ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

3
«Батюшка мой, Петр Александрович, лишь на прошлой почте через почтарских людей сведала о том, что был ты в Петербурге, а ко мне хотя бы строчку написал о своем приезде…» Петр Александрович поморщился. Жалобные письма жены, с которой жили они порознь уже который год, всегда вызывали в нем досаду. Жаль, конечно, бедняжку, но что же поделать, если находиться подле нее хуже всякой каторги… Воистину черт подкузьмил жениться на ней! Ведь не по неволе, не по настоянию родительскому или царскому дал обротать себя! По собственной своей охоте! Можно сказать, по страсти! Эх, хороши были страсти в годы юности, весь ответ за них был – драки с ревнивыми мужьями да отцовские взбучки… Так нет же, не достало их, и воспылало неукротимое сердце к дочери князя Голицына Катерине Михайловне! Что и говорить, красавица она была собой редкая, а к тому девица высокой добродетели, набожная, воспитания едва ли не теремного! Разжечь любовью такое неискушенное сердце – это ведь тоже азарт, тоже вдохновение. И столь сильным явилось вдохновение, что Румянцев решил, что действительно влюблен в Катерину Михайловну. После самых изысканных и настойчивых ухаживаний молодого офицера девушка предсказуемо ответила ему полной взаимностью.
Оба семейства были довольны заключаемым союзом. Румянцевы к тому надеялись, что брак образумит их ветреного сына. В первый год эта надежда как будто бы даже оправдалась. Петр Александрович был искренне увлечен молодой женой и находил неизведанное ранее удовольствие в семейной жизни, в том, чтобы радовать и баловать свою избранницу. Но, увы, всякое удовольствие приедается. А всякая книга, будучи прочитанной, ставится на полку. Особенно, если книга эта под дорогим переплетом не обнаруживает ни глубины мысли, ни высокого слога. Чтобы удержать внимание мужа его жене надлежало походить на Марию Андреевну. Не зря ведь с нею не мог соскучиться даже Царь Петр! Но такие женщины, как мать, редки и рождаются, должно быть, не чаще, чем раз в десятилетие…
Скука – вот, слово, которым через год с лишком определились и исчерпались все отношения молодой четы. А еще через несколько лет Петр Александрович навсегда покинул свою вторую половину в Москве, предоставив ей жить, как ей заблагорассудится. Она не раз просила позволения приехать к нему в Петербург или Малороссию, но он неизменно отказывал, понимая, что совместная жизнь обернется сугубою пыткой и ложью. Для официального церковного развода не было причин, к тому же, как ни кратко было супружество, а явились на свет и возрастали теперь вдали от отца трое сыновей. К чему же бросать тень на их имя?
«Нахожу последнее уже сказать: я с охотою к тебе поеду и ничего в жизни, ниже живота своего, не пожалею…» - и снова упреки, упреки… Будто бы Петр Александрович веселится с любовницами, а она, Катерина Михайловна, обречена плакать да кручиниться, да в долги входить. Насчет долгов уж несомненная напраслина была. О благосостоянии семейства Румянцев не забывал никогда, исправно оплачивая счета и лишь предоставив жене самой вести хозяйственные дела, в которых была она достаточно практична…
«Покорная верная жена Катерина Румянцева»…
Петр Александрович скомкал письмо в кулаке и бросил его в огонь. Что сожжено, то сожжено, из пепла не восстановить. Мертвецам должно лежать в могилах, даже если эти мертвецы – наши собственные чувства…
Раздосадованный не ко времени пришедшим докучным посланием, Румянцев вышел из палатки. Ночь уже давно вступила в свои права, и в лагере было темно и тихо. Неспешно прогуливаясь в желании унять раздражение, Петр Александрович вдруг заметил в отблесках костра две подозрительные тени у одной из палаток. Румянцев осторожно приблизился и увидел молодого офицера в халате и ночном колпаке, обнимавшего…
- Э! Да на груди этого солдатика, пожалуй, мундир не застегнется! – усмехнулся генерал-аншеф. – И косица до поясу явно не по нашему регламенту…
Насмотревшись на сибаритские привычки и их следствия в апраксинской армии, Румянцев взялся старательно искоренять этот недуг из своих войск. Ныне он, генерал-губернатор Малороссии, генерал-аншеф, главнокомандующий армии, имел для того все возможности. В этом году он завершил свой теоретический труд «Обряд службы», коему надлежало стать первым действенным кодексом русской армии, учебником для ее офицеров и руководством по боевой подготовке. Введение «Обряда» уже немало способствовало преодолению прежнего разнобоя в воспитании войск. А это куда как необходимо было! Чтобы турка побить и навсегда обеспечить безопасность России от Порты Оттоманской нужна была армия дисциплинированная, в которой продумано и отлажено все: взаимодействие родов войск, устройство лазаретов, обоза, снабжения – нет мелочей в военном деле, нет незначительных деталей. Но за деталями никогда нельзя упускать из виду главного, ибо «…искусство военное… состоит в одном том, чтоб держать всегда в виду главную причину войны, знать, что было полезно и вредно в подобных случаях в прошедших временах, совокупно положение места и сопряженные с тем выгоды и трудности, размеряя противных предприятия по себе, какое бы могли мы сделать употребление, будучи на их месте».
Взявшись устанавливать дисциплину, Петр Александрович зорко доглядывал за своими офицерами, отучая их от барских замашек, не приставших на театре военных действий. И, вот, скажи на милость, какой нашелся франт! Всего-то, кажется, майор, а на войну явился, как на пикник! Халат, колпак, девица, солдатом ряженая! Завтра того гляди турок в наступление перейдет, либо уж самим придется ударить на него, не смущаясь численным его превосходством, а у этого молодца лишь амуры на уме!
Выйдя из своего укрытия, генерал-аншеф окликнул офицера:
- Поздорову ли ночевали, милостивый государь?
Майор в страхе вздрогнул, девица слабо пискнула и спряталась за его спину, судорожно нахлобучивая треуголку и силясь спрятать под нее волосы. Заметив движение пойманного с поличным шалопая к ретираде, Петр Александрович шагнул к нему и взял под руку:
- Куда же вы спешите, друг мой? Еще рано. Продолжим беседу у меня!
Майору и его «денщице» ничего не оставалось делать, как последовать за главнокомандующим в его палатку.
- Присаживайтесь, друг мой, - с самым любезным видом пригласил Румянцев к столу своего гостя. – Григорий! Чаю! Сейчас почаевничаем по русскому обычаю, посидим рядком, поговорим ладком.
Обернувшись к замершей и смертельно бледной от страха девице, генерал-аншеф оценивающе оглядел ее. Что ж, надо признать, хороша! В былые годы и сам бы не упустил. И такую красоту в солдатский мундир рядить – экое, право, варварство!
- Как звать-то тебя, солдатушка?
- Дарья… - еле вымолвила девица.
Петр Александрович шагнул к ней и собственноручно застегнул полураскрытый мундир, упрятал под треуголку пышную пшеничную косу:
- Дарья, значит… Нечего сказать, хорош дар нашему войску. Завтра ты, конечно, покинешь его, а покамест изволь не срамить мундира более, чем осрамила уж. Посиди-ка в уголку, покуда мы с твоим милым другом побеседуем.
Девица как тень скользнула в угол и замерла там, укрывшись плащом. Майор попытался встать, но Румянцев усадил его на место. Григорий подал чай, и генерал-аншеф сам налил его гостю, присовокупив целых три куска сахара:
- Пейте, друг мой, вы, должно быть, сладкое уважаете? Вот и варенье у нас водится, сливовое. Знатное, доложу я вам, варенье! Отведайте!
Майор принужден был отведать и поданного варенья.
- Совсем запамятовал спросить имени вашего?
- Майор граф Степан Алексеевич Муромский.
- Граф… - протянул Румянцев. – Что же, родители ваши, живы?
- Померли, ваше сиятельство, - отозвался Муромский.
- Царствие небесное! – генерал-аншеф перекрестился. – Что же имение ваше? Довольны ли им?
- Имением управляет мой старший брат, Василий. Должно быть, он доволен.
- И в каких краях ваши угодья будут?
- В Полтавской губернии.
- Почти соседи! Благодатный край! – кивнул Румянцев. – И много ли душ у вас?
- Батюшка по себе семьсот душ оставил.
- Недурно, ей-Богу! И что же вам, сударь мой, помешало наслаждаться радостями мирной жизни в вашем имении?
- Скука, - ответил Муромский.
- Достойная причина. Стало быть, в военную службу вы по склонности подались, а не по нужде?
- Точно так, - подтвердил майор, затравленно поглядывая на полураспахнутый полог палатки. Уже светало, и к Румянцеву стали заходить с докладом офицеры. Все, само собой, одетые по форме и держащиеся строго по уставу, они с насмешкой поглядывали на кутающегося в халат генерал-аншефского гостя и с любопытством на притулившегося в углу смазливого солдатика.
Петр Александрович выслушивал доклады, а затем вновь возвращался с прерванной беседе, не забывая потчевать Муромского вареньями и сладким чаем. Майора уже мутило от сладостей, к которым был он весьма равнодушен, но хуже того был стыд – он чувствовал себя голым в присутствии входивших офицеров и готов был провалиться сквозь землю.
- Значит, по склонности… И как же вы, милостивый государь, предполагали воевать? Сидя голым задом на кобыле, да посадив красавицу на круп? Отменное, черт побери, зрелище!
Муромский вспыхнул:
- Голый зад делу не помеха, была бы рука крепка, да глаз верен! А уж этого мне не занимать! И в рубке и в стрельбе я всегда из первых был!
Румянцев улыбнулся. Эти запальчивые, но в то же время смелые и полные достоинства слова понравились Петру Александровичу. Он слишком помнил собственную юность, чтобы сурово судить проделки юности чужой.
- Лихость твою у тебя в скором времени будет случай явить. А пока ступай, приведи себя в надлежащий вид и возвращайся.
Майор с облегчением вскочил на ноги.
- Девку свою, - Румянцев кивнул на дрожащую «денщицу», - сегодня же отправишь вон.
Муромский нахмурился:
- Она не девка, ваше сиятельство.
Генерал-аншеф усмехнулся:
- Охотно верю.
- Я ее люблю, - твердо сказал молодой офицер. – И идти ей некуда, сирота она.
- А ты, значит, сироты сердобольный попечитель? – лукаво прищурился Петр Александрович. – А не кажется ли тебе, мой друг, что ведешь ты себя предерзостно?
- Готов понести всякое наказание! - вытянулся майор.
- Оставь уж, фрунт в шлафроке также смешон, как мундир на твоей девке. Жаль, отца твоего нет, некому тебя розгами попотчевать хорошенько! Так и быть, до генерального сражения пусть остается в лагере, да уж только так, чтоб никто срама сего не видел. А затем изволь это дело решить. Коль любишь, так веди к попу и венчайся с нею, меня то не касаемо. А комедию из службы ломать и честь воинскую срамить не дозволено никому, изволь, сударь мой, накрепко усвоить это, если намерен служить. Либо попрощайся со службою и предавайся негам на благословенной Полтавщине. Понял ли?
- Понял, ваше сиятельство! - кивнул Муромский. – И благодарю вас за отеческое обо мне попечение!
Румянцев вновь усмехнулся – этот строптивый юноша был ему чем-то симпатичен.
- Ступай. Жду тебя вновь через четверть часа уже в виде офицера русского, а не шута, каким ты теперь смотришь.

Ровно через четверть часа Степан Муромский вновь предстал пред грозные очи генерал-аншефа, ожидая заслуженной кары. Он понимал, что проступок его серьезен, но в то же время решил, несмотря ни на что, не дать в обиду свою Дашу. Она и впрямь не была тою, за кого принял ее Румянцев. Ну, или почти не была… Степан встретил ее, когда его полк стоял в Т-ске. Более отвратительного городишки трудно было вообразить себе! Грязь, жидишки, какие-то повсеместные жулики… Еще и дернул тогда черт с жуликами за карточный стол сесть! Все, что было спустил! До исподнего! Только мундир да халат уцелели… Смешно сказать, сорочку и то спустил. Брату писать о бедственном положении стыдно было. Вася всегда был человеком иного склада, гордостью семьи. Оттого и завещал родитель все имение ему, опасаясь, что младший сын все промотает. Обидно это было Степану, но ведь не так уж не прав оказался отец. По крайней мере, тот капитал, что по слезным мольбам матери все же завещан был Степушке, он спустил весьма и весьма быстро. И теперь ничего не осталось у него, кроме службы, ибо вернуться блудным братом в отеческое имение было совершенно немыслимо.
А еще была Даша… Служанка отвратительного Т-ского постоялого двора. Родители ее померли от холеры, тетка, единственная родня, скоро пристроила ее в содержанки к заезжему барину, а когда тот уехал, стала Даша прислуживать на том самом постоялом дворе, где капитан Муромский проиграл последнюю сорочку. После того эпического проигрыша она только и утешила незадачливого игрока, и, когда полк – счастливейший день! – покидал Т-ск, то покинула его и сиротка Даша, обряженная в солдатскую одежду и записанная денщиком капитана Муромского Демьяном…
Бедственного положения Степана не знал никто ни в полку, ни за его пределами. Он умел играть роль балагура и баловня судьбы, столь хорошо ему дававшуюся. Помогало этому и то, что Муромский отнюдь не всегда играл столь несчастливо, как в Т-ске, бывало удавалось и знатный куш сорвать. Его любили товарищи за щедрость, веселость и бесшабашную удаль, которой ничуть не мешала время от времени – особенно после изрядного выигрыша – пробуждавшая тяга к неге и роскоши. Роскошь, впрочем, в виде накупленных бутылок лучшего вина и всевозможных дорогих безделиц тотчас расходилась на пиры с друзьями да на подарки хорошеньким женщинам. Случись ему вдруг разбогатеть, и богатство бы тотчас уплыло из его рук, не знавших цену деньгам, но знавших цену доброму клинку. Муромский не преувеличил, сказав генерал-аншефу, что в рубке и стрельбе всегда бывал из первых. Он был рожден для войны, военное ремесло давалось ему легко – когда бы вольницы еще в избытке, вместо всевозможных регламентаций! Часто возникала в воображении молодого офицера Запорожская Сечь – вот, где было бы раздолье ему! Но, увы, миновала эпоха казацкого рыцарства, и немало приложил к тому руку генерал-губернатор Малороссии Румянцев. Государыня Екатерина Алексеевна по воцарении своем сочла, что пора привести малороссийскую вольницу к общепринятым в Империи порядкам и, упразднив гетманство, поручила это задачу Петру Александровичу, хорошо знавшему этот край и его нравы. Румянцев взялся за дело основательно и скоро зарекомендовал себя не только блестящим полководцем, но и талантливым администратором.
В 1769 году военная труба вновь позвала Румянцева-полководца. А с ним и всю армию русскую. Начиналась война долгожданная, война судьбоносная для России! Настало время покончить с могуществом Порты Оттоманской, утвердив русское владычество в Крыму и на Дунае! Мысль эта учащенно заставляла биться сердца русских воинов, и среди них – Степана Муромского. Эта кампания пробуждала в нем самые смелые мечты. Проявив себя (а это при его удали было делом несомненным), он мог, наконец, сделать порядочную карьеру и, чем черт не шутит, выйти в генералы! Тогда уж не посмел бы смотреть на него свысока брат Василий! Военный герой и генерал – это тебе не вечно безгрошовый братец-игрок!
Дальше, впрочем, обрывались честолюбивые мечты. Потому, должно быть, что никогда не было у Степана настоящего честолюбия. Иной на его месте задумался бы вслед о выгодной партии, о милой женушке с имениями в несколько сот душ, что так способно упрочить всякое расстроенное состояние. А балагур-майор видел генеральшей свою ненаглядную Дашеньку. И его нисколько не печалило, что подобный мезальянс ляжет пятном не только на него, но и на всю его фамилию. В конце концов, Петр Великий не смутился мезальянсом, взяв в жены и императрицы российские служанку пастора Марту Скавронскую! И то, что трудно исполнить нищему майору, будет вполне вместимо генералу. Генеральскую причуду проглотят, никуда не денутся!
Так рассуждал молодой офицер, вступая в войну.
К началу боевых действий Россия сосредоточила на главном Днестровско-Бугском театре военных действий две армии: Первую в районе Киева под командой генерал-аншефа Александра Михайловича Голицына, и Вторую на Днестре – под началом Румянцева. Главная роль в начинавшейся кампании отводилась Голицыну, ему была передана даже часть вышколенных Петром Александровичем войск Второй армии. Тем не менее, именно последняя уже в январе 1769 года отразила удар крымской конницы, и, используя этот опыт, Румянцев спешно разработал и наладил подвижную систему защиты от новых набегов.
Тем временем Первая армия сосредоточила все силы на взятии Хотина. Петр Александрович считал тактику свояка ошибочной, предлагая наступление на Очаков и Перекоп, взятие которых раскололо бы силы союзников – Турции и Крымского ханства. Но предпочтение все же было отдано Хотину. Крепость эта была в итоге занята без единого выстрела – турецкий гарнизон попросту покинул свою цитадель. Рассказывали, что старик-фельдмаршал Салтыков не преминул лукаво пошутить по поводу этой виктории. Заведя Голицына в Успенском соборе Кремля, где в неурочный час оказались они единственными богомольцами, Петр Семенович шепнул покорителю Хотина:
- Пусто здесь. Как в Хотине…
Румянцев же полагал, что брать города, не разбивая живой силы неприятеля, дело в изрядной степени пустое. Однако, ему недолго оставалось ожидать возможности воплощения собственной стратегии войны. Голицын был назначен генерал-губернатором Петербурга, и теперь главная роль в войне отводилась Петру Александровичу.
Генерал-аншеф не замедлил оправдать оказанного ему Государыней доверия, и слава первой виктории вскоре овеяла победоносные русские знамена – превосходящие силы турок были разбиты в битве при Ларге! Именно за эту битву капитан Муромский был произведен в майоры! Сражаться под началом Румянцева, имя которого почитал он с юных лет, было для него и честью, и удачей. А потому Степан искренне сокрушался, что так глупо обмишурился в глазах генерал-аншефа.
Когда он переступил порог палатки Румянцева, Петр Александрович бегло взглянул на часы:
- 15 минут! Отменно! Жалую вас, сударь мой, своим адъютантом!
Муромский опешил. Он ожидал самого строгого взыскания, но никак не милости генерал-аншефа! А тот, меж тем, продолжал:
- Глядишь, адъютантом моим не позволишь себе больше халатного разгильдяйства.
- Клянусь оправдать ваше доверие, ваше сиятельство! – выдохнул Муромский.
- Непременно оправдаешь, - кивнул Румянцев. – Ступай пока, без тебя дел довольно. Да будь поблизости на случай поручений.
Степан вышел из палатки и прежде, чем приступить к адъютантским обязанностям, прошел в свою палатку и, достав из дорожного сундука халат, бросил его в огонь.

Тем временем в палатке генерал-аншефа собрался военный совет, которому предстояло решить судьбу русской армии. После длительного похода войска были утомлены. Многих солдат унесли болезни, ощутимо сказывалась нехватка продовольствия. Между тем, у берегов глубоководного Кагула, к которому вышла теперь румянцевская армия, турки, переправившись через Дунай, собрали 150-тысячное полчище, готовое в любой момент перейти в наступление. Командовал этими несметными силами великий визирь Османской империи Иваззаде-Халил-паша, равно известный как талантливый полководец и как великий сибарит. Свежие турецкие силы не знали нужды ни в чем. А их командование было хорошо осведомлено о малочисленности и изнуренности противника. Русская армия насчитывала лишь 23000 штыков, из которых шесть тысяч прикрывали обоз. Вдобавок расположение русского лагеря делало его уязвимым. Лагерь был зажат двумя озерами, а турки с крымчаками стягивали свои войска и с фронта, и с тыла. Армии Румянцева грозило окружение.
На военном совете многие высказывались за немедленное отступление, считая создавшееся положение в случае турецкого наступления безнадежным. После триумфа Ларги отступление, как полагали они, не нанесет бесчестия русскому имени. Но Петр Александрович считал иначе:
- Русские, подобно древним римлянам, никогда не спрашивают: сколько неприятелей, но: где они? – заявил он. - С малым числом разбить великие силы – тут есть искусство и сугубая слава!
- Турки поутру начали менять позиции и, должно быть, готовятся ударить на нас уже в ближайшие дни, если не часы!
- Вот как? В таком случае пройдемте осмотрим новые позиции нашего неприятеля!
23 тысячи против 150-ти – велика честь и слава в такой победе! Это тебе, бабушка, не пустые крепости брать! Это искусство воинское и такой урок неприятелю, который долго памятен будет ему. Петр Александрович чувствовал, что здесь, при Кагуле, должна решиться судьба всей кампании, что поворачивать вспять нельзя, но пора явить русскую силу и умение воинское во всем блеске оного! Недаром же столько времени обучал он своих солдат! Так неужто подведут они?
Неприятель и впрямь начал передвижения на другом берегу, снялся с прежнего своего местоположения и явно демонстрировал, что готовится к сражению и собирается разбить стан уже в самой близи от русских войск, не удостаивая последние страха перед ними. Румянцев некоторое время наблюдал за этими маневрами в подзорную трубу, а затем, решительно сложив ее, объявил:
- Слава и достоинство воинства российского не терпят, чтобы сносить неприятеля, в виду стоящего, не наступая на него. Если турки осмелятся разбить в сем месте хотя одну палатку, то я их в ту же ночь пойду атаковать!
Решение было принято. Нельзя было отдать противнику инициативу, необходимо было опередить его и перейти в наступление самим, чего никак он ожидать не может. На подготовку атаки у русских оставались считанные часы. Но их хватило. Уже в час ночи войска покинули позиции и подошли к турецким укреплениям на расстояние пушечного выстрела. Турки бросили навстречу многочисленную легкую конницу, но она была рассеяна огнем русской артиллерии.
Майор Муромский безотлучно находился подле генерал-аншефа. Перед самым выступлением тот, дружески хлопнув по плечу молодого офицера, спросил весело:
- Ну, что, сударь мой, скажите вы, видя пред собой этакие полчища?
- Скажу, что зрелище сие прекрасно, и сулит нам сегодня великую славу! – с восторгом выдохнул Степан.
- А нестрашно такой силы тебе? – прищурился Румянцев.
- Что может быть веселее игры ва-банк? – с задором неисправимого картежника ответствовал Муромский.
- Твоя правда, - согласился генерал-аншеф, - сегодня мы играем ва-банк. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Но будь уверен, сударь мой, мы свой банк сегодня возьмем! И дай Бог тебе к вечеру быть полковником!
Дорогого стоило такое напутствие! И, подобно взнузданному жеребцу, рвался Степан в самую гущу боя. Раззудись плечо молодецкое! Когда еще явится случай такой показать отвагу свою и удаль! С колоннами Репнина и Олицы штурмовал Муромский неприятельские позиции. Велико было сопротивление их! Как ни ошарашила поганых русская дерзость, но численное превосходство исцелило это первоначальное смущение, и уже напирали басурмане всей мощью своей, тесня русские полки. Разя супостатов направо и налево, весь перепачканный кровью своей и вражеской, Степан, вырвавшись из схватки, опрометью долетел до командного пункта, с которого Румянцев и герцог Брауншвейгский наблюдали за ходом сражения.
- Войска Племянникова потеряли строй и в панике отступают! – хрипло доложил он.
Румянцев невозмутимо взглянул в подзорную трубу по указанному направлению и бросил герцогу:
- Теперь настало наше дело!
С юношеской резвостью генерал-аншеф оседлал коня и самолично помчался в самую гущу потрепанного каре генерала Петра Племянникова… Муромский последовал за ним, стремясь не отстать ни на шаг.
- Ребята, стой! – этот громоподобный возглас, перекрывший рев орудий, возымел магическое действие на расстроенные русские войска, как и само явление пред них генерал-аншефа, лично поведшего в атаку своих солдат.
- Вперед, ребята! Да здравствует Екатерина!
С дружным «ура» еще миг назад расстроенные полки сомкнули свои ряды и, ударив в штыки, опрокинули турецкие полчища. Дело решили лейб-гренадеры бригадира Озерова, предпринявшие стремительную атаку на отличавшихся особенной лютостью и яростью янычар. Янычары были смяты, и казавшиеся несметными силы противника в панике бежали за Дунай, оставив победителям многочисленных пленных, весь лагерь, обоз, 140 пушек и 60 знамен. Русские же преследовали бегущего неприятеля и, настигнув на переправе, захватывали в плен уже практически без потерь.

Подобной ослепительной виктории, пожалуй, еще не знало русское оружие. Утомленный боем, в котором сражался, как в лучшие годы свои, радуя не утратившую силы руку знатными ударами, Петр Александрович объезжал поле боя. Захваченный турецкий обоз, наконец, решил вопрос провианта, и теперь, оставленный с ночи во главе 6000 штыков для охраны русского обоза генерал Потемкин не мог скрыть своего огорчения. Пожалуй, и было за что обижаться этому молодцу, из которого Румянцев стремился изгнать неистребимые привычки к сибаритству. При Ларге изрядно отличился он, но Петр Александрович вместо награды распек его за слабое преследование противника. Теперь же и вовсе лишил молодого генерала случая отличиться, оставив при обозе. Да, есть отчего журиться Григорию Александровичу. Ну, да ничего, потерпит, пообтесается.
Между тем, Потемкин, с сумрачным видом ехавший подле генерал-аншефа и в свою очередь заметив его задумчивость, полюбопытствовал:
- Вся армия ликует нынче славной виктории, а вы, ваше сиятельство, словно бы и не рады ей!
Румянцев остановил лошадь и повел рукой вокруг себя:
- Посмотри на сии потоки струящейся крови, на сии тела, принесенные в жертву ужасной войне. Как гражданин сражался я за Отечество, как предводитель победил, но как человек я плачу.
В этот момент мимо пронесли носилки, в безжизненном теле, распростертом на которых, Петр Александрович угадал что-то знакомое. Соскочив с седла, он склонился над павшим героем и тяжело вздохнул. Хотя лицо погибшего было рассечено турецким ятаганом, а все же не мог генерал-аншеф не узнать своего свежеиспеченного адъютанта…
- Значит, все-таки голова в кустах… - покачал головой Румянцев. – Эх ты, «ва-банк»! Как же ты, друг, не уберегся? Ведь таким молодцом турка бил – любо-дорого смотреть было!
Вновь вскочив на коня, Петр Александрович прибавил:
- Надо хотя посмертно достойно наградить храбреца, - и, тронув повод, обратился к Потемкину. – А ты, сударь мой, не журись. Твое имя тоже в представлении будет.
Григорий Александрович удивленно вскинул понуренную голову:
- Чем же я заслужил, коли меня в нынешнем деле почитай как и не было?
- А это тебе не за Кагул, а за Ларгу! - отозвался генерал-аншеф.
Славный для России день клонился к концу, и победоносные русские полки строились, чтобы приветствовать своего вождя. Румянцев бодрой рысью выехал перед них и воскликнул:
- Я прошел все пространство степей до берегов Дуная, сбивая перед собою в превосходном числе стоявшего неприятеля, не делая нигде полевых укреплений, а противопоставлял бесчисленным врагам одно мужество и добрую волю вашу, как непреоборимую стену! Кланяюсь вам, ребята! – с этими словами генерал-аншеф снял треуголку и поклонился своим солдатам.
Закаленные в кровавой сече воины отвечали своему герою-предводителю восторженным «ура», а один старый солдат, не умея отыскать слов, подобающих для ответной здравицы полководцу, помявшись в волнении, вымолвил только с неподдельным восхищением и навернувшимися слезами:
- Ты, ваше сиятельство, прямой солдат!
И не было, не могло быть русскому полководцу аттестации лучше и выше этой!
Прежде чем отойти ко сну, Петру Александровичу оставалось покончить с еще одним нежданным долгом. На другом конце лагеря, сокрывшись от людских глаз, сидел и горько рыдал хрупкий солдат с предательски выбивавшимися из-под треуголки косами. Завидя крупную фигуру генерал-аншефа, Даша в испуге вскочила и отпрянула, но тот сделал ей знак приблизиться, и она смущенно подошла.
- Скорбь твою, красавица, разделяю, - коротко сказал Румянцев. – Не такой судьбы заслуживал твой майор, но война есть война, ее бог не менее своенравен, чем бог любви, но куда более жесток. У тебя, в самом деле, нет никого родни?
- Никого, ваше сиятельство… - промолвила Даша. – Степа мой спас меня, а теперь мне одно осталось – утопиться от худшей участи.
Петр Александрович вздохнул.
- В память о твоем Степане такого исхода я допустить не могу. Отправлю я тебе завтра отсюда прочь с надежным человеком. Свезет он тебя в мое малороссийское имение…
Даша вспыхнула, но генерал-аншеф невозмутимо продолжал:
- Место для новой служанки там всегда найдется. Поживешь-пообвыкнешься, а затем гляди сама: хочешь оставайся, замуж выходи, хочешь иной доли ищи. Никто тебя обижать и неволить не станет.
Девица, рыдая, упала перед Румянцевым на колени и стала целовать его руки. Но Петр Александрович одернул их и поднял Дашу на ноги:
- Полно, мужчины должны целовать руки красивым женщинам, кто бы они ни были, а не наоборот. А ты для меня невеста моего адъютанта, и позаботиться о тебе в память о нем мой отеческий долг. Посему не благодари и готовься поутру к отъезду. Здесь тебе оставаться никак невозможно.
- Благослови вас Бог, ваше сиятельство! – прошептала Даша. – Правду о вас Степа говорил, что вы лучший человек из всех.
- Он много преувеличил, - покачал головой Петр Александрович. – Прощай, красавица. Ступай и не греши.

4
Сентябрь выдался на редкость погожим, будто бы лето испросило у матери-природы позволения задержаться сверх срока. Лишь все ярче проступавший багрянец и желтизна листвы выдавали медленное приближение осени. Листья, расцвеченные напоследок царственным пурпуром и златом, падали теперь на бестрепетную гладь пруда… Не это ли судьба земной славы?
Румянцев! Я тебя хвалити хоть стремлюся,
Однако не хвалю, да только лишь дивлюся.
Ты знаешь, не скажу я лести ни о ком,
От самой юности я был тебе знаком,
Но ты отечество толико прославляешь,
Что мя в безмолвии, восхитив, оставляешь.
Не я – Европа вся хвалу тебе плетет.
Молчу, но не молчит Европа и весь свет…
Сумароков Алексашка виршами воспел – друг незабвенных юных дней, с которым свела судьба в пору краткого пребывания в памятных стенах кадетского монастыря. Алексашка муштру того монастыря исправно вынес, но – вот, поди ж ты – славу стяжал не как воин, а как поэт Божией милостью. Из всех славословий, на кои столь щедры были поэты, вирши старого приятеля всего дороже были Румянцеву. Знал он, что Сумароков не из лести писал их, и не торопился в отличие от иных с оными, а от сердца, дружества не позабывшего.
Еще один лист, оторвавшись с ветви, плавно лег рядом с поплавком, который не спешила потревожить этим утром жадная рыбешка. Земная слава! Суета сует… Хотя его, Петра Александровича, слава не суетной была, не игрой пустого случая, он стяжал ее вместе с Россией и во имя России.
Но солнце мрак не одолело
И не сиял еще восток,
А росско воинство гремело
И полился кровавый ток.
Румянцев рек: и только стали –
Уже срацины смерть сретали
На ложах, где вкушали сон;
Пустились долом янычары,
Но вопль и тщетны их удары
Предвозвещали их урон.
Так восславлял Кагульскую викторию еще один стихотворец, Муравьев. А ему вторил Хемницер:
О день, геройством освященный!
О беспримерный день в веках!
День, славою неизреченный!
Величественный день в делах!
Который показать вселенной
Триумф каков сей несравненный,
Поднесь, как чудо, сохранил;
Дабы героям предоставить
Российским, коих бы прославить
Премудрость, мужество и сил.
Сам Фридрих Великий, некогда окрестившей Румянцева собакой, которой единственной надо бояться среди русских полководцев, лично воздал ему хвалу через шесть лет после Кагула. Петр Александрович прибыл в Берлин, сопровождая Цесаревича Павла Петровича, после кончины горячо любимой жены предпринявшего путешествие с целью знакомства с новою невестой - принцессой Штутгартской. Прусский Император устроил фельдмаршалу торжественную встречу. Он выстроил весь свой потсдамский гарнизон по образцу кагульских позиций и представил поразившую его воображение битву.
- Приветствую победителя Оттоманов! – провозгласил старый король, некогда разбитый при Гросс-Егерсдорфе, своего прежнего противника.
Слава Ларги и Кагула положила начало чреде блистательных и невероятных побед. В борьбе с сарацинами не иначе как сам Господь предводительствовал русскому воинству, не ведавшему поражений!
В 1774 году с 50-тысячным войском Румянцев обошел 150-тысячную турецкую армию, стоявшую на высотах у Шумлы. Это посеяло в ее рядах такую панику, что визирь принял все мирные условия, оформленные в Кучук-Кайнарджийский мирный договор. Это был зенит, триумф Петра Александровича! Государыня наградила его фельдмаршальским жезлом и наименованием Задунайского, возвела в честь его побед обелиски в Царском Селе и Санкт-Петербурге и предлагала герою въехать в Москву на триумфальной колеснице сквозь торжественные ворота… От последней чести Румянцев отказался, сочтя смешным изображать из себя древнегреческого бога или иного античного героя. Фельдмаршал Задунайский предпочитал оставаться самим собой, не ища чужой славы, чужих титулов, чужих регалий.
Всякий зенит неизбежно предшествует закату. Неизбежно загораются новые светила, сияние которых затмевает прежние. Новым светилом неудержимо становился фаворит Государыни, Григорий Александрович Потемкин, некогда начинавший свой воинский путь под началом Румянцева. К началу новой войны с Портой именно Григорию Александровичу, а не стареющему «русскому Нестору», как называл Петра Александровича Суворов, отводилась первенствующая роль. Очаковская победа Потемкина еще более упрочила его положение.
Румянцев чувствовал предпочтение, отдаваемое Императрицей «одноглазому Голиафу» и его Екатеринославской армии, и предугадывал, что вскорости, армия Украинская, предводительствуемая им самим, также будет вверена Потемкину. Уязвляло ли это самолюбие стареющего фельдмаршала? И немало уязвляло! Отдавая должное несомненным крупным дарованиям Григория Александровича, он раздражался честолюбием и заносчивостью последнего, тем, как ревниво норовил тот подмять под себя все и вся.
Сам Петр Александрович всегда жил в ладу со своим честолюбием, умея, когда нужно, обуздать его. В 1789 году пришел именно такой случай. Румянцев не стал усугублять разногласий с Потемкиным, обострять неуместное в общем деле соперничество, не стал дожидаться своего устранения от войск под благовидно-почетным предлогом, а сам обратился с письмом к Григорию Александровичу: «А по моему обыкновению, не скрываясь, вам говорю, что не может лучше и пойтить наше дело в сем краю, верно как под одним вашим начальством».
Так все и исполнилось. Отставленный от действующей армии и сказавшийся больным во избежание неуместных «назначений» и вызова в Петербург, Румянцев до конца кампании оставался в Яссах, несмотря на неудовольствие Государыни. Все это время верный и любимый ученик, Александр Васильевич Суворов, одержавший тем временем блестящие победы при Фокшанах и Рымнике, исправно посылал ему рапорты о своих действиях, как если бы Петр Александрович оставался командующим…
Та кампания завершилась новым русским триумфом. Ясский мир навсегда сломал могущество Оттоманской Порты и утвердил Россию на Черном море. Увы, «одноглазому Голиафу» судьба не дала времени насладиться одержанными победами, умноженной его неутомимыми стараниями русской славой, расцветом любимого детища его – Новороссии… Князь Таврический скончался в 1791 году, и весть эта глубоко поразила Румянцева. Старый фельдмаршал не мог сдержать слез:
- Вечная тебе память, князь Григорий Александрович! – вздохнул он, получив письмо с горьким извещением. Бывшие за обедом немногочисленные гости не смогли скрыть удивления этой непритворной скорби. Заметив оное, Петр Александрович сказал, предупреждая охотников вспоминать старые счеты:
- Князь был мне соперником, может быть, даже неприятелем, но Россия лишилась великого человека, Отечество потеряло сына бессмертного по заслугам своим!
Земная слава проходит, как проходит земная жизнь, но остается бессмертная душа и бессмертная слава, коли она истинна, а не сиюминутна. Именно к такой истинной и доброй славе, а не суетным почестям достойно стремиться человеку. Добре сказал Гаврила Державин:
Блажен, когда стремясь за славой
Он пользу общую хранил
Был милосерд в войне кровавой
И самых жизнь врагов щадил;
Благословен средь поздних веков
Да будет друг сей человеков.
Не утративший остроты слух старого фельдмаршала различил шаги, послышавшиеся в тиши парка. Отвлекшись от созерцания прудового зерцала и собственной удочки, упрямо не желавшей в это утро порадовать рыбака хоть какой-нибудь добычей, он обернулся, высматривая нежданных гостей. Они вскоре показались в аллее – мужчина лет сорока, статский, но не щеголь, не франт, и дама в простом дорожном платье…
- Покорнейше просим простить нас, - подал голос мужчина, - но где бы нам найти сиятельного графа?
Петр Александрович улыбнулся, поднимаясь навстречу гостям – в простом кафтане, без парика, кто бы узнал в нем «сиятельного графа»?
- Он перед вами, - ответил с церемонным поклоном. - Наше дело – города пленить да рыбку ловить… А раньше мы и воевать умели.
- О, ваше сиятельство! – дама опустилась в реверансе, а ее муж низко поклонился графу.
- Имею честь рекомендоваться, Дмитрий Сергеевич Тульчин, действительный статский советник. Моя супруга, Екатерина Семеновна.
- Рад приветствовать вас. Позвольте осведомиться целью вашего визита?
- О, мы покорнейше просим простить наше столь дерзновенное вторжение! Дело в том, что, держа путь в имение наше и узнавши, что вы гостите теперь в Вишенках, мы не могли удержать нашего желания засвидетельствовать наше восхищение герою Ларги и Кагула!
- И угадали аккурат к обеду, - снова улыбнулся Румянцев, прищурясь на просачивающееся сквозь редеющую листву солнце. – Пройдемте же в дом! В моих Вишенках по русскому обычаю гостям рады всегда!
Путешественники явно не ожидали такой чести и с заметным волнением последовали за радушным хозяином. Последние годы, отойдя от дел, Петр Александрович жил преимущественно в имении Ташань под Киевом, доходы которого тратил он на помощь многим неимущим семействам, о которых втайне от света взял на себя попечение. Его давно взрослые сыновья делали успешную и достойную карьеру в столице, умножая добрую славу отцовского имени на поприще статском, покровительствуя наукам и искусствам. Его жена посвятила себя устроению имения подмосковного. Сам же граф коротал время за чтением книг, на которые в молодые годы никогда не доставало времени. Преувлекательное оказалось занятие! И где еще сыщешь столь мудрых собеседников?
Время от времени Петр Александрович наезжал в любовно отстроенные некогда к приезду Государыни Вишенки. В отличие от Ташани это был настоящий замок! Главный Вишенский дворец был выстроен в стиле средневековой романтической крепости. Дворцы поменьше - Молдавский, Турецкий, Готический и Итальянский – архитектурой своей точно отвечали названиям. Возводили эту красоту некогда привеченный Императрицей, а позже опальный Василий Баженов и зодчий-малоросс Максим Мосципанов, коего открыл сам Румянцев. В Готическом дворце во время своей поездки в Новороссию в 1787 году останавливалась Государыня. Память о ее пребывании здесь поныне грела душу хозяина. После недолгого охлаждения она еще не раз призывала верного фельдмаршала, не раз дарила своими милостями и, что еще дороже, теплыми, сердечными письмами… Служить такой монархине, такой Прекрасной Даме – не великое ли это счастье? И оно даровано было и Петру Александровичу, и его ученикам, имена которых гремели теперь победными литаврами. Прекрасные Дамы его судьбы… Елизавета… Екатерина… Россия! Все они могли засвидетельствовать пред грядущими поколениями, что был он их вернейшим и ревностным рыцарем.
Нежданных гостей Румянцев провел сразу в столовую, велев прислуге подавать обед. Путешественники с удивлением огляделись. Простота убранства, состоявшего из дубовых столов и стульев, явно поразила их. Дама не удержалась от любопытства:
- Неужели ваше сиятельство удовольствуется столь скромной обстановкой?
- Отчего же, в этом дворце есть комнаты, которые удовлетворили бы роскошью самого Халил-пашу! Но к чему роскошь старому солдату? Великолепные комнаты внушают мне мысль, что я выше кого-либо из людей, а сии простые стулья напоминают, что я такой же простой человек, как и все. Надеюсь, и вы, друзья мои, не побрезгуете ими и простотой наших яств? Уж не посетуйте, ведь мы нынче гостей не ожидали.
- Помилуйте, ваше сиятельство, это великая честь для нас! – искренне ответил Тульчин.
Обед был по-русски прост и изобилен: щи, пироги с разнообразными начинками, соленья и варенья на любой вкус и крепость желудка… И, конечно же, квас, и собственная вишенская наливка, и ароматный чай с приправами. Гости прилежно отдали дань всем угощениям, что понравилось старому фельдмаршалу. Он не ошибся: в этих случайно нарушивших его уединение людях не было ни спеси, ни фальши. Муж – явно деловой человек, не избалованный протекциями и излишествами, без подобострастья почтительный и свое достоинство блюдущий. А жена… Было в ней что-то очень открытое, радостное, даже детское, несмотря на то, что молодость ее уже миновала. Лицо ее с маленьким, вздернутом кверху носиком и бойкими глазами, не столько красивое, сколько оригинальное и милое своей неправильностью, светилась жизнелюбием и задором. Эта женщина кого-то смутно напоминала Петру Александровичу.
- Простите мне мой вопрос, сударыня, но не случалось ли нам встречаться прежде? Ваше лицо отчего-то кажется мне знакомым.
Екатерина Семеновна смущенно покраснела.
- Вы почти угадали, ваше сиятельство. Моя матушка рассказывала мне не однажды, что в молодые годы имела честь встречать вас.
- Вот как? – приподнял бровь Румянцев. – Как же звали вашу почтенную родительницу?
- Екатерина Даниловна Л-ская, - прозвучал ответ.
Образ Катиш тотчас всплыл в памяти старого фельдмаршала. Помилуй Бог, как же тесен мир, и какие удивительные встречи случаются на его затейливо переплетенных дорогах!
- Да, - кивнул Петр Александрович, - я припоминаю вашу матушку. Жива ли она?
- Преставилась пять лет тому назад.
- Царствие Небесное! Славная была женщина, - Румянцев перекрестился. – Что же, она много говорила вам обо мне?
- При всякой вашей победе она вспоминала вас, вспоминала, что ее печальная молодость подарила ей единственное счастье - встречу с великим человеком, память о которой всегда с нею. Более она ничего не рассказывала, к сожалению.
- А ваш отец?
- Он скончался, когда мне не было и года. Матушка не любила вспоминать о нем… После его кончины на оставшееся после него небольшое наследство она купила маленькое имение в Тверской губернии, и там мы жили с нею вдвоем…
- Пока я не похитил это сокровище, - впервые за весь обед улыбнулся Тульчин, поцеловав руку жены. Та ответила ему ласковой улыбкой. Жизнь этой четы сложилась явно счастливее, чем судьба покойной Катерины Даниловны, земля ей пухом…
Петр Александрович задумчиво вглядывался в задорное лицо своей гостьи. Причудливо плетет судьба свои стези… Подозвав вошедшую осведомиться, не подать ли что-нибудь еще, ключницу Дарью, он шепотом сделал короткое распоряжение и отослал ее.
Через некоторое время гости засобирались уезжать, прося прощение, что посмели отнять время у его сиятельства.
- Помилуйте, мое время уже давно вечности принадлежит, так что отнять его у меня невозможно, - добродушно отвечал Румянцев, провожая Тульчиных на крыльцо. Навстречу им поднималась Дарья, несшая корзину со свежесрезанными розами. Граф принял у нее корзину и с поклоном подал Екатерине Семеновне:
- Примите, сударыня, в память нашего знакомства и в знак моего почтения к вашей матушке! Если моя старческая память мне не изменяет, она очень любила эти цветы.
Лицо Тульчиной просияло, а на глазах выступили растроганные слезы. Совсем как некогда ее мать, она почти с благоговением приняла поданные ей розы и уткнулась в них лицом, жадно вдыхая аромат.
Проводив гостей, Петр Александрович возвратился к своему любимому пруду и вновь закинул удочку в надежде, что вечер окажется щедрее утра для рыбацкой удачи. И впрямь скоро задергался поплавок, и граф, торжествуя, вытянул из воды крупную рыбину.
- Не дергайся, брат! Все равно быть тебе ухой! – довольно проговорил он.
Солнце мерно клонилось на запад, а листья, подчиняясь налетевшему ветерку, еще чаще покидали свои ветви, устилая пруд царственными красками…