих не слышать, или отречься от тебя! А теперь пойди прочь с глаз наших!
Горько было слышать угрозу проклятия от отца, коего Петр Александрович искренно почитал. Но, вот, позволение уйти с родительских глаз было весьма кстати. К баталиям о будущей невесте полковник был не готов. Поцеловав руку матери, он поднялся в свою комнату.
- Григорий! – кликнул денщика.
- Слушаю! – тотчас явился тот.
- Подай вина и… распорядись, чтобы в ночь две лошади оседланные ждали. Да так, чтоб никто не знал о том.
- Уезжаем? – без тени удивления спросил Григорий, давно привыкший к выходкам своего хозяина.
- В полк поедем, брат, - кивнул Румянцев. – Куда ж еще деваться порядочному человеку, когда ему на шею этакое ярмо водрузить хотят… Марья Артемьевна, конечно, девка справная и с состоянием, да, вот, только мне она без нужды. Да и зачем портить жизнь доброй девице? Дочь достойного Артемий Петровича, живот за Отечество не пожалевшего, заслужила лучшего мужа! И матушка-Государыня ей непременно сыщет такового! С таким-то приданным и такой-то свахой…
Ночью два всадника покинули Петербург и помчались в сторону Ревеля, где ожидал своего удалого молодца-командира вверенный его доблести полк.

2
Медленно рассеивался туман в Норкиттенском лесу – уже давно утро настало, а вперед на несколько шагов ни зги не видать, одно молоко белое! Ворчали солдаты на промозглость – за ночь мундиры их отсырели, и теперь жаждали молодцы дела, хоть в нем отогреться! Этих солдат Петр Александрович еще не успел узнать. Буквально десять дней назад генерал-аншеф Апраксин изволил поставить его, кавалериста, командиром трех сводных пехотных полков. Вместо родных, выпестованных и обученных им ревельцев оказались под его началом солдаты, еще вовсе не знавшие ни его, ни его методов. Конечно, все эти десять дней Румянцев старался хоть что-то успеть вложить, внушить своим новым подчиненным, узнать их и позволить им узнать себя. Но десять дней!..
Между тем, пришел час большой битвы. Может быть, даже решающей. Там, из-за леса уже вовсю громыхали орудия, начиналось горячее дело! Сколько времени старался избегать его хитроумный генерал-аншеф, стремившийся усидеть на двух стульях - угодить и стареющей Императрице, требовавшей покончить с Фридрихом, и ее убогому наследнику – почитателю того самого Фридриха. Где уж тут о славе русского оружия и солдате русском порадеть!
О солдате вообще мало думали со времен петровских… Армия жила традициями, установленными в ней фельдмаршалом Минихом. Миних же никогда не смущался количеством солдатских жизней, которыми оплачивались его победы. И уж тем более не опускался до таких низменных подробностей, как солдатский быт. Давно уже опален был старый полководец, а дух его витал над армией… Солдатское брюхо волновало многих регламентеров куда меньше чем солдатские напудренные косицы и прочие изыски, которые, положа руку на сердце, к чему вообще нужны солдатам? Ведь не по плацу шагать, теша взоры вельможные выправкою да изящной сбруей, задача их! А воевать! Бить врага! А в этом простом и будничном деле сбруя изысканная, пудры да помады только помехой становятся.
Были, конечно, и совсем иные вожди в русской армии. Особенно любимы ею были Петр Петрович Ласси и Петр Семенович Салтыков. Кто-кто, а они с великой экономией относились к жизням своих людей и с отеческим вниманием к их нуждам. Мягкий по манере держать себя, неизменно учтивый и даже ласковый, Петр Семенович, будучи одним из лучших военачальников, в ответ на похвалы себе, неизменно отвечал: «Это не я. Это все мои солдатики». И в этом не было ни капли рисовки, но искренняя скромность воина-христианина, доброго отца своих солдатиков и грозы всякого супостата.
Жаль, не такие люди задавали общий тон… Задавал его теперь честолюбивый, пронырливый и погрязший в роскоши боров Апраксин… И что это за генерал-аншеф! Стол от яств ломится! В гардеробе – сотни камзолов! На один обоз его 500 лошадей приходится, а, как становится этот караван-сарай лагерем, так словно целый город в чистом поле вырастает! И сколько же казны уходит на все это роскошество! Иной раз грешным делом и пожелаешь, чтобы распотрошил пруссак это сибаритское гнездо! И как не вспомнить тут бомбардира Петра Михайлова, Царя Петра Алексеевича. Вот, кто в походах роскоши не ведал, кто истинным солдатом был! Изломал бы он о спину борова не одну палку, увидев такой срам, как война в кружевах! Хороши кружева на веселых петербургских балах, да не на войне же! Россия не воевала полтора десятилетия, молодые офицеры не нюхали еще пороха, многие из них не избегли расхолаживающего влияния мирных лет. И у всех на устах был Фридрих! Фридрих! Прирожденный вождь! Король-воин! Предводитель самой сильной армии Европы, доселе непобедимой! И, вот, этому-то задире решилась преподать урок дочь Петра Великого. Все-таки она, несмотря на любовь к балам, нарядам и веселью, была истинной дочерью своего отца, и слава Отечества пробуждала в ее добродушном сердце горячую ревность. Растущее могущество Пруссии становилось зримой угрозой для западных границ России. И Елизавете Петровне ничего не оставалось, как в союзе с Францией и Австрией, ведшими борьбу с Фридрихом, вступить в войну и поставить дерзкого пруссака на место.
Правда, избранный ею главнокомандующий явно не торопился исполнить эту задачу. После долгих и бестолковых маневров с единственной целью уклониться от генерального сражения русская армия остановилась у селения Гросс-Егерсдорф. Шедший со своими ревельцами в авангарде Румянцев, первым очутился на подступах к этому пункту и тут-то настиг его «подарок» генерал-аншефа – разлука с верными кавалеристами и позиция в Норкиттенских болотах с пехотой.
- Эх, и почто мы тут мерзнем! – ворчал денщик Григорий. – Ведь земля уж дрожит, бьются там наши! Чего доброго, попадем к шапочному разбору!
Боялся и Румянцев этого, но того больше – иного. Неразберихи, господствующей в русском войске, отсутствия продуманного плана сражения! Был ли тот план вообще? Генерал-аншеф не удосужился даже выслать вперед дозорных, и явление из утреннего тумана прусской армии – в полном боевом порядке – стало едва ли не громом среди ясного неба! Противник был явно настроен на решительное сражение. А что же Апраксин? Боров, несомненно, поворотил бы оглобли, ничуть не беспокоясь о славе Государыни и русского имени, но… Обозы! Собственные обозы преградили русской армии путь к отступлению! И сражение сделалось неизбежным.
Прусскими войсками командовал один из лучших королевских полководцев – 72-летний Иоганн фон Левальд. Старый лис, несомненно, знал, что творится в армии неприятеля. Уж он-то не позабыл ни о дозорных, ни о лазутчиках. Оттого и застал русское войско в самом неловком положении.
Туман, наконец, рассеялся, открыв «засадному полку» картину разгоравшейся битвы. Румянцев, дотоле бывший сплошным слухом, жадно ловящим каждый звук, теперь весь ушел в глаза. На глазах разыгрывалась драма…
Свой главный удар пруссаки обрушили на левый фланг русских, которым командовал племянник царицы Евдокии Федоровны, первой супруги великого Петра, генерал-аншеф Василий Авраамович Лопухин. Удар неприятеля был столь силен, что русские полки оказались смяты. И тогда доблестный генерал-аншеф, возглавив Второй Гренадерский полк, командир которого был убит, сам повел войска в атаку. В тот же миг он был ранен пулей, но не покинул строй, зовя своих солдат за собою.
Зов бравого генерала был услышан, воодушевленные примером любимого командира солдаты бросились в штыковую и оттеснили неприятеля. Лопухин же пал, простреленный еще одной пулею… Солдаты отбили героя и вынесли его с поля боя, но враг вновь перешел в наступление и принялся громить растрепанные русские полки.
Видя это, Румянцев понял: надо действовать! После подвига славного Лопухина и его доблестных воинов отступить и отдать победу Фридриху – мыслимое дело для петровского воинства?! Бежать с поля боя, покрыв позором русские знамена?! Нет, не бывать тому! Оглядев своих солдат, Петр Александрович по напряженным лицам их ясно увидел – молодцы всей душой рвутся в бой, рвутся выручать погибающих товарищей. В этот миг впервые за десять дней молодой генерал ощутил себя единым целым со своими подчиненными. Выхватив шпагу, он крикнул своим сильным голосом:
- Ребята, постоим за Россию и матушку-Государыню! Поможем нашим!
- Ура! – грянули в ответ сотни глоток. Они только и ждали этого приказа! Им нипочем был густой лес, сквозь который приходилось продираться. Они устремились сквозь него быстрее и легче, чем через постылый плац, на которому принуждены бывали маршировать.
- За Лопухина!
- За матушку-Государыню!
- Ура!
- Вперед, ребята! Не посрамим имени русского и славы петровской! – воодушевлял Румянцев своих удальцов.
Пушки, патронные ящики и всю прочую поклажу пришлось бросить. Тащить ее через чащобу – лишь потерять драгоценное время, а времени этого каждая секунда на вес золота была.
Вот, вырвались из леса нежданно для уже торжествующих пруссаков первые цепи новгородцев, гренадер и воронежцев и с яростью бросились в схватку, мстя за павших товарищей. Бился вместе со своими солдатами и генерал Румянцев. Его шпага разила неприятелей, не зная промаха, сам же он был словно заговорен от пуль и клинков.
Израненные русские войска, дело которых казалось почти конченным, увидев подмогу, воспрянули духом. Вопли восхищения встречали румянцевских богатырей.
- Братцы! Поспешайте! – хрипели надорванные голоса людей, которым Бог нежданно послал избавление от верной погибели.
И «засадный полк» спешил. И не щадил себя, разя неприятеля штыками, выручая своих. Разом преобразилась картина боя. Рассеялось, как дым, краткое прусское торжество, и уже русские с восторженным гиком гнали супостата. Солдаты Фридриха подались назад, попытались перестроить свои ряды. Но не тут-то было! Русские не дали им ни мгновения времени, наседая на них. Оказалось, что господа пруссаки не любят штыкового боя, лоб в лоб, глаза в глаза! Зато для русских штык – первое оружие!
Яростной выдалась та сеча. Один смертельно раненый гренадер зубами впился в горло прусского солдата и так и не разжал их, не выпустил своего пленника, доставшегося русским с прочими. Хваленая лучшая армия Европы, встретив неожиданный отпор, сперва заколебалась, затем стала ретироваться и, наконец, побежала, подобно стаду скотов, утратив всякое подобие порядка и строя.
Вместо поражения русская армия отметила 19 августа 1757 года блистательную викторию, истинным героем которой стал молодой генерал Румянцев. Когда битва завершилась, Петр Александрович вспомнил об отце. Как бы гордился им старик в этот день! В этот день он, пожалуй, убедился бы, что его сын не просто повеса, поднимающийся по карьерной лестнице благодаря заслугам отца, но достойный его наследник, за которого не придется стыдится ни ему, ни Отечеству.
Увы, Александр Иванович покинул этот мир, уйдя в лучший с самым горьким сознанием о сыне. Старый Румянцев уже не мог поверить, что Петр, хорошенько повеселившись в юные годы, по мере вхождения в зрелость во многом переменился, всерьез посвятив себя службе и отстав от многих дурных наклонностей. Суров был родитель, что и говорить… В конце концов, кто смолоду не баловал? Велик ли грех в том озорстве? Конечно, и теперь любил Петр Александрович и добрый пир в кругу боевых товарищей, и женское общество, но уже по службе в Ревеле зарекомендовал он себя знающим и рачительным командиром, и свой генеральский чин получил в канун прусской кампании не за заслуги покойного родителя, но за собственную службу…
Петр Александрович взглянул на подернутое дымом небо, словно желая разглядеть в нем взыскующее лицо отца и сказать ему:
- Вот, батюшка, а вы не верили в меня!
И услышать оттуда благословение успокоенного и, наконец, гордого за сына старика…
Но небо молчало, и Румянцев, не склонный долго предаваться патетическим размышлениям, поспешил в лазарет, желая справиться о Лопухине, которого, как и все в армии, безмерно уважал, как честного, справедливого и отважного воина.
Василий Авраамович умирал. Среди нескольких ран, полученных им в сражении, смертельной оказалась одна – пуля насквозь прошила ему живот. Такие ранения считаются наиболее мучительными, но генерал держался мужественно. Лекарей он отослал от себя прочь:
- Мне уже не помочь. Позаботьтесь о тех, кто меня счастливее, - и теперь лежал в своем экипаже один, ожидая смертного часа. Его восковое лицо покрывала испарина, слабое дыхание прерывалось. Румянцев склонился над генералом и коснулся его руки:
- Василий Авраамович!
Герой с трудом открыл полные муки глаза, и в них блеснул последний огонек затухающий жизни:
- Что? Побежден ли неприятель?! – это единственное, что волновало теперь благородное, истинно рыцарское сердце генерал-аншефа. Ради этого известия он, почти убитый, несколько часов вел невидимую брань с белой дамой, стоявшей у его изголовья…
- Побежден! – ответил Румянцев, до слез растроганный этим замечательным мужеством.
- Слава Богу! – вздохнул Лопухин. – Теперь я с покоем умираю.
Через несколько мгновений сердце Василия Авраамовича уже не билось. Прочитав молитву над почившим героем, Петр Александрович удалился, до глубины души проникнутый величием сердца доблестного героя и жаждая впредь быть подобным ему.
На поле битвы спускалась ночная тьма. Загорались костры, и запах крови вытеснял куда более приятный дух горячей каши и жареного мяса. Из лазарета доносились стоны раненых, а там, где закипали походные котелки, уже слышался смех, прибаутки, бодрые солдатские песни. И среди них расслышал Румянцев совсем новую, выводил ее сипло старый солдат, легко раненый в левую руку:
Как не пыль в поле пылит,
Пруссак с армией валит,
Близехонько подвалили,
В полки они становили.
Они зачали палить –
Только дым с сажей валит.
Нам не видно ничего,
Только видно на прекрасе,
На зеленом на лугу
Стоит армия в кругу,
Лопухин ездит в полку,
Курит трубку табаку.
Для того табак курит,
Чтобы смело подступить,
Чтобы смело подступить
Под лютого под врага,
Под лютого под врага,
Под пруцкого короля.
Они билися рубилися
Четырнадцать часов.
Утолилася баталья,
Стали тела разбирать:
Находили во телах
Полковничков до пяти,
Полковничков до пяти,
Генералов десяти.
Еще того подале
Заставали душу в теле,
Заставали душу в теле –
Лопухин лежит убит…
Знать, уж не умрет герой в молве народной! Легендою в веках останется! Довольный этой мыслью, Румянцев нашел своего Григория и велел незамедлительно подать доброго вина и ужин и позвать всех своих офицеров, кого оставила в живых Гросс-Егерсдорфская битва. Сегодня победители имели законное право пировать, поминая павших, славя матушку-Государыню и суля большого черта дерзновенному Фридриху, чья непревзойденная слава отныне уже не будет пленять всю Европу!
- Слава русскому оружию!
- Виват, Елизавета!