В продолжение истории о преобразовании северо-восточной Азии обратимся к воспоминаниям участника событий, Михаила Корсакова, друга и ближайшего соратника Николая Муравьева. «Какая прозорливость! – восклицает Михаил Семенович, - Амур еще не присоединен, предстоит еще его вернуть, а Муравьев уже готовит для него и засельщиков, и оборонителей. По этому приказу переселяется из Забайкалья конный полк и пешая бригада с женами и детьми». Загодя, летом 1856 года, строятся баржи для семейств и плоты для скота и лошадей. Конный казачий полк предполагалось разбить по сотням для высадки и возведения поселений в четырех местах: в устье Зеи, на Сунгари, в устье Уссури и на большом острове Сучи, образованном протокой Амура против Мариинского поста. Казаки распределялись по всему течению реки вплоть до Охотского моря.
Однако же, Амурский комитет, состоящий из министров под председательством Великого князя Константина, отклонил проект заселения, мотивируя его вредностью для переговоров с Китаем. На решение высокого ведомства генерал Н.Н. Муравьев налагает свое решительное заключение: «Имея дело с китайцами, надо действовать, а не говорить!» Но каков генерал, подвергающий резкой критике решение государственного органа и обвиняющий его в бездеятельности! И какой смельчак не был бы разгромлен за подобный реверанс? Но этим смельчаком был Муравьев, и на его рапорте молодой император нанес повеление: «Поселение трех сотен Амурского полка разрешить ныне же».
Заметим, что царь Александр Второй следовал взглядам отца, предшествующего императора Николая Первого, который в свое время наставлял Муравьева: «Китайцы должны исполнять наши справедливые требования. И если они не захотят, то у тебя теперь есть войска». Благодаря незримому союзу государей и генерал-губернатора, российская империя укрепляла восточные позиции. К радости Муравьева, от военного министра Сухозанета пришло известие, в котором подтверждалось и уточнялось веление царя: «Его Величество ни в каком случае не изменит решимости удержать за собой левый берег Амура на всем протяжении». Сообщалось и о царском разрешении на переселение Амурского полка с семьями, женами, детьми и хозяйством.
В обществе как-то не пользуется авторитетом монархическая форма правления, а ведь в ней имелся немалый положительный смысл. Можно понять революционно настроенную публику, у которой за триста лет правления дома Романовых к ним возникла предубежденность и неприязнь. С чего бы вдруг одному семейству даны на поколения и власть, и деньги, и почет? Ниспровергатели царской семьи не задумывались об особой ответственности перед государством, умноженной на заботу о потомках рода своего и наставлявшей монархов на путь укрепления державы, процветание которой составляло родовое благополучие. Пусть не всем из них удавалось продвинуть империю широко и прочно, но со времен первого царя, Ивана Грозного, страна гордо разворачивала плечи, кратно расширив начальные славянские владения и породнившись с множеством народов.
Территориальное наследие империи, передаваемое от одного поколения к другому, нарастало, поглотив шестую часть планеты, пока тысячелетнюю державу не захлестнула революционная смута, перечеркнувшая вековые достижения монархии. За семьдесят лет диктатуры временщики, ослепленные утопической идеей мировой революции, сдвинули на задворки коренные российские интересы и пустили по миру доставшееся несметное богатство.
В чем измеряется величие и могущество любой страны? В трех показателях – в территории, ее населенности и в экономической мощи. Других не надо, они производные. Что оставили после себя трубадуры революции, установившие в России «самый передовой и самый справедливый строй?» Оставили распавшуюся на части страну, уполовинив ее население и экономику. Оставили Русь, загнанную в границы семнадцатого века, распустив на все четыре стороны братские славянские народы; потеряли Кавказ и Среднюю Азию. Как-то не удалось «разрушителям старого мира» промотать Сибирь-матушку, богатством которой, по Ломоносову, прирастать должно могущество России. Как не вспомнить добрым словом царскую монархию, по крупицам собиравшую великий задел к процветанию Руси? Не созидателям однажды достался этот задел.
***
Но вернемся к запискам Корсакова, имеющим несомненную историческую ценность. Только в марте он получил от Муравьева шесть писем по организации заселенческого сезона 1857 года. Однако, в отношениях с Китаем возникла новая заминка: соседнее государство отказывалось принимать адмирала Е.В. Путятина, назначенного русским послом в Пекин. М.С. Корсаков вспоминает: «чтобы принудить китайцев к принятию нашего посла, Муравьев приказал сплавить до Айгуна два линейных батальона и артиллерийский дивизион. Но когда еще этот рапорт получит разрешение! – продолжал Корсаков, - Муравьев не ждет ответа и приказывает мне срочно строить плоты, баржи, суда для четвертого сплава на Амур. Предполагали занять огромную линию от Усть-Стрелки до Хингана (980 верст!). Но желающих было мало. Пришлось прибегнуть к жребию… Мы отправили только 384 семейства; из них строевых казаков 448».
По многим свидетельствам, казаки смотрели на переселение как на несчастье и несправедливость. Желающих к переселению было мало, разве кое-кто из бедняков уходил в надежде на лучшую жизнь на чужбине. Казаки боялись тянуть жребий. Богатый казак, вытянув жребий, продавал за бесценок нажитое гнездо или нанимал бедняка на свою замену переселения за вознаграждение. Картина тяжелая – люди бросали налаженное хозяйство и ехали на корчевание дебрей; гурты скота сдавались на сохранение соседям. В условиях плохого снабжения смертность людей была высокой, обещанный рай многим обернулся могилой. На реке Онон людей сгоняли на строительство судов в страдное время посевов, покосов, заставляя оставлять сезонную страду. Муравьев во многих глазах виделся антихристом. Ропот и проклятья страдальцев сыпались на голову Муравьева, которому оставалось нести свой крест, сколь бы тяжелым он ни был. Бернгард Струве откровенно писал о первых переселенцах: «Мы, штабные, белоручки сравнительно с этими героями… на нас сыпались награды, а те получали награды загробные».
Немногие оправдывали его, соглашаясь, что на Амуре житье будет лучше их прежнего, как у староверов, поселения которых в глубинах Зейской равнины находились в прекрасном состоянии. Этот упрямый народ умел работать и соблюдал праведные нормы жития, тем более что над ним по первости не имелось начальства.
«В конце мая, - продолжал свои записки Корсаков, - начали сплавлять казачьи семьи. Первыми на легких лодках отплыли Муравьев и Путятин. За ними три сотни Амурского полка с женами и детьми. С ними же семьи казаков Шестой сотни, уже поселенной в 1855 году, в станицу Сучи, против Мариинска. Впереди плыла Третья Буреинская сотня, водворяемая на устье Буреи, у входа Амура в Хинганские горы. … Нужно сказать, что казаки переселялись неохотно».
***
Сплав 1857 года мало отличался от предыдущих. Муравьев вставал чуть заря. Походный стол из щей с сушеным мясом, каши с маслом и компота. Вина разные. Носил армейскую шинель. На палубе здоровался со всеми, спрашивал, была ли вечером каша. Имел странную привычку под дождем ходить со свитой по берегу в выборе мест для станиц или проверке выбранных. Все промокали насквозь, другим днем чихали, кашляли, а он притворно удивлялся, где бы они простужались? Днем заводил разговоры с солдатами баркасов, проплывавших мимо, подбадривал тех, которые уселись на мели. Беседовал с провожатым манегром по установлению мест и выбору удобных берегов для поселений.
В пути часто пересаживался на другие баржи, ел солдатские щи и похваливал заплесневелые сухари, обтирая их полой шинели. Много веселил солдат рассказами о кавказских приключениях. По воспоминаниям казака Р.К. Богданова, солдат любил как братьев, с офицерами был строг, терпеть не мог слов «так точно», равно как и не уважал ответа «не могу знать». С появлением генерала на плоту начиналось оживление. С солдатами сидел уже не генерал, а свой человек, простой и словоохотливый. Наблюдательный Прокопий Пахолков психологически точно подметил, что Муравьев «умел моментально постигнуть общество, начать разговор, который для всех интересен … располагал всех к разговору. … Во всяком обществе, начиная с низшего, … умел разгадать личности и подделаться под их слабости и вкус, … и в этот момент всякий забывал, с кем имеет дело и готов был разболтаться обо всем, что на душе. На эту удочку он многих ловил!»
Изумительная зарисовка характера, одна из многих, дающая представление о личности с той стороны, какая обычно остается в тени за сухим официозом. А Прокопий Иванович, крупный и умный коммерсант, переносит описание непринужденных разговоров ступенью выше, в приближенный круг генерала: «Не помню более веселых завтраков и обедов, как бывало на пароходе в его присутствии, … все это говорило, шутило, не стесняясь его. В этом его необыкновенная ловкость подделываться под любое общество, … хотя в его одной голове было познания больше, чем все общество, вместе взятое».
Зато офицеров он не пропускал без замечаний по простым упущениям. Круто разделывался с высшими чинами. За небрежное обращение с нижними чинами как-то крепко досталось командиру конной казачьей бригады Цурухайтуя подполковнику Хилковскому и полковнику Ушакову. Обоим было высказано не показываться на глаза. Но по итогам командировок всем чиновникам и офицерам выдавались деньги, подарки и вещи, которых набиралось на вьюк для лошади.
Прознав, что на острове, близ станицы Толбузинской, имеется захоронение солдат, Муравьев поплыл туда на лодке, взяв с собой только юного ординарца Петю Богданова. На похоронном месте был мрачен, что-то шептал про себя, часто крестился. Собрал кости, растащенные волками из неглубоких могил, сложил их в одну яму, и стоя на коленях, засыпал руками останки. Вдвоем с ординарцем поставили условный крест, долго молились. На глазах Муравьева стояли слезы. Мало кто видел плачущего генерала, только останки павших солдат выдали его слабость.
После посещения захоронения он объяснил свое отсутствие поисками места для нового поселения, но не нашел. Разве что Перфильев осмотрит и найдет, добавил Муравьев. Сотнику Ивану Васильевичу Перфильеву, посланному лодкой впереди каравана, было поручено осмотреть луга до поста Кумары, выбрать место для поселения и поставить на нем условный знак. По нему поселенцы должны были остановиться и устраивать станичные дома.
***
С упоминанием фамилии Перфильева открылась отдельная веточка исторического повествования. Летом 1777 года в поселок Акша Забайкальского края вместе с другими ссыльными семьями участников пугачевского восстания прибыла Елена Перфильева, вдова казненного уральского атамана Афанасия Перфильева. С ней были сыновья, Павел четырнадцати лет и двое младших. Афанасий Перфильев был самым преданным и близким человеком Емельяна Пугачева. Вождь восстания, выступавший под именем убитого мужа Екатерины Второй, царя Петра Третьего, произвел Афанасия, своего первого заместителя, в генерал-аншефы, но Перфильев был схвачен и вместе с Пугачевым казнен на лобном месте в Москве.
Елена, вместе с подрастающими сыновьями, на высылке жила рыбным промыслом, пока Павел, женившись, не был направлен в составе Мангутского казачьего караула на монгольскую границу. В дальнейшем из тех караулов были созданы станицы Мангутская, Могойтуйская и Дурулгуйская, та самая, что была родиной Осипу Релкову, служившему ординарцем при генерал-губернаторе и его жене. В годы муравьевского правления в Дурулгуе было три улицы, Большая, что вдоль протоки Онона, и две покороче ей в параллель. Местность кругом изрезана мелкими горами, равнины нет, лишь пади да сопки, покрытые лесными рощами; по падям заросли кустарника. Павел в Мангутском карауле на казачьем круге был избран старшиной, а его подросший сын Василий, по всем статьям удалой казак, по взаимной горячей любви женился на красавице Дариме, дочери знатного и богатого монгола. Дарима отличалась редкой удалью и брала первые призы на конных скачках, стрельбе из лука и в приручении диких лошадей. Василий не отставал от нее.
Вскоре Василий стал начальником караула в Могойтуе, куда переехал с женой. Караулы представляли собой военизированные поселки, казаки следили за границей, чтобы монголы не ставили юрты на российской стороне, и занимались сельским хозяйством. В тех местах широкие прибрежные долины были богаты травостоем, позволявшим содержать огромные стада скота. Основную часть времени Василий проводил в разъездах по вверенным станицам. В обязанности входил смотр готовности к службе молодых казаков, состоявший в осмотре боевого коня, снаряжения, обмундирования. Имущество приобреталось в семьях новобранца, а взамен казаки освобождались от налогов. Проверялась и подготовка молодого казака, особенно искусство верховой езды, джигитовка и умение преодолевать препятствия с лошадью. Когда родился сынишка Ваня, отец сызмала брал ребенка на монгольские стойбища, и он отлично усвоил монгольский и бурятский языки. Подростком Иван научился управлять лошадью, с успехом окончил школу в Акше, затем отправлен в офицерскую казачью школу в Чите, а окончив ее, служил сотником в одном из казачьих полков.
В 1853 году Иван Перфильев, как образцовый офицер полка, возглавил отряд охраны генерал-губернатора Муравьева; он также исполнял обязанности переводчика, поскольку маньчжуры знали монгольский язык, но в походах повредил глаза и через пару лет был вынужден подать в отставку. Муравьев чрезвычайно высоко ценил офицера и оформил в пользование его семьи сто десятин пахоты и столько же покосных угодий. Участки были отведены в долине реки Мечига недалече от Могойтуйской станицы, в которой доживал последние годы Иван Васильевич. Эти участки до сих пор называются Сотничьими.
Старшая дочь Ивана Васильевича, Татьяна, вышла замуж за Виссариона Семенова, жившего в карауле Куранжа Дурулгуевской станицы и бывшего дядей Забайкальскому войсковому атаману Григорию Семенову, злейшему врагу Советской власти, главкому Восточным фронтом Белой армии. Атаман Семенов родился в той же Куранже, а начальное образование он получил в Могойтуйском двухклассном училище. Земляк. С установлением власти Советов дядя атамана вывез свою семью в Монголию, хотя никоим образом не был причастен к делам племянника. Но компетентные органы рассудили иначе, и по их заданию группа советских пограничников полностью уничтожила семью Виссариона Петровича, не пощадив четырех детишек.
Внук начальника муравьевской охраны, Федор Васильевич, в составе делегации Красноярского крайисполкома в 1936 году был отправлен в командировку в Японию, а по возвращению арестован и расстрелян за шпионаж в пользу посещенной им Японии. При его аресте были конфискованы все семейные реликвии, хранившиеся в роду с 1850 года: родословная книга, монгольский боевой лук, собранный из костяных пластин, и дорогая топазовая табакерка прадеда, Василия Павловича, а также казачья шашка деда, Ивана Перфильева, служившего при Муравьеве офицером охраны.
Другой внук муравьевского соратника, Василий Васильевич, успешно трудился в системе народного образования в Куранже и в Пасучей директором школы, воевал на реке Халкин-Гол, куда ушел добровольцем. Он и поделился своими воспоминаниями о богатой родословной Перфильевых, берущей начало с пугачевских времен. Его дочь, Наделяева (Перфильева) Татьяна Васильевна, 1953 года рождения, окончила Иркутский университет по филологии и ныне благополучно проживает в Иркутске. Ее муж, подполковник МВД Игорь Николаевич Наделяев, сформировал электронную версию мемуаров Василия Васильевича Перфильева и предоставил ее для нашей книги.
***
Сплав 1857 года для графа Муравьева был коротким и вызван необходимостью проводов на китайские переговоры Е.В. Путятина, проявившего способности в японских отношениях. Возня вокруг путятинского представительства понаделала в столице много шума, хотя Муравьев в письме Великому князю высказывал свое особое мнение: «Не мог скрыть от Вашего Высочества, что я и теперь не разделяю мнения о пользе посольства нашего в Пекин», а в письме Корсакову высказывал определенные опасения: «Путятин недурной человек, но жаль, что вмешался в Амурские дела, которым может и повредить». Не надеясь на успех его миссии, генерал готовил маршруты вторжения авангардов и основных сил в Маньчжурию и в Монголию, в которой намеревался установить российское покровительство двум монгольским княжествам. Не забывал он и о коварных англичанах, кои «неизменно желают нам вредить», и с ними «нет другого способа бороться, как сделать сухопутную угрозу на Индию и даже двинуться туда».
В Айгуне китайские чиновники рассыпались в любезностях, но пропуск в Пекин не выдали, и пришлось Путятину плыть на север, к морю, хотя надо было ехать на юг. Отправив дипломата, принялись за привычное дело. Из записок Корсакова: «Работа была спешная, старались до зимы построить жилища и обзавестись кое-каким хозяйством. Работая не покладая рук, казаки построили двенадцать деревень с пятью-шестью домами в каждой. В Усть-Зейской солдаты и казаки построили семьдесят пять домов. Везде была чрезвычайная теснота: в одной избушке теснились несколько семейств. Всего на Амуре водворилось русских людей три тысячи человек.
Ниже Усть-Зейской станицы дело шло значительно хуже, переселенцы прибывали поздно; они едва успевали до зимы кое-как сколотить жилища-плетенки, землянки. Ни огородов, ни полей не подняли. Большую часть скота, не имея возможность прокормить, забили в первую зиму. Положение переселенцев было тяжкое, в течение двух лет они получали только кое-как казенное довольствие и не аккуратно. По правде сказать, жилось первым заселенцам на Амуре жутко!»
От Усть-Зейского поста Путятина, направленного на китайские переговоры, отправили судном «Америка» для доставки в Пекин морским путем, тогда как Муравьев остался на посту в ожидании парохода «Лена» для возвращения в Иркутск. Ожидания парохода затянулись не на одну неделю и переполнили чашу генеральского терпения так, что он накричал на капитана Сухомлина сверх меры и отстранил его от капитанства. У того от переживаний пошла горлом кровь. Муравьев же, спешивший для поездки в Петербург, поплыл с другим капитаном, Моисеевым, который в спешке движения против станицы Албазинской посадил пароход на мель. Муравьев, проклиная все на свете, направился дальше бичевою на лодке под навесом, где можно было только сидеть или лежать. До Горбицы бичева велась людьми, черепашьим шагом. До Сретенска – уже лошадьми и быстрее. От Сретенска ехали тарантасом, десять верст за час.
***
Четвертый сплав, проводимый без участия Н. Муравьева и М. Корсакова, оказался неудачным. Четыре парохода потерпели крушение и затонули. Новичку Стерлигову поручили девяносто паромов со скотом, и он не справился с задачей. Скот и провиант, отправленные на нижний Амур, не были доставлены до места из-за позднего сплава; баржи и плоты, скованные льдами, пришлось разгрузить в станице Куприяновской. По всему Амуру ощущался недостаток хлеба.
Во имя исторической справедливости непозволительно было бы замолчать тяготы и беды, связанные с возведением новых станиц. Афиноген Васильев, сам бывший родом из известного нам забайкальского села Дурулгуй в книге «Муравьев-Амурский», над которой трудился в начале прошлого века, показал, почем фунт лиха при закладке на Амуре станицы Куприяновской.
С причаливанием к берегу на плотах переселенцев творилась суматоха.
- Куды приехали? – таращились дети на глухомань.
- Тут будем жить, - объясняли им матери.
- Так тут пусто!
- Так построим…
И начиналось такое, где нельзя было терять ни дня, ни часа. И так-то приплыли с потерями – не все плоты были прочно связаны и разваливались на плаву; тонул скот. На плотах с низкой посадкой скотина стояла в воде, болела. Доставленных лошадей, коров, овец сгоняли на берег и сразу на потраву. Сотенный распределял народ по работам, кому-то рыть печи на берегу для выпечки хлеба, другим валить тальник на постройку временных жилищ. Бараки утепляли корьем и камышом, подростки косили траву для крыш. Устроив бараки, брались за сараи для сушки кирпича, для которого копали и топтали глину. Женщины в легких обувках, ичигах, чарках или в олочах, копали гряды под огород, сажали картошку. Потом брались за покос.
Но не все дела зависели от людей. Избы, построенные на столбах, без всякого фундамента, были холодными, не сдерживали морозов. Поставки казенного продовольствия срывались, ели дубовые желуди, свирепствовала цинга, о каком здоровье тут говорить. Промышленных товаров никаких, маньчжуры, жившие на правом берегу, по приказу из Пекина с русскими поселенцами не торговали. Хуже всего, когда по незнанию местности под поселки выбирались затопляемые места. От муссонных дождей начинались наводнения, гибли посевы, имущество и скотина. Тогда начинай все сначала или перебирайся на новые голые места, где опять все сначала. Вернуться бы на родину, так тоже проблемно.
В итоге переселений Амурский конный полк распределился по гористой местности от Усть-Стрелки до Хингана. Бригада пеших казаков в четыре тысячи семей сплавлялась на протяжении трех лет, размещаясь по равнинам от Хингана до устья Амура. Казаки ставили жилища, поднимали пашни под озимые и яровые хлеба, заготовляли корма скоту и лес для усадебных построек. Пустыня обретала оседлый вид, начальный этап колонизации – позади. Из казаков-переселенцев образовано новое Амурское казачье войско, первая военная защита присоединенного края. В Благовещенске жители снабжались от соседства с маньчжурами, лес доставлялся сплавом с верховьев Амура, так что дома отстраивались красиво и чисто. Казармы солдат выглядели добротно, появилось строение Амурской Компании. Стоял амбар купца Юдина.
На путятинские проводы ушло целое лето, и не имелось у правительства средств для сооружения начальнику необозримого края сносного пароходика с достаточной мощностью котла. Тот же, что иногда появлялся на Амуре, пароход «Лена», вызывал лишь у маньчжур суеверный страх и признание могущества страны, у которой большие лодки могут не понятно как плыть против течения реки. Осенью 1857 года Муравьев с Амура уехал в Петербург, а оттуда за границу – лечиться. По собственному признанию брату: «здоровье мое в странном положении, ибо меня посещают такие припадки, что могут свести в могилу».
***
Супруги Муравьевы все более нуждались в отдыхе и лечении. Глаза Екатерины Николаевны плохо выдерживали ослепительную яркость сибирских снегов. Николаю Николаевичу не давала покоя раненая рука, тревожила кавказская лихорадка, сказывался и напряженный режим трудового дня. В конце 1857 года Екатерина Николаевна из-за болезненного состояния переехала во Францию, с тех пор супруги виделись урывками, когда Муравьеву удавались зарубежные поездки. Катенька уехала, а в Амурской области осталась станица Екатерино-Никольская, как символ пребывания в ней семейного союза Екатерины и Николая Муравьевых.
С ее отъездом, праздники в губернаторском доме приняли холостяцкий оттенок. «Завел вольные маскарады, на которых танцует рядом с лакеями и горничными, приглашает к себе актрис и воображает себя демократом», - вспоминала Анна Быкова, директриса иркутского Девичьего института. Закрутились любительские спектакли, вечеринки, литературные вечера, вокруг губернатора – сплошная мишура. Устраивал клубы, где пили, пели, играли в азартные игры, хотя сам в них не участвовал. Одиночество усугублялось отсутствием детей. Хозяйкой губернаторского дворца устроился не кто-нибудь, а сам Петрашевский, которого за резкую правдивость и злые насмешки побаивались и не жаловали в обществе. Муравьев прощал социалисту несхожесть мнений, тот и высказывал покровителю вещи, какие не могли говорить другие. Петрашевца Н.А. Спешнева поставил редактором газеты «Амур», получившей известность острыми настроениями. Любезничал с анархистом М. Бакуниным, сосланным навечно, и предоставил ему свободу передвижений, чем тот воспользовался, сбежав из Сибири за границу с нарушением данного честного слова; оттуда, впрочем, давал благоприятные отзывы о «сибирском узурпаторе».
Николай Николаевич разрывался между желанием выехать в Париж и необходимостью оставаться в Сибири для поддержания дипломата П.Н. Перовского, назначенного уполномоченным на российско-китайских переговорах в Пекине. Зная, что Перовский в союзе с генерал-губернатором Муравьевым, китайцы становились сговорчивее по двум причинам. Первая в том, что «цзянь-цзинь Мурафа» отрицательно относился к внешней английской политике и был решительно настроен «против всесветных грабителей англичан», что устраивало китайцев, познавших ужасы и кошмары опиумных войн. Вторая причина - в их уважительном отношении к личности Муравьева, олицетворяющего собой могущество России, надежность и порядочность ее международных обязательств и связей.
***
Меж тем, обстановка накалялась. В декабре 1857 года вышел декрет Богдыхана об отражении вторжения русских на Амур, а следом китайский Трибунал запросил российское правительство потребовать от Муравьева вывода всех прибывших на берег войск и переселенцев. «Глупые китайские хитрости» сердили Муравьева, считавшего внешний надменный тон Китая уловкой для прикрытия собственного бессилия. Отношения между империями ухудшились, многомесячные путятинские попытки войти в переговоры вконец заглохли, так и не начавшись. Китайцы ссылались на отступления русской стороной правил восточного протокола, толкли воду вокруг оказания вниманию посланнику, прибывшему без приглашения и требующего отношения к нему как сановнику высокой степени. Из дипломатического этикета, Путятину, месяцами находившемуся на борту парохода, китайцы устраивали прогулки по морскому берегу.
Был затронут вопрос о посещении вместе с Путятиным Удской стороны для ее осмотра к разграничению, где давно китайцами поставлены межевые столбы, «о чем уже не нужно трактовать». Так опять же цзянь-цзинь Мурафа завладел теми местами, и по китайским догадкам, без ведома царя. В конце концов, к Путятину на пароход прибыл китайский сановник и сообщил, что пошлет китайскую грамоту на Амур, генералу Муравьеву. Китай осознавал, что реальную силу на российском Востоке представляет едино Муравьев, его боялись и уважали, видели в нем представителя Императора России, не желая тратить время на разговоры с кем-то еще. Год потерян. В этой безрадостной обстановке князь Горчаков, глава министерства иностранных дел, предложил царю вернуть безнадежное Амурское дело в руки Муравьева.
Князь Иван Александрович Горчаков – прекрасная личность Российской империи, убежденный государственник. После ухода графа К.В. Нессельроде, отношения князя с которым никак не складывались, И.А. Горчакову поручили ведение иностранных дел, и он объявил решительные перемены в системе дипломатии, что принесло России пользу несомненную. Большой знаток Европы и мастер международных компромиссов, князь знал четыре языка, видел и учитывал во внешней политике непреходящую неприязнь Старого света к России, что не мешало ему обожать Италию.
Александр Ведров,
писатель, публицист,
(г. Иркутск)
Опубликовано в журнале "Голос Эпохи" №2/2021 |
