Архимандрит Константин (Зайцев, 1887–1975).
«Кончилась Россия», – так говорил в 1917 году в революционном Петрограде Кирилл Иосифович Зайцев.
«История – самоупразднилась... То был бунт против Истории», – писал почти полвека спустя в келлии Свято-Троицкого монастыря под Нью-Йорком архимандрит Константин.
«Можно находить темные стороны Исторической России, – размышлял на закате своей жизни о. Константин, – во все времена, в частности, в последние времена. Но одно можно с уверенностью сказать: пусть процесс обездушения был в ходу, но пока стояла Россия Императорская, она не только не принуждала к лжи, а служила Правде, преемственно являя собою все ту же высоким духом просветленную Историческую Россию. Олицетворением ее явился, в ослепительной духовной красоте, наш Последний Царь...»
Отец Константин видел Его: «...Я был на площади Зимнего Дворца в день объявления Великой войны – незабываем остался момент, когда в окне появилась Его фигура пред многотысячной толпой, заполнявшей все видимое пространство...» То был Царев «Вход в Иерусалим», а впереди ждала «Голгофа», на которую обрекли Его те, кто 20 июля 1914 года, в воскресенье кричал ему, вышедшему на дворцовый балкон: «Осанна!!!»
Обложка и титульный лист с авторской дарственной надписью первого отдельного издания очерка отца Константина «Памяти последнего Царя», вышедшего в Шанхае в 1948 г. (Первая публикация очерка была осуществлена в 1943 г. в харбинском журнале «Хлеб Небесный».) Собрание автора.
...И вот Царь-Мученик, Его Святая Семья, Их верноподданные – известные и безвестные людям (но не Богу) мученики – Святая Русь, пребывавшая с послепетровского времени в футляре Исторической Россия, – все это, подобно граду-Китежу, уходило – на глазах остававшихся в живых – в хладные воды Светлояра, в недоступные для оставленных на земле хрустальные глубины (для людей рационально мыслящих – в небытие).
Но самое трагическое заключалось в том, что Россия не поняла, не осознала, что же с ней случилось, «что в ее лице уходило из мiра». Она не испугалась и даже не вздрогнула!
«Это, – писал о. Константин, – однако, даже церковное сознание уже не ощущало! Чтоб в этом убедиться, достаточно вспомнить те первоначальные суждения о взаимоотношениях Церкви (вообще!) и Государства (вообще!), которые имели место на Соборе 1917 г. Применительно же к Царю, не только мысль об уходе Удерживающего в лице нашего Царя (чем определялся конец Вселенной!) не владела сознанием даже близких к Престолу людей, но и самая помощь Царю, если мыслилась кем конкретно, то только в форме обезпечения отъезда Его заграницу!!» («Православная Русь». Джорданвилль. 1970. № 4. С. 2)
Имея обыкновение проговаривать в своих передовицах в журнале «Православная Русь» некоторые свои важные идеи, архимандрит Константин сумел, кажется, еще только раз (свобода «на свободе» тоже не всегда свободна) обратиться к этой, безусловно, волновавшей его теме. (О том, как и кто мешал говорить и действовать в соответствии с совестью и данной каждым священником перед Крестом и Евангелием присягой, на примере известного священника Зарубежной Церкви о. Владимiра Востокова см. в наших комментариях к кн.: Митрополит Вениамин (Федченков). «“Послужи народу...” Два сорокоуста». Сост. С.В. Фомин. М. «Православный паломникъ». 1999. С. 288-302.)
«...Яркой иллюстрацией господства Лжи, – писал отец Константин, – является начальная стадия занятий Московского Собора 1917-1918 гг. В условиях формального упразднения Русского Православного Царства, Собор начал свои занятия в атмосфере совершенно недвусмысленного принятия этого факта: темой первоосновной Собора было установление церковного взгляда на новое, из факта упразднения Русского Православного Царства вытекающее, положение вещей!
Поддаваясь инерции якобы еще длящейся истории, Собор обратился к выяснению принципиально-отвлеченной концепции отношений Церкви и Государства в той новой эре Истории, когда уже нет места Русскому Православному Царю, в Его преемственной качественности Удерживающего.
И только с разгромом Собора, на его последнем, уже тайном, совещании, ликвидационном, 2/15 августа 1918 г. оказалась возвещенной Истина – для тех, кто способен ее воспринять в разрез с господствующей Ложью. Два положения, определяющих сознание Русского Православия, получили ясную формулировку.
Во-первых, Церковь отказывается от каких-либо суждений о своем будущем, почему в силе полной остается только вопрос о верности Церкви в ее исходной преемственности. Во-вторых, не имеет Церковь суждения применительно к современности и о гражданском сознании русского человека, и требует Церковь от каждого русского человека только одно: не действовать во вред истинной Церкви.
Другими словами Церковь, оставаясь в своей исходной преемственной подлинности, отчуждает себя от вновь возникающего мiра, а от русского православного человека, таким желающего остаться, требует только одного: осознания себя в верности Церкви именно этой, исходной, в своей преемственности сохранившейся и принципиально отчуждившейся от современного мiра. Пред нами идеология катакомбная!» (То же. 1971. № 1. С. 1-2).
Людям прежней России оставалось – доживание. Собственно таким Доживанием было, по словам архимандрита Константина, и само Белое движение (То же. 1970. № 4. С. 2). В этом доживании принимал участие и он сам.
Титульный лист первого издания известного сборника архимандрита Кон¬стан¬тина (Зайцева) «Чудо Русской истории. Сборник статей, раскрывающих промыслительное значение Исторической России, опубликованных в Зарубежной России за последнее двадцатилетие». Джорданвилль. 1970. 316 стр.
Сразу же после октябрьского переворота, «мгновенно, не теряя не только дней, но даже и часов», К.И. Зайцев покинул родной Петербург, выехав «по инерции аппарата, еще по служебному ордеру, в купе первого класса». В Москву он прибыл в самый разгар юнкерского восстания. Неделю он прожил, словно в осаде, в «родственно-близком» ему доме, в особняке на Воздвиженке. То была семья его начальника Николая Николаевича Авинова, ставшего впоследствии его другом. Именно по его предложению Кирилл Иосифович выехал в Сибирь к Колчаку помочь в организации продовольственного дела.
Ехать пришлось через Юг России, где Зайцев, по его словам, «застрял», вошел в Белое движение, а впоследствии и эвакуировался вместе с Врангелевской армией.
«Отсюда начался период, – вспоминал он, – когда я “принимал” революцию, считая, что надо, – в частности, в земельном вопросе, – уступить революции, чтобы, возвратясь к нормальной жизни, умеренной революцией погасить большевицкую. Революционное продолжение Столыпинской реформы – вот, в сущности, к чему сводилась эта идеология. Духовная сущность бунта временно утаилась от меня. Померкло во мне даже сознание священной сущности Самодержавия» (Архим. Константин «Чудо Русской истории». С. 135).
Так продолжал думать Кирилл Иосифович и в первые годы эмиграции.
Обосновавшись в Праге, в качестве приват-доцента он читал курс административного права на Юридическом факультете. Одно лето он работал в Вене, в библиотеке, оставшейся от известного русского историка Бильбасова. Результатом предпринятых исследований явилась подготовленная им книга, посвященная нашему дореформенному земельному строю, принятая к напечатанию Пражским научным институтом, но так и не увидевшая свет.
Вернувшись к научной деятельности, Зайцев готовился уже к магистерским экзаменам, но тут в его судьбе происходит еще один резкий поворот. Он едет в Париж к П.Б. Струве, который пригласил его руководить возникшей там газетой «Возрождение».
Там, во французской столице, в 1930-м в жизни Кирилла Иосифовича произошло еще одно важное событие: он соединил свою судьбу с Софьей Артемьевной Авановой, камерной певицей, приобретшей позднее, не без влияния супруга, вкус к писательству.
Родилась она в Петербурге в армянской семье, окончила там же в 1916 г. гимназию Императрицы Марии Феодоровны. Оказавшись на юге России, эвакуировалась в Константинополь, затем переехала в Прагу, где пела в русском хоре. Потом училась пению сначала (1922-1924) в Берлине, а потом (1925-1930) в Париже.
Софья Артемьевна Зайцева (6.2.1899–24.8.1945).
Сотрудничество со Струве оказало на Зайцева заметное влияние. Внук основателя Пулковской обсерватории, сын губернатора, Петр Бернгардович был марксистом, автором манифеста РСДРП; впоследствии он порвал с левым движением.
Первая встреча Струве и Зайцева, профессора политэкономии и студента экономического отделения, произошла в Петербурге в стенах Политехнического института. Тесное общение, уже не учителя и ученика, а сотрудников, произошло во время Великой войны в ходе работы Особых Совещаний, а затем продолжилось на Юге России в годы гражданской войны. Сотрудничество, подтвержденное долгими годами совместной работы, не прервалось и в эмиграции (См.: П.Б. Струве «Дневник политика (1925-1935)». М. «Русский путь». 2004. По указ.).
Впоследствии, после ухода в 1927 г. П.Б. Струве из «Возрождения», К.И. Зайцев становится редактором нового органа печати, созданного Петром Бернгардовичем, – «России и Славянства» (1928-1933).
Ко времени его работы в «Возрождении» относится знакомство Кирилла Иосифовича с известным русским философом И.А. Ильиным (1883–1954), с которым он переписывался. Недавно были изданы письма Ивана Александровича: ранние (1925-1926) – К.И. Зайцеву и поздние (1951-1954) – архимандриту Константину (И.А. Ильин. Собр. соч. Дневник. Письма. Документы. (1903-1938). М. 1999; И.А. Ильин. Собр. соч. Письма. Мемуары. (1939-1954). М. 1999).
«Зайцев, – пишет о нем знавший его в то время писатель-эмигрант Р. Гуль, – был человек острый, умный, образованный […], страстный антибольшевик…» (Р. Гуль «Я унес Россию». Т. II. Нью-Йорк. 1984. С. 33).
Следует подчеркнуть: вопреки утверждениям целого ряда исследователей о том, что позиция Струве в эмиграции в основном-де не подвергалась существенным изменениям в рамках исповедуемого им т.н. «либерального консерватизма», мягко говоря, неверна.
При всем своем западничестве (и одновременно антикоммунизме) Струве был человеком по-своему цельным и честным. Он не мог не осознавать своего личного вклада в дело уничтожения Российской Империи. Умел он грешить, но – ничего не скажешь – умел он и каяться.
В 1934 г. в одной из эмигрантских аудиторий В.В. Шульгин читал лекцию, в которой он рассказывал о своей роли в революции. Во время последовавшей вслед за лекцией дискуссии присутствовавший на ней Струве заявил, что у него по существу есть лишь один повод для критики последнего Императора, а именно, что Тот был слишком мягок с революционерами, которых Ему следовало бы «безжалостно уничтожать».
Шульгин с улыбкой спросил, не считает ли Струве, что и его тоже следовало бы уничтожить. – «Да! – воскликнул Струве и, встав со своего места, зашагал по зале, тряся седой бородой. – Да, и меня первого! Именно так! Как только какой-нибудь революционер поднимал свою голову – бац! – прикладом по черепу». – Он так разволновался, что председательствующий, опасаясь за его здоровье, закрыл дискуссию («Новое Русское Слово». 19.10.1969. С. 7. Письмо Н. Боброва издателю. Информация почерпнута у Н.Д. Тальберга. См. также: R. Pipes «Struve: liberal on the right». Harvard; London, 1980. Р. 398).
После этого точнее понимаешь слова, сказанные Струве К.И. Зайцеву как раз в эти годы: «Знаешь, для того, чтобы слова производили впечатление, нужно только одно: нужно, чтобы за слова, которые ты говоришь, ты способен был умереть!» («Православный Путь». Джорданвилль. 1970. С. 43).
«Пора бросить глупые и пошлые речи, – писал Петр Бернгардович в “Возрождении”, – о какой-то “ограниченности” и “бездарности” Николая II. Это был в некоторых отношениях незаурядно одаренный человек, с исключительной памятью, с Царственным искусством – обращения с отдельными людьми» (П. Струве «Александр I Благословенный и Николай II Замученный. Столетие смерти Александра I» // «Возрождение». Париж. 1925. № 31. 3 декабря).
Эта статья П.Б. Струве 1925 г. сильно возмутила слывшего монархистом А.И. Гучкова (на деле являвшегося личным врагом Государя). «Струве пишет о Царе, – брюзжал Александр Иванович, – как о необыкновенном человеке, как о разумном правителе и т.д., но ведь Струве, так же как я, прекрасно знает, что это неправда. И все-таки пишет. Зачем?» (Р. Гуль «Я унес Россию». Т. II. С. 32).
Петр Бернгардович Струве (1870–1944).
«Начав жить “как все”, – писал о Струве Зайцев, – П.Б. рано познал мерзость революции. Быв ее знаменосцем, он растоптал это знамя, распознав его сущность, именем свободы утверждающую насилие. Духовный рост его определялся в значительной мере отталкиванием от углублявшейся революции, заставлявшей П.Б. все глубже проникать в природу ее зла. Чем оно было прикровеннее, тем с большим пафосом обрушивался он на него. Он смело боролся с ней, как с внешней силой, он так же смело обличал ее соблазны внутренние. Отсюда его борьба с народничеством, с евразийством, со всякими формами сменовеховства или “приятия революции” (не могу тут не вспомнить и одну его полемику со мною, в которой он был всецело прав!)
Тут же раскрывалась ему по-новому и положительная картина действительности: он все лучше, полнее и ярче видел подлинную Россию, став уже не просто проповедником “Великой России”, а апологетом оболганного русского “царизма”. Достаточно вспомнить дело уже последних лет: реабилитацию Императора Николая I! Он стал на службу идеи восстановления Исторической России. Он любовно изучал ее – что было, по-видимому, последней его научной страстью. Смерть оторвала его от грандиозного труда. Мы ждем опубликования его сколько-нибудь завершенных частей...» («Православный путь». Джорданвилль. 1970. С. 46-47).
Об этих последних трудах своего старшего сотоварища К.И. Зайцев узнал, вероятно, лишь из переписки со Струве, ибо к тому времени он уже находился в Харбине, в пределах, как говорили его жители, Желтой России.
В 1935 году его пригласили профессором политэкономии (на Русский юридический факультет Харбинского университета), каковым он и состоял в 1936-1938 гг. Именно здесь Зайцев, по его собственному признанию, «впервые приблизился к Церкви».
В эти годы он заново отредактировал свою старую работу о земельном строе, отдельные части которой печатались в местной периодике. Был создан ученым и другой, к сожалению так и неопубликованный, большой труд «Московская Русь как явление духовной культуры». Там, в частности, приводилось замечательное суждение известного писателя-этнографа XIX века С.В. Максимова, которое Зайцев передает следующим образом: «Русский народ – особый народ. И живет он таким строем жизни, который общего не имеет с Западом. Живет он укладом, который имеет много общего с древним Израилем. Он не знает частной собственности, как не знал ее Израиль. Там только временным могло быть обладание землей – и это был принцип общий. И наше отечество не знало частной собственности абсолютной, а все владели землею временно и условно. Убеждение, что так и должно быть, по наблюдениям Максимова, живет в сознании русского народа глубоко и прочно».
В конце 1930-х годов К.И. Зайцев служил у японцев по Министерству иностранных дел. В его обязанности входило читать международную прессу, которую выписывали по его указаниям, и осведомлять о том, что́ он считал важным. Темой его бесед с молодыми японскими чиновниками была русская культура.
Супруга Кирилла Иосифовича, Софья Артемьевна, выступала с сольными концертами, пение ее можно было часто слышать в передачах харбинского радио; выезжала она и на гастроли в Токио.
А еще – она писала. С.А. Зайцева – автор трилогии о детстве и отрочестве.
Первая «Детскими глазами на мiр» выходила дважды: Харбин. Тип. Н.А. Френкеля. 1937; 2-е изд.: Шанхай. Тип. «Заря». 1947.
Вторая «У порога в мiр» также печаталась два раза: Харбин. 1942; Шанхай. Тип. «Заря». 1947. Третья, «Путь чрез мiр», один раз: Шанхай. Тип. «Заря». 1946.
Третья повесть и оба переиздания первых двух вышли уже после смерти Софьи Артемьевны, скончавшейся от туберкулеза легких 11/24 августа 1945 г. в госпитале Православной миссии в Китае Бэй-Гуань (Северный приют или подворье).
Продолжение следует.
