В своих записках Корсаков осветил еще одну главу из жизни Муравьева, а именно – увлечение мадам Буссе. Объяснение тому делу друг нашего героя видел в том, что завершение исторической задачи не дало Муравьеву желаемого настроения: «Он испытывал разлом равновесия духа: не было уже перед ним великой цели. Освобожденные от напряжения силы томили…». Так писатель, закончивший большой литературный труд, испытывает сожаление от расставания с творческим процессом. Он лишается глубокой душевной радости от художественных находок, от точного решения образов или верного изложения идеи своего произведения. «В изменившихся условиях преобразовывается чувствительность», - развивается мысль в корсаковской записке, - с присоединением Амура ослабела великая цель, направленная вовне, и заменилась «центростремительной влюбленностью». Николай Николаевич хотел с кем-то разделить свое счастье и славу, а вместо всего того страдал от разлуки с женой, жившей последние два года в Париже.

По всему пути Н. Муравьеву пелись дифирамбы, в городах и местечках поменьше устраивались балы, произносились тосты и хвалебные речи. Граф Муравьев находился на вершине славы и могущества. Но нужна ли ему эта праздничная мишура и льстивые маскарады, если он шел к цели, зажигая огни в своем сердце ради совести и Отечества, а не ради корысти и карьеры? Его честная натура, не терпящая фальши и показного лицемерия, противилась чинопочитанию и в глубине протестовала. Десятилетием раньше, по первому приезду в Красноярск, он, Муравьев, холодно прошел мимо встречающей местной знати, не отведав преподнесенного по обычаю хлеба-соли; без приветствия, зная, что представляли собой угодливые чиновники и купцы. Не те ли фигуры сегодня малевали пышную картину торжественных встреч по подходящему случаю?

Где оно, чистосердечие, мыслями о котором граф Муравьев делился с автором приведенных выше записок: «Мое желание – углубляться в человеческое сердце… познать истину во всей ее наготе!». Такая истина и явилась генералу накануне приезда в Иркутск с сообщением о том, что в сибирской столице его ждет грандиозная встреча, для которой иркутский губернатор Венцель приказал срочно соорудить на Амурской улице Амурские ворота. Весь город в радостном ожидании. На вопрос, откуда в городе взялась Амурская улица, было пояснено, что прежняя Заморская и стала по случаю торжеств Амурской.

Весть принесла прехорошенькая мадам Буссе, жена близкого сподвижника Муравьева, которая выехала навстречу на почтовой тройке с букетом роз для мужа и графа. Очаровательная веселушка с волосами цвета льна, пышной косой с крупным белым бантом, возлегавшей по высокой груди, и с васильковыми глазами озарила генеральские будни, явившись Муравьеву лучшим объектом для сердечных исследований. Им задан отсчет с двадцатого августа исторического 1858 года.

- Мадам, как мне приятна Ваша предупредительность! Но эти чопорные встречи вконец надоели, - посетовал генерал.

- Так поедемте лодкой, по Ангаре, - нашлась изобретательная мадам.

Предложение оказалось пригодным. Им и воспользовалась святая троица, спустившись с Байкала по Ангаре к губернаторской резиденции, оставив чинную городскую депутацию с длинным носом в томительном ожидании перед Амурскими воротами. То-то досада услужливому генералу Карлу Венцелю, соорудившему въездные ворота для покорителя амурских земель! Мадам Буссе находилась в полном восторге от затеи, заразительно хохотала и притоптывала ножкой от нахлынувших чувств, представляя себе одураченную городскую свиту, оставшуюся не у дел, тогда как она, одна из всех, устроила герою Отечества самый радушный прием. Так и поступили, но встреч избежать не удалось.

По условию с городскими властями, архиепископ Иркутский Евсений прибытие Николая Николаевича ожидал в кафедральном Богоявленском соборе, а на соборной колокольне шел благовест в большой колокол. Муравьев, как истинный верующий, отправился из дома в Собор, где собрались начальствующие лица в полной форме и много публики. Евсений встретил графа у входа, сказал приветствие и отслужил благодарственный молебен. Собравшаяся кругом Собора публика приветствовала явившегося им героя века громкими криками «ура» и сопровождала восторгами до самого дома. Вечером город сиял иллюминациями, военные музыканты против штаба из горящих плошек составили надпись «Амур наш». Началась череда праздников, роскошных обедов, фейерверков и прочее.

***

Следом за мадам Буссе и епископом Евсением Н. Муравьева поздравил Император, который возвел виновника всеобщего торжества в графское достоинство с присоединением к фамилии названия «Амурский». В царском репринте Муравьев читал: «Граф Николай Николаевич! Вы оправдали доверие Наше неутомимыми трудами на пользу и благоустройство вверенной управлению Вашему Восточной Сибири. Просвещенным действиям Вашим обязан этот край началом своего гражданского возрождения; благоразумными и настойчивыми мерами, Вами принятыми, упрочены мирные сношения с соседним Китаем и заключенным Вами трактатом дарован Сибири новый торговый путь по реке Амуру, служащий залогом будущему промышленному развитию государства». Увидел Государь в муравьевских деяниях будущее промышленное развитие державы, за что ему честь и хвала.

Айгунский договор открыл деловому миру захватывающие перспективы. Отношения с купечеством улучшились. От прежних конфликтов мало чего осталось, да и предприниматели были уже приструнены. В зале благородного Собрания состоялся роскошный обед, который граф принял, утвердив примирение с купечеством. Золотопромышленник Соловьев для исследований Амура и сплава по реке внес существенные пожертвования и не прогадал, открыв в Приамурье богатейший прииск Соловьевский. В первом сплаве участвовал красноярский городской голова П.И. Кузнецов, а в четвертом иркутский купец И.Я. Чурин исполнял доставку военных грузов из Читы по амурским постам и станицам. Через пару лет хваткие иркутские купцы застолбили амурский рынок.

Торжества продолжались. Баснословные слухи о богатствах Амура снискали Муравьеву славу и полную поддержку. Стоило ему чуть переменить к кому-то отношение, и от того отворачивалось все общество. И снова государственный муж ищет чувственные вознаграждения в обществе с мадам Буссе. В октябре герой Амура устроил званый бал в губернаторском дворце, где он, выпускник Пажеского корпуса, блистал первым танцором. На первую кадриль приглашена мадам Венцель, иркутская губернаторша, за ней черед других важных дам, каких нельзя обойти вниманием. Мадам Буссе вся в трепетном ожидании. Но вот граф в генерал-адъютантской форме, при золотых аксельбантах, приглашает ее:

- Вы думаете, я о Вас забыл?

- Нет, я не думала, - но тут же вырываются слова признания, - Я ждала! Я так счастлива!

Трогательные разговоры в танцах с голубоглазой блондинкой, и полковнику Буссе поступило новое задание заказать две тройки лошадей для поездки в пограничную Кяхту в сопровождении его и с супругой.

***

С упрощением правил пограничной торговли отношения графа с кяхтинцами прояснились, как это бывает после короткой весенней грозы. Еще не рассеялись грозовые облака, а яркие снопы солнечных потоков неудержимо пробиваются сквозь них, наполняя пространство ликующей жизнью. Воздух свеж и напоен звенящими чистыми настоями, какими дышится легко и полной грудью в ожидании каких-то чудесных явлений. Кяхта, звавшаяся городом миллионеров, по их числу, стала в период ее расцвета одним из привлекательных и интереснейших малых городов империи, средоточием четырех культур, русской и бурятской, китайской и монгольской. Многие здания отличались монументальностью и богатством. Здесь издавна хаживали знаменитые путешественники.

Веками назад посол московский в Китае Спафарий сделал заключение: «объезжать Байкал кругом нельзя потому, что величина его в длину и ширину и в глубину велика есть, а глубину многажды мерили сажень по сту, а дна не сыщут». Еще хуже «зимнею порою по Байкалу подо льдом шум и грохот великий, будто из пушки бьет, где пучина большая». Учитывая тягостную картину дороги, Екатерина Великая в конце восемнадцатого века утвердила смету на строительство дороги в южное Забайкалье от Култука, южной точки озера, на Кяхту в обход Байкала. Путь лежал через высокий и мрачный хребет Хамар-Дабан. Высокие скалы хребта с их глубокими ущельями и крутыми склонами, броды на быстрых реках, каменистая, а местами болотистая почва открывали дорогу только в летний сезон. Зимой дорогу заносило снегом, и некому было ее расчищать.

На пути – высокий голец с крутыми склонами, на который приходилось подниматься узкой петляющей дорогой, огражденной перилами; как бы тут не сорваться под откос. Обочины укреплены камнями. С высотой крутизна возрастала, дорога каменистая шириной в три метра, где не могли разойтись встречные повозки. Над кручами рубились кедровые ряжи и засыпались камнями. «Природа хороша дикой суровостью, необузданной силой, она словно застыла в грозном величии своего превосходства над путниками», - так уже в советские времена отзывался о крае О. Маркевич в экспедиции, устроенной Иркутским Обществом охраны памятников истории и культуры.

Через быструю речку Посетительскую экипажи переехали по мосту, положенному по речным валунам. Мостовая кладь тянулась на полсотни метров и была срублена «в замок», без скоб. Ближе к границе, по низинам, тракт выходил на заболоченную местность, где дорога укреплялась гатью, а дальше наших путников поджидал пограничный городок.

Кяхта основана в начале восемнадцатого века как деревянная крепость, внутри которой были поставлены тридцать две избы для купцов и гостиный двор с лавками и амбарами. После заключения Нерчинского договора здесь был построен Троицкосавский острог, ставший при поддержке Петра Первого центром русско-китайской торговли; здесь проходил знаменитый китайский чайный путь. Торговля велась меной товаров, валюта не применялась. Кроме чая, китайцы поставляли ткани, скот и табак в обмен на сибирскую пушнину, кожу и ревень для лекарства. В процветающей Кяхте селились богатые купцы, дома строились по типу иркутских, когда от земли выкладывался каменный подвальный этаж (подклеть), а вверху его возводилась горница из дерева.

Не удивительно, что городок стал Муравьеву излюбленным местом отдыха и забвения от праведных трудов, где общество приличествовало центру международной торговли. Губернатор приезжал к кяхтинцам покутить, кокетничал с ними, посмеивался над таможней, бастионы которой он когда-то рьяно защищал, а позже добился свободной торговли. На обедах с купечеством ему возносились чувства признательности и благодарности, порой в простых, но душевных стихосложениях:

Сибирь с надеждой несомненной

Глядит на рдеющий восток,

И ждет, что труд твой вдохновенный

Богатствам нашим даст исток…

В Кяхте процветала культурная жизнь. Здесь часто бывали и жили декабристы. Знакомство с городом у наших гостей началось с посещения Успенской церкви, возведенной за год до приезда губернатора. Немногим раньше создан инструментальный оркестр, который играл на балах, учиняемых Кяхтинским коммерческим собранием. Муравьев сообщал М. Корсакову: «Кяхта была рада моему приезду и дала бал, на который собрались туземцы, и я сам протанцевал лицом к лицу с Буссе восемь кадрилей сряду. Это было нужно, чтоб оживить тамошние женские собрания».

***

В разгар бала раздалась музыка, заставившая содрогнуться и замереть сердца прибывших высоких чиновников. Широкая и свободная, торжественная и величавая, она с первых аккордов вознеслась к своду залы и выше, и дальше уже звучала над землей, заполнив и подчинив себе все сущее и живое, и уже не было завороженным слушателям ничего иного, кроме этой слаженной, могучей и захватывающей мелодии. Но это было не все! К мелодии подключился великолепный церковный хор из мужских голосов:

Славное море, священный Байкал,

Славный корабль, омулевая бочка,

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко…

С песней стали собранными в едином восприятии музыка и ее смысловая составляющая. Самая жизнь, большая, вечная и мудрая, заявила в ней о себе, заставив ощутить каждого частицей великого и недоступного мира; и тогда пришельцы с Байкала снова увидели себя на священном озере-море. Но что за песня, подлинный Гимн Сибири, и откуда она взялась здесь, на сибирской окраине? И при чем тут омулевая бочка? А песня, потрясшая ум и слух иркутских гостей, начиналась со стихосложения Дмитрия Давыдова «Думы беглеца на Байкале», опубликованного здесь же, в местной газете с умилительным названием «Кяхтинская стрекоза».

Родом из енисейского Ачинска, двоюродный племянник героя Отечественной войны двенадцатого года, поэта-партизана Дениса Давыдова, автор совсем молодым человеком, восемнадцати лет, приехал в Иркутск, где блестяще сдал экзамены экстерном за гимназию, получив право поступления в столичные вузы, но его манили глухие сибирские места. Романтик. Тридцать лет романтик преподавал в уездном училище, увлекшись поэзией, иначе какой же он романтик. Но автора знаменитой песни отличала еще и энциклопедическая ученость, знание нескольких восточных языков. Он написал поэму «Покоренная Сибирь» о подвигах Ермака и другие произведения. Не случайно, а по заслугам, Давыдов вошел и плодотворно работал в Сибирском отделении Императорского географического общества.

В середине пятидесятых годов безвестные нам заключенные Нерчинских рудников положили стихи на музыку, потрясшую в Кяхте воображение иркутских гостей, затем и принесшую автору известность в России и за рубежом. В текст внесены изменения, убраны не совсем удачные куплеты, она стала наполовину короче и выразительнее. Песня стала народной. В интервью петербургской газете «Золотое руно» Дмитрий Давыдов объяснялся по мотивам рождения песни: «… беглецы с необыкновенной смелостью преодолевают естественные препятствия на дороге. Они идут через хребты, переплывают огромные реки на обломке дерева, и были случаи, что они рисковали переплыть Байкал в бочках, которые находят на берегах моря». Стало быть, строки из песни о славном корабле, об омулевой бочке, подгоняемой баргузинским ветром, имеют фактическое подтверждение. Для одоления моря ветер с долины одноименной реки должен господствовать долгое время, и надо было звериным чутьем уловить наступления порыва. Но каков колорит жизни сибирских бродяг!

… Оживив женскую жизнь Кяхты, граф вернулся в Иркутск, откуда сообщал о своих настроениях опять тому же Корсакову: «Я положительно один; кроме подчиненных, нет никого. Раз-два в неделю езжу к Венцелям. Занимаюсь очень много – в этом еще мое спасение». Записки Корсакова дают представление о личности Николая Муравьева. Ему ли, двоюродному брату, другу и верному соратнику, не знать ход мыслей и тайные движения муравьевской души? Частые и откровенные беседы, их обширная переписка открыли Михаилу Семеновичу глубокую и разностороннюю натуру Николая Николаевича.

- Как лучше достигнуть цель: продуманным расчетом или быстрым напором? – спрашивал Корсаков, уверенный в ответе по второму варианту.

- Лишь осторожными и умелыми действиями можно достичь больших целей, - к полной неожиданности собеседнику, отвечал Муравьев.

Но вот другое замечание Н. Муравьева: «Мой разум всегда глядит назад, на прошлый опыт, ум решает задачу настоящего момента; мое воображение устремлено в будущее, но разум держит его в поводу. Я его держу, как кавалерист хорошего коня в сбруе». Согласимся, что на подобную философию мыслительной деятельности способен человек исключительных способностей.

Еще одна грань поведения Муравьева, раскрытая в записках: «поступал, как пароход в море, он по обстоятельствам менял свое направление то вправо, то влево, но общее направление было одно и то же: к добру». Автор сокровенных записок отмечал также, что Муравьев много читал военных, исторических и научных книг, которые ему выписывала Екатерина Николаевна из Франции. Она следила для него за европейской философией, литературой и наукой. Корсаков отмечал его абсолютную простоту в поведении, никакой манеры, всегда был самим собой. Добавим здесь от себя, что ему не надо было казаться гением, он им был.

***

Зима 1858 года внесла графу нравственное успокоение итогом большого труда. Он предстал окружению гуманным правителем, отбросив деспотические замашки, и настолько обворожил людей любезностями, что позабылись прежние дерзости, и все в восторге восхваляли его добрые качества.

Из Пекина пришло сообщение об утверждении Богдыханом положения Айгунского договора относительно границы от Уссури до морских портов и об учреждении торговли на Амуре. Какая удача! Китай готов расстаться с Уссурийским краем! Но как понять молчание Петербурга? Муравьев в отчаянии: «Весьма странно, что в Пекине признают границей нашей по Айгунскому договору реку Уссури, а Министерство иностранных дел допускает нам один только левый берег Амура». В другом письме, Корсакову, читаем: «… лучше совсем Амур потерять, чем подчинить обще-существующему у нас порядку или оставить представления мои без быстрого необходимого движения». Для быстрой связи с центром губернатор просил установить телеграф, но безуспешно. С длительным отбыванием Великого князя Константина Николаевича за границу Муравьев полагал, что лишается последней поддержки, без которой не видел смысла дальнейшего пребывания в Сибири. Великий князь ответным письмом из Ниццы пытался развеять эти сомнения: «Сам Государь имеет к Вам полное доверие и высоко ценит Вас… Я имею полное убеждение, что для преуспения Амурского края необходимо, чтоб Вы еще долго оставались в Сибири. Всякое новое лицо не может иметь ни Вашего знания дела, ни Вашей опытности, ни горячей привязанности к краю, ни того веса, который Вы имеете в Петербурге, несмотря на всех недоброжелателей». Князь просил графа не терять энергию духа, уверяя, что на него, Муравьева, смотрит и Европа, и Америка. Как не смотреть на Преобразователя восточных земель! Но не только Европа, а вся Россия возбудилась толками и спорами, порицаниями и хвалой в адрес «восточного Петра». Ожесточилась клевета, но и слава достигла необычайных размеров, со всех концов империи шли поздравления и благодарности, писались стихи и учреждались стипендии его имени.

В подтверждение письму Великого князя, Государь утвердил все представления Муравьева, касавшиеся обустройства Амура, что внесло их автору воодушевление и положительный настрой к работе. Признавалось необходимым обширное заселение не только по амурской линии, но также реки Уссури, что дало повод завистникам к новым обвинениям графа в нереальности его планов и поспешности действий. В очередной статейке уже знакомый нам Завалишин писал: «… эта быстрота только пособит быстрее скатиться в пропасть!» Завалишин искал любые зацепки, чтобы очернить творца истории: «… переселенцы оставались долее двух лет на казенном продовольствии и задолжали в казну. Вот и говорят, что они лентяи». Муравьев же переносил успешный опыт присоединения Амура на Приморье. Его стратегический план ставить соседнее государство перед фактом российского освоения пустующих территорий оказался самым действенным средством.

Следующую ядовитую стрелу Д. Завалишин, прознавший о намерении Муравьева подать в отставку, направляет напрямую в адрес генерала: «… были люди, которые объявляли, что теперь уже все сделано, что они могут удалиться, потому что теперь «всякий» может продолжить. Расчет тщеславия был, конечно, не дурен: пойдет хорошо, честь останется за нами; пойдет дурно, – это от того, что не мы продолжаем». Завалишинские статьи печатались в центральных журналах и «произвели большую сенсацию, поселяли во многих разочарование в новой окраине. Представляли в самом невыгодном свете Муравьева» (Сукачев).

***

Приглашенная генерал-губернатором «золотая молодежь» тоже подводила покровителя. Многие из ее представителей вели себя высокомерно по отношению к местному обществу, вызывая нарекания и создавая излишних недоброжелателей губернатору. Местные прозвали приезжих «навозными», с намеком на двойной смысл слова при перестановке в нем ударения. Еще и прогремела нашумевшая «иркутская дуэль» между муравьевским фаворитом Ф. Беклемишевым, заведующим Отделением отчетности Главного управления, с чиновником М. Неклюдовым, которая окончилась смертью последнего. О дуэлянтах отзывы разные, то за одного, то за другого. Если их совокупить, то получается, что один другого лучше. Беклемишева, похоже, Муравьев готовил в губернаторы, но криминальная история заставила того выехать из края. Неклюдов известен и тем, что при заселении Читинского тракта брал взятки, якобы, но не деньгами, а крестьянскими девицами. Ему и взятки гладки. Все же, в общественном мнении явно предпочтительнее смотрелся Неклюдов.

К похоронам Неклюдова анархист Петрашевский подготовил провокацию, испросив у К. Венцеля ритуальный пригласительный билет, и широко распространил его распечатки по всему Иркутску. Население приняло их за официальное приглашение, и похороны превратились в демонстрацию против губернатора и методов его управления. Оппозиция, свившая при Руперте доходное гнездышко и разгромленная Муравьевым, поддержала протестную акцию. Организаторы и участник дуэли, признанной, по сопутствующим обстоятельствам, убийством, были осуждены даже с утверждением решения Сенатом, но прибывший из поездки Муравьев повернул дело вспять, придав похоронной демонстрации явно политический характер, и добился отмены постановления с привлечением судей к уголовной ответственности за неправосудие. Эта неприглядная история вновь уронила Н. Муравьева в общественном мнении, но прощальный обед Беклемишева был многолюден; катались на санях, пляски затянулись за полночь и в заключение все дамы перецеловали Николая Николаевича, словно они прощались не с дуэлянтом, а с ним; и даже чересчур, «по-масленичному».

В той дуэли выявилась еще одна жертва, близко затронувшая Николая Муравьева и лишившая дружбы, которая могла стать ему опорой в жизни. Речь идет об иркутском полицмейстере Сухотине, знавшем о разразившемся конфликте, но не предотвратившем дуэль, за что он был переведен в Читу командиром Забайкальского казачьего полка. Высылка оказалась опальному полицмейстеру смерти подобной. Он не только утратил товарищеские отношения с генерал-губернатором, но и потерял любимую женщину, с которой пришлось расстаться, покинув Иркутск. Сухотин поднялся на скалу, высившуюся над рекой Ингодой в читинском пригородном селе Титово, и застрелился. В блестящем гвардейском кавалеристе граф потерял верного друга, а читинские жители на первое число мая долго посещали «Сухотину могилу», уже плохо представляя себе, в чем состояла трагически завершившаяся романтическая история. А может быть, посещают и по сей день.

***

Еще одна заноза Муравьеву – революционер Петрашевский, отстаивающий идеи утопического социализма и осужденный на сибирскую каторгу. Переведенный в Иркутск, социалист-утопист организовал газету «Амур», приобщаясь к делу Муравьева, но в силу несности отношений с властями он не раз переселялся с места на место уже по Енисейскому краю. Исследователи считают, что суетливый и нервозный образ Верховенского в романе «Бесы» Ф. Достоевский писал с Петрашевского, ставшего находкой писателю, чтобы слепить из него образ мелкого беса, подталкивавшего людей к мракобесию.

Можно было не останавливаться на завалишинских писаниях, если бы они не имели спрос в стане хулителей, завистников и врагов графа Муравьева. И не только в низах, но и в верхах. Если читателю помнится образ слона, спокойно и деловито шагающего к намеченной цели, то можно обратиться к басне Крылова о слоне, облаянном моськой. Озабоченные собственной незначительностью и мелкотой, честолюбивые критики мечтают отметиться в истории нападками на великанов. Так и здесь, травля сибирского правителя не утихала, а переселение принимало необратимый характер, несмотря на продолжающиеся трудности и сбои всякого рода.

Трагедия графа Н.Н. Муравьева-Амурского состояла в том, что масштаб его личности был слишком велик для современников. «Не удивительно, что столь крупная историческая личность имела многочисленных противников», - размышлял Иван Барсуков. Сам о себе Муравьев то же самое писал Корсакову: «Граф Муравьев для них тяжел, а всякого другого генерал-губернатора будут они сами поддерживать, не будут за ним шпионить и радоваться доносам. … Они боятся моего титула не в Сибири, а для Санкт-Петербурга; в их письмах много желчи; … печень распухла, что душит меня каждый день, грудь постоянно болит, как камень на ней лежит». Но голос первых лиц Императорского двора заглушал хор клеветников. Великий князь Константин Николаевич, брат царя, заверял графа:

- Я глубоко уважаю Вас. Сколько могу, буду всеми силами Вам помогать.

- Но при таком расположении журнал «Морской сборник» мог бы не печатать на меня пасквили, - заметил Николая Николаевич.

- Простите, граф, это случилось за время моей долгой поездки за границу и больше не повторится.

Как ни удивительно, но с продвижением России на Восток, на Муравьева обрушилась несусветная травля, словно ее разносчикам нечем было заняться. Неприятельское окружение начиналось с ближайших сотрудников. Иркутский губернатор, генерал Венцель, к врагам не относился, но и к друзьям не отнести, хотя Н. Муравьев частенько навещал губернаторскую семью погостевать. Начальник штаба Главного Управления полковник Кукель тоже себе на уме, хотя и воздавал должное Муравьеву. Подполковник Будогосский составил министру Милютину записку, утверждая, что Н. Муравьев требовал от него «отодвинуть (на карте) горы от берегов Амура».

Поляков, после их мятежа 1830 года, переселенных в Сибирь, в окружении Муравьева оказалось более чем достаточно, хоть пруд пруди, перечень был длинным. Многие из них обрусели, но любви к России не обрели. Отчего бы так? Может быть, из-за давнего соперничества соседних славянских народов, претендующих на роль стран-гегемонов? Вспомним 1612 год, когда поляки захватили Москву, и на карту было поставлено само существование России, не зря ведь День независимости страны увязан с датой их изгнания. Тоска по утраченному лидерству и ревность к всемогущему соседу, перехватившему пальму первенства, веками не дают полякам покоя, выплескиваясь в выпадах против России, ее лидеров и ее ценностей. Уже находясь в отставке, граф Муравьев из Парижа наставлял своего преемника М. Корсакова: «К Польше вынуждены принимать строгие меры с последствиями множества ссыльных. Советую тебе оградить Восточную Сибирь от этого нашествия иноплеменных. Они не станут осуждать начальственных мер, но станут медленно, но верно внушать вражду России».

***

Решением царя на смену Перовского в Пекин был направлен Николай Игнатьев с целью заключения договора о разграничении Уссурийского края до Океана, что горячо приветствовал Муравьев, считавший Н.П. Игнатьева талантливым чиновником. По государеву слову, действия нового посланника должны осуществляться как по инструкции, так и «с указаниями и личными объяснениями графа Муравьева». Из Иркутска до Кяхты делегация выехала весной 1859 года вместе с Муравьевым, лучше других представляющим, какие трудности ждут переговорщика в Поднебесной. Губернатор давал коллеге подробные пояснения по обстановке на Дальнем Востоке и об особенностях китайской дипломатии. В пограничной Кяхте они месяц ждали разрешения китайской стороны, праздновавшей новый год по восточному календарю, на въезд дипломата. А Кяхта торжествовала. Когда еще два именитых генерала посетят городок на южной сибирской окраине? Званые обеды, балы и пикники довели гостей до изнеможения, и полученный пропуск за рубеж был воспринят спасением. Испытание кяхтинским хлебосольством скрашивало присутствие Екатерины Буссе, прихваченной графом в поездку вместе с супругом. В начале мая Муравьев, в привычном обществе четы Буссе, выехал на Амур, а Николай Игнатьев еще с неделю дожидался китайского приглашения.

Наконец, под звон колоколов и артиллерийский салют, при большом стечении народа, духовенства и знати русский дипломат миновал строй из трехсот казаков и с шумной помпой перешел границу. В июне он в сопровождении свиты из десятка человек прибыл в Пекин, торжественно въехав на носилках с расшитым паланкином через ворота китайской столицы. Муравьев отзывался о молодом дипломате самым лучшим образом: «Образование, способности и молодость служат ручательством за успех дела. Лучшего выбора нельзя было сделать». Чтобы вооружить Н.П. Игнатьева познанием приморской географии, Муравьев направил обер-квартирмейстера полковника Будогосского на ответственное задание прочертить на местности сухопутную границу от верховьев Уссури до Японского моря вплоть до Кореи. Вместе с ним работали опытные топографы Усольцев, Гамов, Елец, рабочая команда и три отделения съемщиков местности.

***

Из Кяхты Муравьев выехал на Амур, устроив продолжение речного романа, начатого годом раньше на Ангаре. Еще в феврале Муравьев писал Корсакову: «Теперь масленица; едим блины, танцуем, маскируемся…», а в мае две реки, хрустально чистая и быстрая Ангара-река, явившая Муравьеву белокурую кудесницу, и величавый Амур, принесший ему звание Амурского, слились в сердечной скрепе. На красавице Ангаре, протекающей под окнами губернаторского дворца, годами благоухала любовь русского генерала и французской избранницы. На этой же реке эстафетную палочку преходящей любви ловко подхватила взбалмошная голубоглазая иркутянка, пораженная шаловливыми стрелами Амура, Бога любви, вечно путающего сердечные карты ценителей прекрасных явлений, и унеслась с ней на Амур.

Вот и он, знакомый зов –

Преходящая любовь,

Хоть не та ему дана

Муза сердца навсегда.

Речной роман, перекинувшийся с ангарских берегов на берега амурские, получил продолжение. Яркая блондинка с искрящимися глазами небесного цвета в поездке на Амур не освободилась от мужниного сопровождения, и в середине мая они прибыли в Усть-Стрелку и далее в Благовещенск, все втроем. Оставив супружескую пару в Благовещенске, Муравьев взял направление на Николаевск и дальше в морской поход. Пути романтиков отслеживал Афиноген Васильев: «Ангарский речной роман прерывается. Но впереди все же будет легкое продолжение в Благовещенске». Забайкальский казак из Дурулгуя знал, что писал.

Не наша задача отслеживать в историческом повествовании нравственные мотивы поступков тех или иных героев, осуждать или оправдывать их; история дает оценку выдающимся деятелям. Что же до сибирских рек, Ангары и Амура, то обе удивительно хороши и никак не уступают, если не превосходят, европейскую Сену-реку и красотой, и вольностью. На Сене же, реке ухоженной и закованной в камень, продолжится семейная идиллия четы Муравьевых.

Екатерина Михайловна Буссе определенное время занимала настолько значительное место в личной жизни Муравьева, что нам нельзя отделаться краткими упоминаниями о ней и ее супруге, Николае Васильевиче Буссе. Примечательно, что обе сердечные зазнобы Николая Муравьева, парижанка и иркутянка, оказались Катеньками, тогда как оба партнера мадам Буссе – Николаями. Таков пасьянс, при котором в прелестной головке мадам по воле случая и подсказке сердца случилась метаморфоза временного свойства с подменой Николая-супруга на Николая-губернатора. В последующих событиях Николай-супруг стремительно предстанет жене тоже Николаем-губернатором. Тут закружится всякая головка.

Николай Буссе, выходец из обрусевшего немецкого рода, выпускник Пажеского корпуса, по протекции друга и сослуживца по Семеновскому полку М.С. Корсакова, был переведен в Иркутск офицером для особых поручений при генерал-губернаторе. В 1856 году Буссе довелось командовать Амурским сплавом, за что был удостоен полковничьего звания. Николай Васильевич преклонялся перед генерал-губернатором, был предан ему и исполнителен в поручениях. Он быстро заслужил благосклонность Н.Н. Муравьева, делая стремительную карьеру.

Подающий надежды на продвижение, Николай Буссе женился на Екатерине Михайловне Матвеевской, небогатой выпускнице Иркутского Девичьего института, обладающей яркой внешностью и подкупающей непосредственностью поведения. Как отмечалось, в августе пятьдесят восьмого года произошло знакомство мадам Буссе с губернатором Муравьевым, а в декабре она стала законной губернаторшей при законном супруге. Ситуация. К истории речного романа напрашивается отступление о полезности опубликования «щепетильных сведений» об исторических личностях. Некоторые библиографы и литераторы считают неуместным сведение людей выдающихся до уровня обыкновенного человека с его слабостями и недостатками. Для них он некий небожитель. Писатели-реалисты, напротив, придерживаются противоположного мнения, на то они и реалисты. Их доводы в пользу воссоздания живого человека, а не манекена или робота, исполняющего свои функции по заложенной программе, нельзя сбрасывать со счетов. К тому же, случившееся сердечное влечение графа кем-то оправдывается или одобряется. Пути Господни неисповедимы.

Явилось чудо графу

А звать – мадам Буссе,

Она красой на славу

И бант вплетен в косе.

Их столько накопилось,

Бантов при орденах,

Но этот бант – как милость,

Дар божий во власах.

Настигла генерала

Случайная любовь,

С кем это не бывало,

Когда играет кровь?

И долго будет сниться

Тот бант в ее косе.

В саду поет синица…

Прощай, мадам Буссе!

После отъезда Муравьева из Сибири супруги Буссе пережили трагедию ранней смерти трех детишек из четырех родившихся и хлопотали об открытии в Благовещенске сиротского дома, школ и библиотек. Заботились о налаживании в городе светской жизни, на отсталость которой сетовал губернатор Буссе: «В Благовещенске нет ни рояля, ни пианино … Жена страшно горюет». Тем не менее, губернаторша, выпускница Иркутского девичьего института, превратила свой дом в центр культурной и общественной жизни Благовещенска, в нем устраивала спектакли, вечера с танцами, музыкой и чтением. С учетом этих функций, строился казенный губернаторский дом с разными затеями и даже с зимним садом. Вот выдумщица. Память Екатерины Буссе увековечена станицей Екатерининской, близ Благовещенска, названной в ее честь.

Губернатор Николай Буссе, уже в чине генерала, стоявший у истоков закладки и становления Благовещенска, не отставал от супруги и лично распорядился о четкой прямоугольной планировке городских улиц и кварталов, что подтвердит каждый горожанин и путешественник. Не заблудиться. Он придавал большое значение торговле с Китаем, понастроил зерновые склады и лазареты. К сожалению, губернатора Буссе настигла ранняя смерть. В 1866 году по дороге из Благовещенска в Иркутск Николай Васильевич тяжело разболелся и скончался от инсульта в пригороде Читы. Бедняжка мадам Буссе!

Александр Ведров,

писатель, публицист,

(г. Иркутск)

Опубликовано в журнале "Голос Эпохи" №3/2021