Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/
Так подошел Июнь месяц 17-го года. Не помню точно числа, когда командир батальона, полковник Чхеидзе, приказал собраться всему составу училища в столовой. Здесь он огласил телеграмму Керенского, призывавшего юнкеров идти добровольцами в ударные батальоны, которые предназначались для прорыва неприятельского фронта, с одной стороны, и как средство морального воздействия на отказывающиеся драться войска, с другой.
Призыв популярнейшего тогда министра, составленный в соответствующих выражениях, вызвал взрыв энтузиазма. Начались сборы и выборы.
От нашего училища вызвалось охотников 145 человек, причем «ударники» немедленно обособились и потребовали созыва общего собрания «ударников». На этом собрании единогласно было решено просить меня ехать с «ударниками». Я колебался, но недолго, порыв захватил и меня. Так хотелось верить, что не все еще погибло. Юнкера мне клялись, что не оставят меня ни при каких обстоятельствах и, должен отдать им справедливость, свое обещание они выполнили.
26 Июня 1917 года рота юнкеров была окончательно сформирована и готова к посадке, назначенной на 9 часов вечера. В училище приезжал городской голова города Тифлиса, г. Хатисов, и произнес перед фронтом роты теплое напутственное слово, говорили и другие, — пожеланий было высказано много. Мы выступили вечером, провожаемые остающимися юнкерами и массой посторонней публики. Царил давно не ощущаемый подъем.
Одновременно с нами грузились команды Тифлисской и Душетской школ прапорщиков, с которыми мы образовали один общий эшелон под командой штабс-капитана Шестакова, сопровождавшая Тифлисскую школу прапорщиков. У меня в качества помощника находился прапорщик Мазаев от Тифлисского военного училища.
Согласно полученному предписанию, нам надлежало прибыть в Каменец-Подольск для получены дальнейших указаний и доформирования.
5-го Июля наш эшелон прибыл на ст. Каменец-Подольск, где и был поставлен на запасный путь. Все время подходили команды от других училищ и школ прапорщиков.
Но приказаний на счет нас мы ниоткуда не получали. Наконец юнкера решили послать делегацию к только что принявшему Юго-Западный фронт от генерала Гутора — генералу Корнилову. Были произведены выборы, причем в числе прочих был избран и я.
7-го Июля в три часа дня мы были приняты генералом Корниловым в его кабинете. Обойдя всех делегатов и поздоровавшись со всеми за руку, генерал Корнилов выслушал мой доклад о том, что, согласно известного приказа министра Керенского, в распоряжение Главнокомандующего прибыли юнкера: Алексеевского, Казанского, Тифлисского военных училищ, Второй Казанской, Владикавказской, Тифлисской и Душетской школ прапорщиков, что кроме того получены сведения о находящихся в дороге эшелонах и отдельных командах других военно-учебных заведений. Я доложил также, что до сих пор мы не получили ни от кого никаких указаний.
«Так вот что», обращаясь ко мне, сказал генерал Корнилов, «вы Георгиевский Кавалер, без руки... Вы, конечно, останетесь с юнкерами?»... «Так точно, Ваше Высокопревосходительство», ответил я. «Ну, вот и формируйте батальон. Обратитесь к генералу Эльснеру, он снабдит вас всем необходимым, а через 3 дня вы мне понадобитесь».
На этом npием кончился. Поначалу все складывалось как будто хорошо. Генерал Корнилов, его имя, манера коротко и ясно приказывать внушало надежду, а вместе с нею радость.
На самом же деле не все было так благополучно. Описываемый момент был исключительным по своей трагичности. Под Тарнополем фронт был прорван, солдатская масса, сильно распропагандированная, отказывалась драться с немцами. Разнузданная, распоясанная волна дезертиров хлынула на ближайшие станции железных дорог, творя невообразимые бесчинства. Офицерство переживало трагедию. Самосуды и издевательства над офицерами обратились в систему, благодаря попустительству демократического Временного Правительства. Всем памятен расстрел офицеров «Петропавловска» и многих их присных. Нужны были героические меры, чтобы остановить развал. Генерал Корнилов решил использовать для этой цели ударные формирована полковника Манакина, в каковые вошел и наш «Юнкерский Ударный Революционный Батальон». Когда я однажды спросил полковника Манакина, почему батальон назван революционным, он вполне резонно заявил, что этого требует обстановка и дух времени. В то время этот ярлык давал право на жизнь.
Получив приказание формировать батальон, я в тот же вечер распределил роли между офицерами и закипела работа. Из складов везли обмундирование, снаряжение, посланы были офицеры за лошадьми в Белую Церковь, спешно сколачивалась пулеметная команда и проч.
В разгар самой интенсивной работы, когда я в вагоне вычислял необходимое количество снаряжение, мной было доложено дежурным офицером, что после обеда в 5 часов батальон желает повидать комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков каковой будет держать речь. Мне так все эти комиссары надоели и такая масса их всюду нас встречала и провожала, что я решил, что повторится одна из многочисленных митинговых картин, сопровождаемая очередной порцией революционных речей, и решил от этой затеи просто отмахнуться, тем более, что имя Савинкова мне совершенно ничего не говорило. Я и не подозревал, что нас хочет посетить «генерал от революции».
Углубленный в свою работу я не только забыл про назначенное время, но и не заметил, как оно прошло. Вдруг слышу чей-то громкий голос повелительного тона, справляющийся о том, где находится командир батальона. В купе вошел высокий блондин поручик 9-го гусарского Киевского полка.
«Вы командир батальона?» задал он мне вопрос. Я отвечал утвердительно. «Почему вы не исполнили приказания комиссара фронта?»... «Какого комиссара», хотел спросить я и тут только вспомнил утренний доклад дежурного офицера. «Если комиссар желает беседовать с юнкерами, то я ничего не имею против, они все здесь в эшелоне». «Комиссар приказал вам построить ваш батальон»... настаивал поручик. «Простите, но на это у меня нет времени». «Я так и передам ваши слова». «Пожалуйста».
Я продолжал работу. Через пять минут адъютант Савинкова вернулся с приказанием мне немедленно явиться. Я одел фуражку и вышел. В купе остались мой револьвер и шашка.
Перейдя все запасные пути, на которых стояли различные составы, мы вышли на перрон. На перрон было всего несколько человек.
Мой провожатый подвел меня к группе из трех человек. Впереди всех стоял бритый господин в френче и фуражке без кокарды. «Земгусар», мелькнула у меня презрительная мысль. Земгусар оглядел меня с головы до ног, когда я, подойдя к нему и отдав обычное приветствие, назвал свою фамилию и чин и опустил руку.
Земгусар оказался Савинковым. Он с места возвысил голос: «Во-первых, почему вы не выстроили батальон. Вам было передано мое приказана? Во-вторых, потрудитесь взять под козырек. Вы отрешаетесь от командования батальоном и зачисляетесь в резерв чинов. Потрудитесь взять под козырек, когда с вами говорит начальник», гремел Савинков.
Я стоял не шелохнувшись, переживая совершенно неиспытанные ощущения. С невероятным усилием воли переборов себя, я, насколько мог спокойно, возразил: «Вы требуете от меня, чтобы я отдал честь, я этого не сделаю, ибо это мое право. Отдание чести отменено, а вам, как комиссару, это нужно знать лучше других». «Вы арестованы! Поручик, отведите этого офицера», обратился он к своему адъютанту.
Я решил подчиниться, ибо знал, что юнкера этого дела не оставят; прибегнуть же к демагогическому npиему мне претило.
Один или два юнкера, находившиеся на перроне и наблюдавшие эту сцену, безмолвно исчезли. Я же с поручиком шел по направлению к городу.
Не прошли мы и 300 шагов, как нас догнал фаэтон с Тифлисскими юнкерами. Вооруженные юнкера бросились к офицеру, офицер взялся за револьвер. Я подал знак остановиться. Как бы неправ не был офицер, я еще не мог видеть такого нарушения воинской субординации. «Г-н поручик, двое из нас пойдут с вами, а мы приведем сейчас весь батальон, это безобразие!» возмущались юнкера. «Мы уже арестовали этого «мерзавца Савинкова», наверное, его поднимут на штыки», докладывали мне, захлебываясь, один перед другим юнкера.
В это время мы увидели, что за нами несутся два автомобиля, битком набитые юнкерами и издали казавшиеся ощетинившимися ежами. Подъехав вплотную, автомобили остановились. С криками «ура» соскочившие юнкера подхватили меня на руки и внесли в автомобиль. С такой же быстротой мы несемся обратно. Вокзал усеян разобравшими винтовки, возбужденно жестикулирующими и кричащими юнкерами. Взрыв восторженного «ура» прокатился по тысячной толпе юнкеров, когда мы подъехали к вокзалу. Масса рук подхватила меня и понесла. Навстречу другая волна юнкеров с отборными ругательствами тащила арестованного Савинкова, бледного, как полотно, но сохранявшего внешнее спокойствие. «Ну, вот видите результат», обратился я к Савинкову, над которым со всех сторон нависли юнкерские штыки. Минута для Савинкова была смертельная. «Хотите со мной переговорит? Я к вашим услугам», предложил я. Меня подкупило хладнокровие этого человека, и я готов был ему многое простить.
Юнкера расступились, давая дорогу, все время оглашая стены вокзала неистовым «ура».
Войдя в мое купе, мы сели друг против друга, не зная с чего начать. Мы оба были взволнованы. Я — кровной обидой, только что полученной и сменившим и загасившим ее торжеством победителя, Савинков — всем только что описанным.
Савинков с жаром начал говорить о том, что он иначе поступить со мной не мог, что фронт разваливается, что все отказываются повиноваться, что в моем лице он также встретил противодействие его благим начинаниям, что он человек действия и действия решительного, и вскоре ему удалось меня буквально заговорить. Я уже начинал верить, что при помощи его и обещанным им самых крутых мер, нам удастся остановить повальное бегство фронта.
Юнкера во все время нашего разговора, ощетинившись штыками, стояли под окнами нашего вагона и ждали конца разговора. «Прошу вас», обратился ко мне Савинков, «выйдите к юнкерам, успокойте их, дайте мне возможность с ними поговорить. Сейчас они меня не будут слушать».
Я исполнил его просьбу и, выйдя из вагона, приказал поставить на места винтовки и собраться снова у вагона.
Когда юнкера собрались, вместе со мной на площадку вагона вышел Савинков. По-видимому все происшедшее сильно повлияло на содержание им сказанного; это был простой набор революционных лозунгов и фраз. Говорил он очень недолго, после него говорил его помощник Гобечия, наговоривший тоже всякой ерунды, и на этом кончилось.
Желая показать свое влияние и власть, Савинков, тотчас же, после митинга посоветовал мне проехать с ним к генералу Эльснеру, чтобы как можно скорее кончить формирование. Генерал Эльснер действительно сделал все возможное и через три дня мы имели уже почти все необходимое.
10-го Июля генерал Корнилов вызвал меня в штаб и дал мне задачу: восстановить порядок на Проскуровском железнодорожном узле, причем для этой цели мне даны были «самые широкие полномочия».
11-го Июля утром наш эшелон отбыл в Проскуров. По прибыли в Проскуров пришлось много поработать. Тут царило что-то неописуемое, особенно на станции. Мною был принят целый ряд радикальных мер, которые в самый короткий срок дали благоприятные результаты.
13-го утром в штаб батальона прибыль комиссар всех ударных батальонов пр. Иткин. Последний к счастью оказался сторонником решительных мер и уже вечером того же дня, получив тревожный сведения о массовом движении дезертиров по шоссе «Гусятин - Проскуров» и ввиду восстановления смертной казни за воинские преступления, решено было применить эту меру для отрезвления окончательно вышедших из повиновения бывших солдат.
Огромная толпа дезертиров в 500 с лишним человек, везшая с собой арестованных офицеров, была остановлена юнкерами недалеко от Проскурова; после короткого опроса, дезертирами был выдан главный агитатор, который там же и был расстрелян.
Через день после этого, по приказанию целого совещания из комиссаров, мне пришлось вновь принять участие в экзекуции над двумя рабочими Военно-дорожного отряда, нанесшими оскорбление действием своим начальникам и отказавшимся подчиняться приказаниям начальства. На этот раз мне назвали две фамилии рабочих, которых нужно было расстрелять. Они были найдены и на месте расстреляны. Таким образом пострадало всего три человека, но действие этих мер было буквально магическое.
На фронт донеслось все это в преувеличенном до нельзя, размере и возымело должное действие — бегство прекратилось.
Но вокруг этих злосчастных расстрелов поднялась целая буча. Полетели телеграммы всем, всем, всем и все как полагается.
Мы же в это время получили приказание отправиться в распоряжение командующего I армии, штаб которого находился на румынской границе в м. Липканах.
По прибыли в Липканы командующий армией произвел батальону смотр, а на другой день мы шли в распоряжение 23 армейского корпуса, стоявшего в Румынии у пограничного с Австрией города Серет. В гор. Дорохой, остановившись биваком, мы были приветствованы французской военной миссий, причем один из членов ее, французов капитан, произнес на чисто русском языке прекрасную речь, очень понравившуюся юнкерам. Оратору устроили овацию. Французские офицеры пригласили меня и ротных командиров на обед, а меня поместили с собой в занимаемых ими комнатах. Утром, чуть свет, мы распрощались.
Подходя к штабу 23-го корпуса, мы думали, что вот-вот ввяжемся в бой, так как над буграми впереди все время ложились снаряды. Вот мы подошли к деревне Михайлени и стали биваком. Я отправился с докладом к командиру корпуса, генералу Промтову.
Выслушав меня, командир корпуса изъявил желание видеть батальон. На утро был произведен смотр. Юнкерский ударный батальон насчитывал свыше 1000 юнкеров при 10 пулеметах. После смотра батальон был назначен в резерв корпуса и так простоял с неделю, после чего был расформирован за контрреволюционность.
И так, стало быть, батальон не оправдал свое громкое название по всем пунктам. По расформировании батальона мне пришлось несколько дней возиться с отголосками июльских peпрессий, давая показания комиссариатам и следователям. В результате я был отпущен восвояси и измученный физически и нравственно вернулся в Тифлис. Так кончилась бездарная затея Керенского.
| 
