Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/
Ровно через три недели, 2 Декабря 1918 года, мы с Мишей, ликвидировав все дела, а главным образом все вещи, ибо ехать приходилось на свой счет и нужны были деньги, садились на поезд, отправлявшийся в Поти. С нами ехала и жена Пивоварова, женщина врач, пожелавшая также принести посильную помощь в области, неразрывно связанной со всякими военными действиями.
Прождав два дня парохода, мы наконец попали на прекрасный пароход «Великая Княгиня Ксения», отходивший в Новороссийск. Погода благоприятствовала путешествию и все было бы прекрасно, если бы Миша не простудился при погрузке. Спустившись в каюту, он сразу слег с повышенной температурой.
Я полагал, что у него началась «испанка», свирепствовавшая в то время в Тифлисе, но оказалось впоследствии, что заболел он воспалением легких.
Два дня мы шли у берегов Кавказской Ривьеры, любуясь прекрасными видами Сухума, Сочи, Гагр и Афона и наконец... на внешнем рейде Новороссийска прошли мимо потопленных судов нашего Черноморского флота, о котором, как надмогильные кресты, свидетельствовали торчавшие из воды мачты потопленных миноносцев...
В Новороссийском порту стояло всего 2 — 3 парохода и не было обычного оживления большого портового города.
При разгрузке, на палубу к нам взошел какой-то офицер, в котором я тотчас же узнал бывшего комиссара всех ударных батальонов прапорщика Иткина. Увидев меня, он подошел справиться, куда я желаю поступить, и выразил уверенность, что я попаду в Корниловский полк. Мой ответ, что я думаю попасть в Сводно-Гренадерский батальон, по-видимому, его разочаровал, и он вскоре от меня отошел.
Высадить Мишу в Новороссийске не представилось возможным, пришлось просить капитана парохода оставить больного в каюте на несколько часов.
Сойдя на берег, я готов был плакать от радости; всюду порядок, бодрые русские лица, офицеры в форме, на площадях производятся ученья и проч. В комендантском управлении сидели вежливые и предупредительные писаря, документы выданы были моментально... все это рисовалось воображению, как сказка.
Мише я явился в погонах и принес из города и его полушубок с нашитыми на нем нашими гренадерскими погонами. Мое радостное настроены и рассказы о виденном оживили его, и он, собрав все силы, встал, оделся, и мы отправились на вокзал, где поезд на Екатеринодар должен был отойти в двенадцать часов ночи. На вокзале была масса народа, стояла страшная духота, бедный Миша претерпевал страшные мучены, не имея возможности даже прилечь.
Наконец подали составе. С большим трудом удалось втиснуть в поезд Мишу. Какой-то офицер, видя его беспомощное положение, слез с верхней полки и предложил свое место Мише. Я сидел на каком-то свертке на полу. Коридоры вагонов были также забиты едущими офицерами в сидячем и лежачем положении.
Мише сделалось совсем плохо. В Екатеринодаре предстояло сдать его в госпиталь. В вагоне до самого утра шли боевые рассказы: тут я впервые услышал о знаменитом «Ледяном Походе», о всех ужасах гражданской войны, о том, что пленных теперь не берут и т.п. Когда я на чей-то вопросе сказал, что я гренадере и желал бы найти своих, то голос с верхней полки немедленно сообщил мне все подробности о гренадерах. Оказалось, что наша молодежь попала в Марковский полк, где и представлена была одним взводом, но несколько дней тому назад получено было разрешение формировать из всех гренадер отдельный батальон, и формирование это поручено полковнику Кочкину, Московскому гренадеру. Формирование первоначально производилось в Екатеринодаре, а сейчас батальон в полусформированном виде перешел на дальнейшее формированы в Ставрополь. Последнее обстоятельство мне было не по вкусу, но делать было нечего. Утром мы прибыли в Екатеринодар, где на вокзал, я обратил внимание, стоял прежний жандарм, только как будто бы в теперешнем жандарм не было того блеска, тех колодок с медалями, того величественного вида старых жандармов, которым они отличались. Как приятно было видеть этот синоним порядка. Я невольно задержался, отводя душу давно невиданным зрелищем.
Начали выгружаться. Миша с трудом передвигал ноги, мы вели его под руки.
Так как город Екатеринодар для нас троих был совершенно незнаком, то решено было, что Миша с В.А. (его женой) останутся в зале 1-го класса, а я пойду на разведку.
Трамвай привел меня на угол Екатерининской и Красной улиц. Был яркий солнечный день. На Красной, по которой я свернул, двигалось много народа, особенно военных; пестрели всевозможный формы. Здесь я впервые увидел Корниловцев в их причудливо кричащей форме, Марковцев в черном, Шкуринцев в волчьих папахах с хвостами, черкесов с зелеными повязками через папаху и проч.; у всех на рукавах красовались углы из национальных лент, обращенные вершинами книзу, — символом добровольчества.
Откуда взялись эти формы, эти невероятные сочетания малинового цвета с белым, черного с красным, эти черепа, скрещенные кости, смесь кавалерийских отличительных знаков с пехотными и прочие невиданные эмблемы, — невольно подумал я. Мне, свежему человеку, показалось, что каждый носит здесь ту форму, которая ему больше нравится.
Не прошел я и двух кварталов, как встретил нашего Пильберга. Его гордая осанка и манера ходить при значительном росте и богатырской комплекции сразу бросались в глаза. Правая рука у него была на перевязи; оказывается, 1-го Октября, будучи помощником командира какого-то пластунского батальона, он был ранен ружейной пулей в кисть правой руки с раздроблением костей. Вид у него был, как всегда, молодцеватый и бодрый. Теперь он лечился в госпитале, помещавшемся в здании мужской семинарии.
После взаимных приветствий я изложил ему наше положение. «Мишу мы устроим в госпиталь, а тебя тоже устроим... Хочешь, я тебя познакомлю с очень милой семьей». Я стал отказываться: сейчас не время, другой раз, Миша ждет на вокзале и проч. «Ну, хорошо, тогда пойдем ко мне». Я согласился, и мы пошли.
«Вот мы и пришли», сказал он, входя в подъезд одного дома. Я машинально поднимался за ним.
Дом, в который мы вошли, сыграл крупную роль в судьбе многих Эриванцев, и все мы, в нем жившие, навсегда сохраним в памяти все то светлое и хорошее, что мы видели от дорогих и благородных хозяев этого дома, и запечатлеем в сердцах своих — их имена.
После коротких рекомендаций я получил приглашена остановиться в имеющейся свободной комнате еще с одним офицером, прибывшим с фронта; затем мне были сообщены часы обеда, завтрака и чая и тем самым давалось понять, что я желанный гость.
«Как тебе не стыдно, Густав...», говорил я, выходя уже на улицу. «Ничего, это свои люди, увидишь сам». Через два дня действительно я увидел, что люди не только свои, но ближе всяких родных, так далеко простиралась их заботливость и внимание ко всем нуждам офицера, находившегося у них в доме; а таковых постоянно было не меньше 8 человек. Потом уже, когда прошло довольно времени, когда многие из нас перешли по ту сторону бытия, когда в доме менялись лица офицеров, но не количество, надо мной любили подсмеиваться, и обыкновенно за столом задавался вопрос: «А скажите, пожалуйста, кто помнит, сколько дней мы были с Костей на Вы». В результате горячих споров на эту тему единогласно решили (а за столом бывало обыкновенно не менее 20 человеке), что не больше одного дня.
С Полковником Пильбергом мы пришли на вокзал с тем, чтобы перевезти Мишу в госпиталь. Миша был из рук вон плох, он мало говорил, а от высокой температуры у него текли слезы. Когда мы уже готовы были тронуться, я увидел знакомое лицо офицера, а Густав произнес: «Вот и Кумпашенко, он только что вернулся из плена». Поручик Кумпашенко предложил свои услуги в деле устройства Миши в госпиталь, ибо в госпитале, помещавшемся в № его родственница была сестрой милосердия. Решено было везти его туда.
Госпиталь произвел на меня тягостное впечатлениe. Грубые сенники, такие же подушки, невероятно застиранное белье, растерянность персонала, не справлявшегося с количеством больных, сразу бросались в глаза. В громадной палате, приблизительно на 40 кроватей, едва нашлось одно место. Бедный Миша попросил только принести ему подушку.
На другой день, имея уже все необходимые документы, я зашел прощаться с Мишей и занес ему подушку. «Плохо мне, я не ожидал, что так сильно заболею. У меня нашли воспаление легких»... Еще несколько слов и мы расстались навсегда; но еще разе я увидел дорогого Мишу в условиях исключительных по своей трагичности, к описанию которых я вернусь в дальнейшем своем изложены.
Согласно полученного предписания, я отправился в Ставрополь. Батальона там уже я не застал, он был на позиции у дер. Северной. В Ставрополе же находилась только хозяйственная часть. Начальником хозяйственной части был полковник Илларион Иванович Иванов, офицер Тифлисского полка, тот, что командовал батальоном в нашем запасном полку. Встретил меня он очень радушно и сейчас же устроил мне комнату. У него же я познакомился с 70-летним стариком — штабс-капитаном — гренадером — Мельницким, бывшим предводителем дворянства Новгородской губернии, — теперь добровольцем. Старик, кроме громадной шашки, носил еще кинжал, благодаря чему имел комический вид. Я сначала подумал, что все его добровольчество не идет дальше обоза 2-го разряда, но потом убедился, что этот удивительный старик также спокойно ходит и под пулями и делает свое дело без лишних слов, не за страх, а за совесть, — и невольно проникся к нему глубоким уважением.
Что представлял из себя тогда Сводно-Гренадерский батальон, я так и не уяснил себе, ибо назначения я никакого не получал в ожидании приезда командира батальона, полковника Кочкина; последний почему-то задержался по делам. А через два дня после моего приезда была получена телеграмма от Пильберга, извещавшая о смерти Миши и о дне его погребения.
«Знаешь что», обратился ко мне Илларион Иванович, «поезжай на похороны, ты его близкий друг, а на обратном пути привезешь заодно для батальона деньги». Дело было решено в пять минут, и я катил обратно в Екатеринодар.
Новая потеря дорогого человека, прекрасного офицера и джентльмена в полном смысле слова, тяжелым камнем давила мое сердце и с невыразимо тяжелым чувством, я переступал пороге квартиры Мишиной вдовы. Но ее не оказалось дома, она только что уехала на кладбище откапывать еще накануне похороненного Мишу, так как предъявленный ей в мертвецкой штабс-капитан Пивоваров оказался вовсе не Мишей, а умершим в один день с ним солдатом армянином.
Узнав об этом, я помчался на кладбище и застал такую картину: из разрытой могилы вынут был дощатый гроб; когда была снята крышка, то глазам присутствующих представился совершенно голый мертвец с запиской на груди: «Перебежчик Кеворк Саркисов». Этот перебежчике был никто иной, как Миша. Он лежал немного на боку и как будто ежился от холода... в могиле было сыро, шел мокрый снег. Картина была столь потрясающа, что я буквально не мог прийти в себя много дней... я ощущал весь ужас могильного холода и злой иронии судьбы.
Наклонившись к Мише, я поцеловал его в ледяной лоб. Так кончил свою жизнь этот доблестный офицер.
Оказалось, что, когда м-м Пивоварова пришла за телом мужа, врачи объявили ей, что необходимо сделать вскрытие, что ей, как врачу, должно быть понятно, что для науки это необходимо и проч. Условились, что на завтра в полдень его похоронят с отданием воинских почестей. На другой день, т.е. в день моего приезда, в 12 часов м-м Пивоварова пришла, как было условлено. На дворе ждали почетный караул и музыка... и вдруг — одетым в Эриванский мундир Миши, — оказался чужой. Только после тщательных расспросов и справок удалось установить, что батюшка хоронил по описываемым признакам покойника вчера. Отправились на кладбище, разрыли могилу, и уже свидетелем остального я был сам лично.
В Екатеринодаре я задержался на целую неделю, так как подошло Рождество, а денег получить сразу не удалось. Поместился я вместе с Пильбергом в доме N. Однажды парадную дверь мне открыл сам Густав. «Знаешь, кого я тебе покажу, пойдем, увидишь», причем слово «увидишь» он произнес как-то особенно загадочно с каким-то присвистованием.
Зная все его манеры, я приготовился к сюрпризу, и, действительно, не успел я переступить пороге нашей комнаты, как попал в объятия Толи Побоевского, только что вернувшегося из Франции после пребывания на Салоникском фронте, куда он уехал в начале революции. Беспрерывной волной полились рассказы то печальные, то радостные; под влиянием последних зарождались светлые надежды на лучшее будущее.
Решено было что 2-го Января мы вместе выедем в наш Сводно-Гренадерский батальон, так как Толя ехал сюда именно с этой целью. Он не заехал даже домой повидать своих родных, которых не видел столько лет.
Встречали новый год все у тех же дорогих N., которые приняли и Толю под свое покровительство. Было очень весело, ибо твердо верилось в скорое воскресение нашей дорогой Родины. Предстоящие испытания нас не страшили, и мы смело шли им навстречу.
2-го Января мы выехали в Ставрополь, причем ехали в вагоне 4-го класса, буквально сидя друг у друга на коленях; помню, Толя заснул в необыкновенно комичной позе, склонив голову на спину своего соседа-казака в то время, как тот спал, положив свою голову на колени Толи.
В Ставрополе мы получили приказание ждать особых распоряжений относительно нас и пока ничего не делали. В это время мы узнаем, что в госпитале лежит наш офицер поручик Снарский в очень тяжелом положении. Мы тотчас же отправились к нему и сначала было взяли его к себе, но ему сделалось хуже, пришлось вновь водворить его в госпиталь.
Здесь же в Ставрополе оказался и капитан Б., который вел какой-то странный образ жизни, почему-то уехал с позиции, жил в гостинице и на все вопросы отвечал сбивчиво и туманно.
Здесь же встретили мы и нашего артиллериста Беляева, с которым, по его любимому выражению, «посидели — поговорили».
Наконец, и мы получили приказание догнать батальон, двигающийся на ст. Минеральный Воды. В этот же день пришло известие о гибели моего товарища по выпуску — Туркестанского стрелка капитана Земляницына, убитого у деревни Северной. Все знавшие его страшно сожалели об этой тяжелой утрате, а я тем больше, что не видел его с момента производства, много слышал о нем еще в Германскую войну, как о выдающемся офицере, и жаждал его увидеть. Но этому помешала все та же смерть.
В батальон нас отправлялось четверо: я, капитан Б., Побоевский и еще один прапорщик. Двигались мы медленно.
В это время части Добровольческой Армии шли на освобождение Терской области от большевиков. Бои шли с неизменным успехом для нас, наступление велось ускоренным темпом.
Когда мы прибыли на ст. Минеральные Воды, то узнали, что батальон наш ушел в Георгиевск; нам предстояло пересаживаться в товарные вагоны. Поезда не было. Наконец нам объявили, что где-то на 8-м пути стоит состав, готовый к отправлению. Отыскали этот состав — влезли. Напротив нашего состава стоял громадный состав, отбитый у большевиков. Мы обратили внимание, что, казаки, ехавшие с нами, шныряют по вагонам; мы заинтересовались и решили посмотреть, что там происходит. Увидели мы следующее: в каждом вагоне, груженом всякого рода амуницией, сбруей, домашней мебелью и просто рухлядью, царил невообразимый хаос; все было перевернуто, исковеркано и забрызгано кровью. Из-под хлама торчали руки и ноги расстрелянных большевиков, причем в каждом вагоне насчитывалось до десятка трупов; между ними-то и рыскали казаки, снимали сапоги и все казавшееся нужным — и уносили. Делалось это без всякой брезгливости, деловито и серьезно. Подавленные этой картиной, мы только переглянулись и пошли к себе.
На станции мы слезли и пошли пешком в ст. Екатериноградскую, где расположился наш батальон. В штабе полка мы получили назначение: капитан Б. должен был формировать 5-ую роту из взятых пленных красноармейцев, я назначался к нему помощником командира роты, а Толя Побоевский — фельдфебелем.
Получив назначение, мы пошли повидать своих. День был морозный, невылазная грязь станицы была скована, а потому идти было легко. На окраине, около громадного оврага, шли занятия с ротами.
Увидя нас, несколько офицеров тотчас отделилось и подошло к нам. Здесь я впервые увидел поручика Бориса Силаева, младшего Белинского, штабс-капитана Засыпкина, поручика Линькова и других офицеров 4-ой роты.
Тут же на краю оврага лежали трупы расстрелянных большевиков. Никто и не думал обращать на это внимание — нервы не реагировали. В этот же день после обеда были выстроены люди новой 5-ой роты. Картина представилась невиданная. Если из 50-ти человек, назначенных в роту, хоть двое имели сносный вид, то и то слава Богу; остальные были в каких-то рубищах, большинство было босиком, с ногами, завернутыми в тряпки; все поголовно дрожали от холода, а многие носили явные следы заболевания сыпным тифом. Эго были только что взятые в плен красноармейцы, до белья раздетые победителями. Таков был обычай.
«Послушай! куда мы с ними пойдем?» спрашивал Толя, «разве они могут воевать?»
И действительно, это были тени, а не люди. Так или иначе, через два дня нас погрузили в вагоны для следования в Моздок. Уже по дороге 15 человек окончательно слегло. Сыпной тиф неудержимо свирепствовал, больные валялись на полу по всем станциям, заражая еще здоровых. Спастись от насекомых не представлялось возможным.
На станции Моздок нам представилось вновь редкое по своему ужасу зрелище. На путях стояло два громадных состава, один совершенно сгоревший, но сгоревший вместе с людьми, в нем находившимися. В вагонах стояли железные кровати, на которых лежало по одному или по два обуглившихся трупа. Черепа скалили зубы, как бы смеясь. В другом поезде я зашел только в один вагон III класса, на котором красовалась красная надпись: «Коммунист №1». Этот вагон был битком набит сыпнотифозными, из которых больше половины были мертвы и валялись голыми по полу... Картины в стиле гражданской войны, ожидающие своего художника.
Из Моздока мы двинулись на станицу Вознесенскую, где нам предстояло усмирить непокорных ингушей, но, простояв два дня в первой за Моздоком станице, мы получили приказание вернуться обратно в Моздок.
Приказание было крайне своевременно, так как Толя почувствовал себя скверно, и я понял, что он заболел сыпняком. Идти он уже не мог, я уложил его на подводу, а сам с вольноопределяющимся М.С., сыном нашего же Эриванца, проконвоировал Толю до больницы, куда и сдал его немедленно. В этот же день вечером у меня началась страшная головная боль и поднялась температура; я переборол себя и отправился на собрание господ офицеров батальона, назначенное в этот день. Что решалось на этом собрании, я совершенно не помню; когда я обратился к находившемуся там доктору с просьбой осмотреть меня, он мне прямо сказал: «Чего вас осматривать, вам нужно ложиться в госпиталь, — у вас сыпняк».
Здесь же он написал мне препроводительную бумагу, и я отправился в ту же больницу, куда накануне сдал Толю. Положили меня сначала отдельно, а на другой день перекатили мою кровать в соседнюю палату и поставили рядом с Толиной. Толя был без сознания. Я почувствовал как бы облегчение, — все же рядом со своим, а в голову навязчиво лезла мысль — выкрутимся ли мы на этот раз? Неужели суждено так бесславно умереть? Дальше шел период забытья... Временами, когда я приходил в себя, я просил согреть мне ноги и справлялся, жив ли Толя. Мне ставили бутылки, говорили, что Толя жив, и я опять впадал в забытье.
Толя боролся с тифом с большим трудом, ему постоянно вспрыскивали камфору. У меня организм был значительно сильнее, и я обходился своими средствами.
Прошло недели две — было 15-ое Февраля, Толя впервые со мной заговорил, кризис миновал. Мы были страшно счастливы, что такая опасность нас миновала. Теперь мы могли наблюдать, куда мы попали и в каких условиях мы находились.
Наша больница была как раз в центре города против церкви, она была очень мала и вмещала всего 15-20 кроватей. Лежали в ней только офицеры. Оборудование больницы оставляло желать многого, а питание было из рук вон плохо. Мы буквально голодали. На всех больных была одна сестра и один санитар, доктора же почему-то менялись чуть ли не через день. Все выносила на своих плечах героиня — сестра, не знавшая абсолютно отдыха. К глубокому сожалению ни имени, ни фамилии, ни облика ее я не помню, в то время перед глазами стояла какая-то сетка, в ушах шумело, все казалось в тумане.
Мы неудержимо стремились как можно скорей уйти отсюда, уйти из этой душной обстановки — стона и безумного бреда. Нужно было дождаться какого-то дня, не то пятницы, не то вторника, и идти на комиссию. Еще накануне мы сделали репетицию вставания, но не совсем удачно и я побаивался, что и на завтра ничего не выйдет и нам придется ждать еще целую неделю. Страх этот придал нам силы, и мы к назначенному времени встали, оделись и, поддерживая друг друга, отправились на комиссию, которая заседала за три или четыре квартала, — тоже в госпиталь. С нами же отправился на комиссию и наш сосед — ротмистр граф Стенбок, одновременно с нами воскресший из мертвых.
Госпиталь, в который мы явились, был битком набит тифозными, которые, за неимением кроватей, лежали на сенниках без простынь прямо на полу. Впечатление получалось безотрадное.
Комиссия, к счастью, нас не задерживала, — тиф кладет серьезные отпечатки не только на лице, но и на всем силуэте, посему каждому из нас троих, без долгих размышлений дали отпуск на два месяца. Но отпуск — отпуском, а где же и на какие средства поправлять свое здоровье. В кармане у меня и у Толи оказалось всего пять рублей Ставропольской городской Управы, которые не имели ценности в Моздоке, но нам повезло, за них мы получили пять бубликов.
Видя наше затруднительное положение, граф Стенбок пришел нам на помощь и даль взаймы пятьдесят рублей какими-то более употребительными деньгами.
Все мы решили ехать в Екатеринодар. Граф Стенбок имел там знакомых, а мы решили ехать к своим дорогим N. За время нашей болезни станцию Моздок привели в относительный порядок, но буфет работал слабо и, когда-то изобиловавший всякой снедью, теперь не имел в достаточном количестве даже хлеба. Поезда на Минеральные Воды пришлось ждать до 2-х часов ночи, причем поезд оказался обыкновенным товарным, где вагоны не имели никаких печей. С большим трудом удалось выпросить у коменданта станции одну теплушку, в которой, кроме печки, абсолютно ничего не было. Дров не было и негде было достать, все наши поиски в этом направлении не увенчались серьезными результатами. К нам попросилось в вагон еще два офицера, точно в таком же состоянии, как и мы, только что перенесшие тиф, — мы их приняли. Посадка в вагон теперь сильно усложнилась и была делом общим, никто из нас не мог самостоятельно взобраться на такую высоту, какой являлся для нас товарный вагон, не имевший ступенек, и потому все подталкивали снизу первого, а затем по очереди втаскивали остальных. Наша полная беспомощность особенно рельефно сказалась на первой же станции, когда нам понадобилось открыть дверь. Как не напрягали мы усилий все впятером; — дверь не поддавалась, пришлось звать на помощь извне. Мы начали стучать в дверь и кричать, но никто не откликался. Наконец послышались шаги и голоса: два каких-то казака вняли нашим мольбам и с шумом откатили дверь.
Мы объяснили им, что ослабели после сыпного тифа, рассказали, что не имеем дров, и, когда узнали, что им с нами по дороге, пригласили их ехать в нашем вагоне. Станичники охотно согласились, крикнули еще двух своих приятелей, и уже в дальнейшем пути мы не испытывали ни недостатка дров, ни других неудобств, о которых я только что говорил.
Трудно было нам добраться до Минеральных Вод, откуда начиналось в то время правильное сообщение пассажирскими поездами с Екатеринодаром.
Так как мы были без денег, то решено было сначала отправиться в хозяйственную часть в Армавир, чтобы получить наше скудное жалованье и получить возможность заплатить долги. Я бы и не останавливался на этом незначительном эпизод, если бы на ст. Армавир не произошла бы встреча, о которой мне приятно вспомнить. Получив жалованье, мы с Толей решили пообедать на вокзале в ожидании поезда. Поезд должен был идти ночью; неизбежно приходилось ждать поезда. Толя от усталости и слабости за столом уснул.
Вдруг к нашему столу подходить генерал. «Вы что тут делаете»? Толя проснулся, вскочил и сразу просиял. Перед нами стоял генерал Купцов. «Ну, вот что, едемте ко мне, со мной экипаж, относительно поезда не беспокойтесь, я вас доставлю своевременно обратно», — скомандовал Александр Никифорович.
Генерал Купцов оказался начальником гарнизона Армавира. В гостинице, в которой жил Александр Никифорович, был сервирован столь и к нашему глубокому изумленно на столь появилась бутылка Кахетии №2. Часа три мы провели в дружеской беседе, вспоминая все пережитое и делясь впечатлениями на современные темы, и незаметно подошло время отправляться на вокзал. На этот раз заботами Александра Никифоровича нас ожидали все удобства, и через час мы спали мертвецким сном, мерно раскачиваясь на диванах отдельного купе. Пробудились мы от сильного расталкивания кондуктора. Оказалось, он забыл нас разбудить в Тихорецкой, и мы подходим уже к Сосыке. Кондуктор решил исправить ошибку и предложил нам слезть на первой же станции, ибо навстречу должен пройти скорый поезд на Екатеринодар, который хотя и не останавливается здесь, но он обещал принять меры, чтобы поезд замедлил ход. Предстояла трудная операция, но желание попасть скорее в Екатеринодар было так сильно, что мы согласились на это рискованное предприятие. Вот мы вылезли, наш проводнике переговорил с кем надо, и мы остались ждать. Скоро громадные фонари приближающегося поезда ослепили нас и, замедляя ход, но не останавливаясь, он готов был от нас ускользнуть. В эту решительную минуту Толю кто-то подтолкнул, и он благополучно взобрался на платформу, я же потерял равновесие и готов был скатиться под колеса, как чьи-то сильные руки приподняли меня и швырнули на площадку, вслед за этим на голову мне упали один за другим наши свертки... Я был не только спасен, но и не опоздал на поезд.
Утром две шатающиеся и поддерживающие друг друга фигуры звонили в дом N. по N. улице.
Увидя нас в таком состоянии, застонал от сочувствия весь дом и были приняты радикальные меры, чтобы в кратчайший срок поставить нас на ноги. Меры привели очень скоро к блестящим результатам и через месяц мы с Толей уже подумывали, куда бы нам поехать. В Сводно-Гренадерский батальон нас не тянуло, так как все там виденное не могло прельщать нас. Густав же поддерживал в нас уверенность, что вскоре разрешится вопрос с самостоятельным формированием полка из Кавказских гренадер и тогда мы будем ему нужны. Решено было, что Толя поступит в танковый дивизион, а я во вновь открывающееся Кубанско-Софийское военное училище. Так мы и сделали. Кубанско-Софийское военное училище считало свое начало от одной из Киевских школ прапорщиков, находившейся на Софийской площади и эвакуированной в свое время на Кубань.
Юнкера этой школы участвовали в Кубанском походе и в большинстве погибли в многочисленных кровавых боях. Желая сохранить название столь доблестной школы, Кубанское правительство, взявшее на себя содержание вновь формируемого училища, постановило наименовать училище Кубанско-Софийским.
К сожалению, молодое, но имеющее свою боевую историю училище попало в весьма неподходящие руки бр. Щербовичей, из которых один был начальником уч-ща, другой командиром батал-на, третий — преподавателем артиллерии и четвертый все ожидался для кафедры истории. Рот или, как их называли, сотен было две. Училище расквартировано было в двух различных местах по частным квартирам. Помещения были малы, оборудование чрезвычайно скудное, пособий учебных почти никаких, все лекции заучивались по запискам. Элемент, комплектовавший училище, — кубанские казаки — в боевом отношении был отличный, но отличался крайне скудной общей подготовкой. Средний образовательный уровень колебался между 4 и 5 классами среднеучебных заведений. Ко всему этому прибавилась еще политика на самостийной почве, что создало совершенно невозможную для занятий обстановку. Не было даже известно, какой срок обучения должны пройти юнкера, а отсюда вытекала полная бессистемность в занятиях.
Попал я в первую роту к полковнику Пуценко, бывшему ротному командиру еще Киевской Софийской школы прапорщиков. Этот милейший человек и прекрасный офицер только разводил руками и говорил «Ну, что я-то могу сделать». Три месяца пробыл я в училище в качества курсового офицера, когда, наконец, пришло долгожданное известие, что в Царицыне формируется сводный полк Кавказской гренадерской дивизии. Густав писал мне: «Если ты еще можешь воевать, для тебя всегда найдется место». Дальше перечислялось, кто из Эриванцев приехал, кто может приехать и прочие новости. Толя получил аналогичное письмо.
Я выехал через три дня. Со мной изъявило желание ехать человек пятнадцать юнкеров, но из них пустили только одного и то после усиленных просьб. |
