Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/

Возвращение мое в училище совпало с знаменитым моментом выступления генерала Корнилова.
Вполне понятно, что такое крупное событие, взволновавшее всю Poccию, нашло отклик и у нас в училище. Как обычно, созвано было общее собрание всего состава училища. Начались горячие речи. Среди юнкеров была масса сторонников Корнилова, тем более, что 145 человек юнкеров, только что вернувшихся по расформировали ударного батальона, могли наглядно нарисовать картину общего положения вещей, иллюстрируя ее красочными примерами. Только мерами, предлагаемыми генералом Корниловым, можно было спасти положение и Poccию; но не в духе времени было тогда высказывать и разделять взгляды «царского генерала» и большинство вполне солидарных с Корниловым молчало. По-моему этот период Русской революции особенно ярко подчеркнул, насколько опошлилась толща народа и насколько шкурный вопрос заглушал вопросы чести, элементарного патриотизма и проч.
Что касается нашего училища, то большая половина юнкеров высказалась за Корнилова, ибо так ставился вопрос, меньшинство же юнкеров, усиленное солдатской командой училища, настроенной непримиримо к Корнилову и к офицерству, получило общее количественное превосходство, и вопрос о выступлении Корнилова был решен в духе осуждения. По этому поводу Президиумом Собрания и была послана соответствующая резолюция в соответствующую революционную инстанцию.
Насколько распропагандированы были солдаты училищной команды может характеризовать пример эволюционирования моего вестового Дмитрия Косова, того самого, который был обязан мне своею жизнью. Дмитрий Косов был великолепный солдат и по-видимому и человеке. Воспитан он был в духе любви к Родине и Царю. Первое он запечатлел своею кровью и беспорочной службой, а второе показал особенно наглядно в день отречения Государя. Он плакал горькими слезами дня три, приговаривая: «Как же Россия будет без Царя». И этим самым трогал меня до глубины души. Я еще больше полюбил Косова. Но время шло. Его все чаще и чаще требовали в команду на митинги. Сначала он робко отпрашивался у меня, добавляя: «Я ничего, Ваше Благородие, не понимаю, что они говорят; только одно и говорят: не слушайте своих офицеров, что вы живете у них лакеями», и добавлял: «разве это возможно?».
Потом он стал уходить сам, и часто стало случаться, что его не бывало дома, когда в нем случалась необходимость. Косов мой стал меняться и в поступках, и в лице, стал угрюмым и перестал смотреть мне ласково и доверчиво в глаза.
Когда я собирался уезжать с «ударниками», Косов от меня ушел в команду, — такое вышло постановление. Помню, я вызвал его и просил во время моего отсутствия навещать мою старуху и кое в чем ей помогать, конечно, за плату. Он дал слово. Велико было мое удивление, когда по приезде я узнал, что Косов пришел только раз и то нагрубил и с тех пор не показывался.
Когда Косова по демобилизации отпустили домой, он не зашел даже со мной проститься, настолько сильно подействовал яд ненависти к офицеру, влитый социалистической агитацией в простое мужицкое сердце. Разве удивительно, что солдаты, менее обязанные своим офицерам, чем мой Косов, предавали, убивали и мучили офицеров? — конечно нет. Социалисты на этом фронте одержали крупную, но «Каинову победу», им удалось обезглавить армию, вселив недоверие в сердце простого мужика-солдата к своему офицеру и тем самым окунуть всю Poccию в то море крови, насилия и позора, в котором она находится и по cию пору. Но настанет время, когда они понесут и заслуженное возмездие. История оценит их роль, а прозревший народ им этого не простит.
Октябрь 17-го года завершился большевистским переворотом. Он обещал народу на плакатах № 5 — «мир, хлеб и свободу». Эти три слова мог подсказать лишь сам сатана, желая посмеяться над Poccией и русским народом. Настал момент, когда стыдно стало называться русским и характерно, каждый стал вспоминать, не имел ли он когда-либо какого-нибудь отношения к Литве, Латвии, Эстонии, Белоруссии, Украине, Грузии, Армении и проч., и проч.
Каждый старался достать себе немедленно соответствующий паспорт. Многиe начали коверкать родной русский язык, дабы не походить на русского. Хотя это и имело свое объяснение, но как противно и гадко было быть живым свидетелем подобных фактов. Все выше к горлу подступала накипь революции.
Дорогой Тифлис! Он был оазисом, в котором меньше всего чувствовалась революция, он не знал, что такое большевизм. К сожалению, я не компетентен и не могу назвать имя или имена, предохранившие его от необузданных проявлений революции и большевизма. События следовали одно за другим. Острой жгучей болью поразил Брест-Литовский мир. Казалось, можно было умереть от одного позора.
В Мае была объявлена самостоятельность Грузии. И правильно, думалось мне, почему грузины должны быть больше русскими, чем сами pyccкиe. Но грузины, нужно отдать им полную справедливость, в своих шовинистических стремлениях сильно пересолили. День ото дня становилось хуже, буквально не хватало воздуха. От морального и национального русского «я» остались жалкие туберкулезные остатки. Немцы и турки разгуливали уже в самом Тифлисе. В стенах родного училища немцы производили учения. Было от чего сойти с ума. Где же вожди! где же люди, не потерявшие еще совесть и честь? Оказывается, их было много, но необъятная Россия мешала им собраться. Пришлось замкнуться, притаиться и ждать боевого призыва вождя. В тифлисских демократических газетах время от времени появлялись смутные слухи о том, что где-то на Дону в плавнях собираются офицеры, что будто бы существует целая дивизия, составленная исключительно из офицеров и тому подобное, но тут же рядом обыкновенно бывала другая заметка, что все скопища офицерских банд ликвидированы и т.д.
Социалисты играли в руку своим близнецам-большевиками. Проверить или узнать что-либо точно не представлялось возможным, так как Владикавказ был отрезан, Баку находилось в руках турок, море в руках немцев, и тем самым кольцо замыкалось.
15-го Июня от грузинского правительства пришло приказание расформировать Тифлисское Михайловское военное училище и передать имущество его лицам, назначенными, грузинским правительством. Это был предпоследний удар; за ним последовало распоряжение бывшим русским офицерам снять погоны и сдать оружие.
На этом кончились для меня злоключения, как офицера и начались — общерусские.
Оставшись без средств с больной старухой на руках, я был обескуражен. Физической работой заняться я не мог, пришлось заняться модным тогда комиссионерством по распродаже сначала своих, а потом чужих вещей (сдаваемых на комиссию уезжавшими в большом числе русскими).
Судьбе угодно было, чтобы офицеры лучших полков испили горькую чашу унижений и ударов по самолюбию до дна. Я очутился с тремя своими друзьями на знаменитом Тифлисском «дезертирском» базаре. Дальше идти было некуда...