Заказать книгу можно в нашем магазине:
http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15558/

Знаменитый профессор словесности, единомышленник Погодина, Шевырев писал из Флоренции 13 апреля восторженные письма, восхваляющие мудрость русского народа, и объяснял ее верою и любовью, без нее же вера мертва, а сын его, который сидел в деревне, одновременно писал оттуда, что крестьяне не понимают Положений, ни на какие соглашения не идут и все надеются получить даром. Историк С.М. Соловьев, человек трезвого ума и широчайшего кругозора, обобщил свои впечатления о том, как народ принял Реформу, в следующих выразительных слова: «Крестьяне приняли дело спокойно, хладнокровно, тупо, как принимается массою всякая мера, исходящая сверху и не касающаяся ближайших интересов - Бога и хлеба». Те лишь крестьяне обрадовались воле, которых семейство и собственность были в опасности - но это были не все крестьяне и не большинство.

Этот отзыв историка-современника характеризует непосредственное, мгновенное отношение крестьянства к Реформе - отношение к самому Манифесту, отнюдь не отношение крестьян к Положению по существу. Нельзя ведь не признать, что вопрос о хлебе существенно наново решался этими Положениями? Земля! Как с ней поступает новая «воля»? И тут перед нами не недоумение, равнодушие, тупость по отношению к новым правительственным актам, но прямое неприятие их - неприятие самой «воли», поскольку эта воля в представлении крестьян оплачивается потерей земли. Там, где крестьяне встречаются с перспективой отрезки земли, слышатся иногда голоса: «Нет, уже лучше по-прежнему! Кому нужна воля - на тебе воля. Спросили бы сперва нас... Мы бы сказали: бери ее, кто хочет, а нам не надо».

Иногда это нежелание принять волю в том виде, как она была им предложена, принимало массовый и невероятно упорный характер. Наиболее значительным было в этом отношении так называемое Бездненское дело - усмирение государевым гонцом графом Апраксиным крестьян села Бездны Казанской губернии.

В центре этого своеобразного бунта находится красочная фигура некоего Антона Петрова, тихого человека, богомольного, немного, вероятно, юродивого. Он объяснял крестьянам «волю» и прослыл за своего рода пророка. К нему приезжали окрестные крестьяне, привозили врученные им экземпляры Положений. Петров исследовал их: в некоторых он находил «волю» - крестьяне уезжали счастливые - в других не обнаруживал ее - крестьяне рыдали, приходили в отчаяние. Петров не был шарлатаном. В одном месте Положений, в формах приуроченных к составлению уставных грамот, среди разных граф (название деревни и т. д.) имелась рубрика: «Число душ по 10-й ревизии с указанием тех, которые были после десятой ревизии отпущены на волю». Вот эти-то сакраментальные слова и были поняты, как указание на то, что уже давно воля была дана, а только помещики ее скрыли от крестьян. Иногда Петров, по своей малограмотности, не мог найти соответствующего места в экземпляре Положений - крестьяне подобных селений и оказывались обреченными им на дальнейшую крепость!

Так или иначе, крестьяне сгруппировались вокруг Петрова и отказались в повиновении своим помещикам. Была вызвана военная сила. Толпа, многотысячная, закрыла собою дом, в котором находился Петров. Никакие уговоры и требования о выдаче не действовали. Последовательные залпы не поколебали толпу (на следствии выяснилось, что крестьяне считали, будто после третьего залпа солдаты перестанут стрелять). Когда толпа была, наконец, сломлена, Петров вышел, держа над головою экземпляр Положений. На месте осталось много убитых и раненых (их насчитывали до 350). Петров был расстрелян. Эта экзекуция произвела на крестьян такое страшное впечатление, что по утверждению чиновника Министерства внутренних дел, командированного на место для расследования, «при первом появлении в имении помещика какого-либо чиновника, казака и проч., народ толпою падал на колени, плакал и умолял о пощаде».

Было ли это «побоище» (по выражению адъютанта Казанского губернатора Половцова, оставившего подробное описание этого дела) оправдано обстоятельствами? Есть основания отнести часть негодования Половцова на субъективные его чувства, но основания существуют и для того, чтобы признать поведение Апраксина не вполне отвечающим его высокой и ответственной роли. Так, по крайней мере, оценило его роль общественное мнение. Это не мешает, однако, признать вспышку крестьянского неповиновения, связанную с именем «Бездны», гораздо более значительной, чем это казалось современному общественному мнению. Это было явление не случайное и не местное. Другой случай, когда повторилось нечто подобное, но в условиях более умелого поведения царского посланца, имел место в губернии Пензенской и связан с именем генерала Дренякина.    

Вот краткое описание этого эпизода, представляющее сокращенное изложение не пропущенной цензурой статьи, написанной под свежим впечатлением о событии. Статья эта напечатана в особом сборнике, изданном Министерством народного просвещения для Комиссии по делам книгопечатания в 1862 году - сборник, само собою разумеется, не предназначавшийся для публичного пользования.

Манифест был привезен в Пензенскую губернию генералом Дренякиным. В три дня вся губерния, содержавшая 260 000 душ, знала о нем. Положения запоздали - их ждут с лихорадочным нетерпением, и только через две недели они приходят. Их раздают населению - крестьяне их не понимают, обращаются за разъяснениями к грамотеям. Те толкуют по-разному. В начале апреля возникает первая вспышка неповиновения в имении Уварова в Чембарском уезде: крестьяне отказываются от работ и повинностей. Долго не могут установить, в чем причина неповиновения: наконец, устанавливают роль одного священника, который «сказал не работать». Его приводят к уездному предводителю, прибывшему для приведения крестьян к повиновению, князю Енгалычеву, - «Для чего вы уговариваете крестьян работать? - говорит священник Енгалычеву. - Где это в Манифесте написано? Полноте философствовать!» Он уходит - за ним уходят крестьяне. Кончается вызовом воинской команды и - первыми жертвами. Один старик заносит дубину над поручиком - тот кладет его наповал из револьвера. Крестьяне обнаруживают упорство. Старшина и сотские, удерживающие крестьян, подвергаются избиению: их спасают войска.

Тут сам Дренякин вмешивается. Ему удается простым обращением к крестьянам - главную роль играет ссылка на волю Государя - несколько успокоить крестьян. Они проявляют раскаяния. Дренякин никого не наказывает и предает в руки местных властей лишь зачинщиков. Тем временем, однако, волнение перекидывается в соседние деревни. Крестьяне отказываются от работ, сменяют старшин и сотских, бесчинствуют над господским имуществом, причем подвергают его и господский скот уравнительному переделу. Главный подстрекатель - старик молоканин Леонтий Егорцев. Он приобретает огромное влияние, распоряжается, взимает поборы. Он внушает крестьянам, что земля вся принадлежит им, что они теперь совершенно вольные; и потому не должны слушаться начальников, которые все подкуплены помещиками, и не должны работать на помещиков и платить им оброк. Егорцева водили под руки, носили за ним скамейку. Он становился на возвышение и возвещал «волю». Вместе с тем, он убеждал под опасением смерти не поддаваться войскам, начальники которых тоже подкуплены. Если же войска начнут стрелять, то надо выдержать три залпа. После этого им тотчас же сами начальники объявят «чистую волю».

Дренякин приезжает в бунтовщикам и вступает с ними в переговоры. Впереди только старик, заслуженный солдат. Дренякин спрашивает, где он служил. Тот отвечает уклончиво и все сводит на то, что «за Бога и Царя умереть готов». Его схватили. Этот старик 72-х лет один из главных возмутителей, действовавших заодно с Егорцевым. Он уверяет крестьян, что барщина кончилась еще в 1857 г. и что крестьяне работают уже почти два года лишних на помещиков.

Дренякин ласково убеждает крестьян подчиниться. Крестьяне непреклонны: «Не будем работать на помещиков и на оброк не хотим - хоть всех нас перевешай». Появляются войска. К толпе отправляется священник с крестом. Его прогоняют с угрозами.

Все уговоры остаются без всякого воздействия. «Ясно, - говорит автор статьи, - что бунтовщики были уверены в своей правоте». Волнение крестьян тем временем стало разливаться по соседним уездам. Сверх того, как было дознано, между бунтовщиками укоренилось убеждение, что если они не «отобьются» (слово отбывать барщину они приняли за отбивать таковую!) к Святой Неделе, то на вечные времена останутся в крепостном состоянии. Стало также известно, что крестьяне усиленно вооружаются для операции. Приходится действовать. Войска приготовляются стрелять. После первого залпа крестьяне остаются непреклонны. «Умрем все до одного», - кричат они.

- Просите пощады, иначе буду продолжать в вас стрелять.

- Все до одного умрем, но не покоримся.

Происходит второй залп, падает еще несколько раненых и убитых. «Народ, подняв руки и стоя на том же месте, с большим еще жаром продолжает кричать: «Все до одного умираем, но не покоряемся».

Генерал Дренякин приказывает принести походный образ Иверской Божией Матери, крестится, прикладывается и клянется, что говорит правду и правильно толкует Высочайше дарованные права. Не верят, с поднятыми руками кричат: «Все до одного умрем». Третий залп производит столь же малое действие.

Тогда войска напором на толпу отделяют часть ее и оцепляют. Остальные разбегаются, а захваченные выводятся войсками из деревни. Дренякин обещает их помиловать, если покорятся. Тот же ответ: «Умрем все, но не покоримся». После допроса новые увещания - с тем же успехом. Крестьяне начинают виниться только после того, как над двенадцатью из них приведен в исполнении приговор наказания шпицрутенами. Одного из этих двенадцати проводили пять раз сквозь сто человек и слышали от него все тот же ответ: «Убейте, но не покорюсь».

Повинившиеся крестьяне выдали зачинщиков, причем самым добросовестным образом стали помогать допросу. Если кто не сознавался, мiр их уличал. «Зачем ты врешь, будто ты нам не говорил, что не надо работать на помещика. А помнишь, у нас надысь была сходка у избы дяди Панфила, и ты сказал, что слышал об этом в Высоком? Как мы просили тебя пояснить нам новые порядки, то ты пошел к куме Маланье, где сообща поднесли тебе косушку, и там нам снова по-свойски начал толковать».

Подвергнуты были наказанию ссылки только те крестьяне, которые обличены были на морском допросе. К 30-му апреля Дренякин мог уже вернуться в Пензу. Бунтовавшие деревни провожали его хлебом-солью! В губернии водворилось спокойствие.   

Это описание отвечает действительности, как она выясняется из позднейших документов - с той разницей, что опасность, гнездившаяся в этом крестьянском движении, вырисовывается с большей реальностью, Егорцев был своего рода маленьким Пугачевым. Старый солдат, который привлек внимание Дренякина, называл себя графом Толстым. Бунт отличался приемами и оттенками, так и разившими пугачевщиной. Крестьяне были обмануты, они не верили в то, что в них будут стрелять, и закрывались от пуль рукавицами, считая, что в них палят порохом. Что было бы, если бы толпа не поддалась натиску войск - трудно себе представить, так как артиллерии не было: масса крестьянская могла свободно раздавить правительственные войска. Егорцев бежал, спрятанный в воз с соломой. Недели через две он скоропостижно скончался в Тамбовской губернии. К этому времени бунт был подавлен. 20 апреля Дренякин доносил Государю: «Имею честь всеподданнейше донести, что чудовищное неповиновение исчезает. Окрестные деревни, выдавая зачинщиков, присылают хлеб-соль. Все ожило. Работы начались...» Только 29 апреля Дренякин мог донести Государю, что «бунтовавшиеся, взволновавшиеся селения Чембарского и Керенского уездов сознательно покорились».

Широкую известность в обществе получило только так называемое Безденское дело. Оно приобрело характер рокового недоразумения, вызванного неумелыми действиями представителей администрации, и стало привычною точкою приложения обличительной обработки весьма для того подходящего материала. Этим было скрадено объективное значение события - тем более, что «печальные события по крестьянскому делу» - как принято было называть крестьянские безпорядки, связанные с осуществлением Реформы - не имея никакой связи между собою, кроме общности настроения, быстро были затушены. Далеко не везде они к тому же приобретали упорный характер: часто дело сводилось к вмешательству войск, осуществлявшемуся очень патриархально и приводившему к быстрой ликвидации крестьянского неповиновения.

Не надо обращаться к историческим документам для того, чтобы получить представление о подобного рода усмирениях.

Замечательные описания такого, так сказать, «нормального» крестьянского бунта, вызванного объявлением «воли», мы находим в романе Писемского «Взбаламученное море».

Крестьяне не приняли новой помещицы - прежняя умерла, не пережив «воли». Зовут старосту, просят его растолковать крестьянам. Он отказывается. - «Нам они, сударь, не верят, как не по их говоришь... Все одно, вы, - говорит, - от начальства...»

Приезжает посредник - лицо благородное, расположенное к крестьянам. Он пытается убедить крестьян. Все, однако, ссылаются на мiр и уклоняются от объяснений. Всю ночь продолжаются попытки уговорить крестьян подчиниться помещице - безуспешно. Пришлось вызывать военную команду...

Сначала приехал исправник. Один из мужиков, услышав колокольчик, побежал отпирать.

- Что, любезные, выстроились уже - а? Увидев посредника, весело ему поклонился:

- Прикажете внушать? - спросил исправник с улыбкой.

- Внушайте!

- Что же, решительно не повинуетесь? Сейчас команда придет. Мужики молчали.

- Я вас спрашиваю, повинуетесь вы или нет? - крикнул уже исправник.

- Да говори, толкнули несколько мужиков старика-старосту.

- Нет, батюшка, нельзя нам того, - проговорил он, наконец.

- Отчего же нельзя, позвольте вас спросить?

- Государь Император, батюшка, Александр Николаевич не приказывал того.

- А я знаю, что Государь приказывает, или нет?

- Не знаю, батюшка, знаешь ты или нет.

- Нет, знаешь, врешь, бестия ты этакая. Я вот тебя первого взъерепеню, первого.

Староста мрачно хмурится.

В это время во двор въехала еще пара в тележке, и из нее выскочил нарядный мужик с русой окладистой бородой.

- Старшина! - прошел легкий говор между мужиками. Старшина же подошел к посреднику.

- Команда идет в версте, ваше высокоблагородие, - донес он.

- Поди, поговори, не усовестишь ли дураков, - сказал Веригин. Старшина подошел к мужикам и обратился к ним с речью, сильно ударяя на «о».

- Государь Император делает вам экие теперь милости, - начал он, - и что же вы делаете? Госпоже вашей законной не покорствуете?

- Наша законная-то госпожа, господин старшина, умерла, - отвечал ему старик-староста.

- Погоди, друг любезный, погоди! - возразил ему на это старшина: ты теперича имеешь сам имущество, оставляешь ты его сыну, что ли, или сродственнику, и кто же может отнять его у него? Корову ты ему оставляешь; неужели корова не пойдет к нему на двор?

- Нынче, господин старшина, насчет того порядки другие, - возразил ему старикашка-староста. - Госпожа померла, значит, мы вольные; другой господин жив - властвуй, а умрет, тоже освобождаются. Молодые пускай сами себе наживают. Как же ты иначе волю сделаешь?

- Ишь как рассудил, сладко! - перебил его насмешливо старшина; - а словно бы не так в Царских-то указах сказано.

- Знаем мы, господин старшина, как в Царских-то указах сказано, знаешь и ты сам. Грех только тебе так говорит: мiром, кажись, тебя выбирали...

В это время девочки робко оповестили: «Солдатушки уже идут...»

Толпа как бы вся в один момент опустила головы...

Солдаты подходили с веселым видом. Посредник внушает им: «Вы, братцы, имейте лик посерьезнее, посуровее». - «Нахмуримся, Ваше благородие». Посредник просит оцепить, кровь не проливать...

- Знаем, Ваше благородие, не в первый уж раз - я это в Спирове не то что прикладом, а схватил за волосы главного то зачинщика. «Господа служивые! - закричал: - На колена», - а за ним и прочие другие...

Посредник, бледный, с растрепанными волосами, делает последнюю попытку уговорить крестьян: «Братцы, образумьтесь, смерть вам угрожает...»

Толпа вся дрожала с первого звука барабана, но ничего не говорила. Часть толпы оцепили. Там оказался сын старосты - он завопил. Староста упал на колени. За ним остальные.

«Замирились!»

Тут уже на сцену выступил исправник. Крестьяне стали виниться и выдавать зачинщиков. Выяснилось, что приходил беглый солдат: «Не повинуйтесь господам, а то хуже под крепость опять попадете...»    

Идиллический характер описываемого Писемским бунта не надо считать романтической выдумкой. Такого рода усмирения были нередким явлением крепостной эпохи. Продолжали они быть типичными, по-видимому, и в период введения Положений. Примером тому может служить «усмирение» крестьян кн. Голицына Ярославской губернии, описанное М. Л. Дуббельтом. На почве установления повинностей, крестьяне взбунтовались, Дуббельт приказал объявить крестьянам, что он придет с войсками. Перед собой он отправил исправника. На пути к бунтующим деревням Дуббельт встретил толпу, исправляющую дорогу - «Что вы, братцы, делаете?» - «Да вот видишь, батюшка, мы взбунтовались, то к нам приедет Государев адъютант, так надо же для него дорожку починить». В своем донесении Государю Дуббельт счел возможным отметить, что наш народ не умеет, слава Богу, бунтовать...

Это замечание одного из посланцев Государя было совершенно справедливым - и этим только и объясняется, что волна крестьянского неповиновения разбилась при введении Положений отдельными разрозненными всплесками (всего, по официальным данным, участвовало в крестьянских безпорядках за 1861-1862 гг. 2 607 селений) об относительно очень скромную военную силу противопоставленную «бунтовщикам» - бунтовщикам, в точном и буквальном смысле бунтовавшим «на коленях».

Но было бы ошибочно думать, что крестьянство, отказавшись от активного сопротивления, носившего характер открытого неповиновения властям, отказалось, вместе с тем, от иных форм проявления своего отрицательного отношения к Реформе.

Пусть не везде крестьянское неповиновение приобрело такой трагический характер, как в Казанской или в Пензенской губерниях: общее отношение крестьян к Положениям было повсеместно одинаковым. Это обнаруживалось из первых же донесений флигель-адъютантов и свитских генералов Государю. Согласно данной им инструкции, они должны были непосредственно осведомлять Царя о результатах их деятельности, дабы «Его Величество мог всегда видеть настоящее положение предпринимаемого преобразования и успех мер, правительством указанных». Эти донесения, впервые, ставшие предметом обследования в руках А. Попельницкого, свидетельствуют о том, что крестьянство нигде не приняло воли. Через несколько дней после объявления Манифеста Государь принимал депутацию крестьян, которая в трогательных выражениях заявляла Царю, что крестьянство «не обидит» Его своим поведением. «Все будет в порядке - чтобы Тебе никогда не каяться, что Ты нас волею подарил». Действительность обнаружила иное. Крестьянство, правда, продолжало быть монархически лояльным - но по отношению к некоему фантастическому Царю, владевшему их воображением[3], ту же реальную «волю», которую ему предлагал реальный Царь, оно решительно и единодушно отвергло, считая ее подложной.

Официоз Министерства внутренних дел «Северная почта» в «административном и законодательном обозрении» за 1861 г., в помещенном в первых номерах газеты за 1862 г. в следующих, достаточно отчетливых выражениях характеризует это печальное явление.

«За первым впечатлением радости наступила другая пора, самая трудная в крестьянском деле: знакомство 100 тысяч помещиков и 20 миллионов крестьян с новыми Положениями, введением во всю сферу веками сложившихся личных и хозяйственных отношений новых начал, но еще не усвоенных, а уже требовавших немедленного практического применения». Крестьяне из Манифеста узнали, что их ожидает перемена к лучшему. Но в чем? Это не обнаруживалось тут же и непосредственно. Естественно, возникло у крестьян недоумение: в чем же состоит воля? Они стали обращаться к помещикам, священникам, чиновникам, ища разъяснений. Никто их удовлетворить не мог. Крестьянство заподозрило обман: воля есть, но ее скрывают. Оно стало само искать ее в Положениях. Появились грамотеи, которые, путая крестьян, становились подстрекателями. «Были, хотя и немного, также примеры несомненной злонамеренности или корысти». Крестьянство устремилось и по другому пути. По меткому выражению одного губернского Присутствия, «оно начало, так сказать, расправлять свои усталые члены, потягиваться во все стороны и пробовать: до какой степени можно теперь безнаказанно не выходить на барщину, не исполнять задаваемых уроков, не слушаться вотчинного начальства». Началось пассивное сопротивление. Там, где помещики поняли, что надо дать народу одуматься и умеривали свои требования, недоразумения улаживались легче. Там же, где они видели в неповиновении крестьян проявление анархии и с помощью властей прибегали к мерам строгости, или где, действительно, были тяжелые хозяйственные условия, возникли более серьезные столкновения. Волнения иногда разрастались настолько, что делали необходимым применение энергичных мер. «Эти меры усмирили народ, но они его не убедили». Крестьяне продолжали верить в то, что будет и «чистая воля», и «земля даром», только получат они это через два года...

Как видим, правительство не замалчивало той трагедии, которая обнаруживалась при проведении Реформы. Оно имело мужество открыто заявить, что примененные им меры строгости усмирили народ, но не убедили его. Действительно, пусть волнения резко пошли на убыль, пусть бунты стали прекращаться: крестьянство, отказавшись от наступления, лишь перешло к обороне! Положения оно не приняло[4]. Это выразилось в том, что крестьянство не только решительно уклонилось от подписания Уставных грамот, долженствовавших утвердить на взаимном договоре новые отношения их к помещикам и закрепить за ними отводимые им земли, но - что являлось полной неожиданностью и казалось непонятным и необъяснимым! - столь же решительно отказывалось заменять барщину оброком. Если учесть ту ненависть, которую испытывали крестьяне к барщине, как к символу крепостной неволи, особенно, если принять во внимание, что - по общему мнению - основным недоумением крестьян в их понимании объявленной им воли был факт сохранения барщины, как чего-то несовместимого с волей, то действительно нельзя не признать, что это упорство, с которым крестьяне отказывались от ее ликвидации, приобретало характер своеобразной загадочности. А, между тем, оба эти явления, т. е. и отказ от перехода на оброк, и отказ от подписания Уставных грамот, приобрели массовый и повсеместный характер.

Достаточно перебрать корреспонденции с мест, попадавшие в повременную печать, чтобы в этом убедиться. Возьмем, например, Аксаковский «День». Из недели в неделю его областной отдел содержит те же сообщения с вариациями, лишь подчеркивающими тождество основного мотива. Вот письмо из Каширы. Уставные грамоты не, доходят до утверждения: «Добровольных соглашений вообще не предвидится на основании опыта». Далее, там, где будто согласие налицо, до подписи дело не доходит. Подписывать крестьяне отказываются: «Уже коли нам точно по закону причитается, то подписывай, не подписывай». Один помещик, торопясь уехать, готов отдать крестьянам не только фактический их надел, но и предложил прирезать им земли. Крестьяне требуют еще! И на это согласен помещик. Но требования крестьян от этого лишь увеличиваются. Раздраженный помещик зовет землемера и решает поступить «по закону». Нарезают крестьянам высший надел - это значит, что от крестьян отрезают часть их земли. И это вместо уже данной было им прибавки!

Из Каменец-Подольской губернии сообщают, что, несмотря на то, что оброк крестьянам явно выгоден, они упорно заявляют: «До времени мы должны быть на барщине». Иные из них уже перешли было на оброк, получали деньги, были довольны: в критическую минуту - назад. Дать формальное согласие они решительно отказываются. И это повсеместно в губернии: «Прикажите, тогда перейдем!»

Не идут крестьяне на оброк и в Самарской губернии. Одному мировому посреднику они говорят: «Не хотим - за это Царь сошлет на Кавказ». Никакие экономические аргументы не действуют, можно оброк уменьшать сколько угодно - все будет то же самое. Даже в аренду брать землю на самых выгодных условиях крестьяне не хотят: «Известное дело, по такой цене нигде не найдешь земли, а у тебя не возьмем, мы себя этим закабалим».

«На всех сходках, - пишет калужский корреспондент, - разговоры помещика с крестьянами происходят как бы по заранее условленному диалогу. Ответные фразы крестьян повторяются слово в слово везде, так что помещики наперед могут знать в одной губернии, что скажут ему крестьяне в другой».

«Уставные грамоты идут туго: добровольных соглашений не предвидится, - пишет оренбургский корреспондент. - Крестьяне приводят всевозможные соображения. Если же их припереть к стенке, уступками и доказательствами, сознаются: ждут третьего указа и боятся закабалить себя».    

Не подписывают грамот и в Московской губернии. Один помещик рассказывает длинную историю безуспешного составления им Уставной грамоты со своими крестьянами. На предложение перейти на оброк, крестьяне мнутся. Бабы плачут: «Господа-де будут, как не наши, и мы-де будем, как чужие». - Помещик, правда, этим слезам не очень верит, но дело ни с места. После образования волостных учреждений, волостной старшина как будто помогает своим вмешательством. После удовлетворения разных мелких крестьянских требований подписывается, наконец, условие о переходе на оброк. Затем начинается длинный обмен мнений, взаимные разъяснения, и постепенно совместно вырабатываются условия Уставной Грамоты. Все, казалось бы, ясно и сговорено. Помещик не может лично приехать для подписания и, считая, что дело кончено, посылает проект Грамоты к посреднику. Когда тот приезжает для проверки на месте и вызывает крестьян, те, к общему удивлению, отказываются подписывать. Начинаются новые разговоры. По совету посредника доверенные от крестьян приглашаются к нему. Казалось бы, достигается полное соглашение. Как дело к подписи - крестьяне опять отказываются. Согласие полное, а кончить невозможно!

Если где и удается кончить, то это отдельные редкостные случаи, причем успех достигается очень сложным путем. Один помещик Донской области довел дело до подписи следующим путем. Крестьяне упорно твердили на все его предложения: «Ни вже, пане, на то ще нема слушного часа!» Помещик был в недоумении. Начал он приступать к вольнонаемному писарю имения: что такое этот «слушный час»? С большим трудом узнал он от писаря следующее. Крестьяне думают так: слушный час настанет по окончании назначенных Положениями двух лет; тогда сам Царь поедет по всем главным трактам и будет объявлять крестьянам, как и что дальше им делать. Вот тогда-то и дадут настоящие Положения. Не подписывают они потому, что по их убеждению те, кто дадут руки к грамотам, закабалят себя по-прежнему крепостными, а также и потому, что по окончании двух лет земельные наделы будут, по их уверенности, увеличены. Помещик, узнав все это, предложил крестьянам оговорить в грамоте, что грамота теряет силу, если окажется, будто подписка обращает их снова в крепостных, и что крестьяне, подписав грамоту, не теряют право на надбавку, если Царь ее пожалует через два года. Крестьяне подумали и подписали.

Конечно, к таким ухищрениям обычно никто не прибегал, и в результате получалось, что иногда крестьяне лишались исключительно выгодных возможностей, вследствие своего нелепого упорства. Можно привести тому примеры, поистине разительные и в которых притом совершенно отсутствует элемент того выторговывания, ненасытного и, в конечном итоге, потому неудачного, какой мы видели в вышеприведенном случае в Тульской губернии. В Рязанской губернии Демидов широким жестом хотел по-царски оделить своих крестьян. Льготы, им предоставляемые, по сравнению с высшим наделом оценивались в 150 000 рублей серебром! И все же крестьян не удалось убедить подписать Уставную грамоту. Они настаивали на том, чтобы им дали именно и только то, что им причитается по «Царскому положению», без изменения в их пользу. Подписывать они боялись, так как считали, что подписавшихся стариков будут ссылать за Амур, молодых отдавать в солдаты, а деревни сожгут и пепел развеют по ветру. Кроме того, они считали, что если они стойко продержатся, то дождутся через два года «штавной» (?) грамоты и ей будут повиноваться... С крестьянами ничего не могли сделать. Уговаривало их духовенство. Губернское присутствие прилагало всевозможные усилия - и, наконец, с болью в сердце должно было произвести наделение по закону, то есть без всяких льгот, а, напротив, с отрезками крестьянских земель и лугов. Другой подобный случай рассказан в «Северной почте». Он в некоторых отношениях еще более изобразителен. В Мценском уезде Орловской губернии помещик предлагал крестьянам подарить усадьбы без выкупа, понизив оброк до 1-го рубля с души разверстать угодья согласно их желанию, отдать им земли в округление их участков - только попишите Уставную грамоту, перейдя предварительно с барщины на оброк. Из 14-ти селений - четыре соблазнились и подписали. 10 - остались твердыми, несмотря ни на какие убеждения. Но самое замечательное, что крестьяне тех четырех деревень, которые подписали условие с помещиком, не находили себе места, будучи терзаемы сомнениями и угрызениями. Три раза приходили они к мировому посреднику, со слезами на глазах высказывая ему, что они себя навек закабалили, и прося совета, как им быть. Никакие убеждения не снимали с них этого гнета: они буквально лишились сна.

По мере, как шло время и как наступало известное успокоение, дело составления Уставных грамот начало налаживаться. Достаточно, однако, из отдельных корреспонденции составить себе представление о практическом характере этого налаживания, чтобы убедиться в том, что в душе крестьяне отнюдь не покорились... Вот, например, корреспонденция из Полтавской губернии, относящаяся к концу 1862 г. Крестьяне ждут слушного часа, подписывать грамоты не хотят. «Вот, - говорят они, - теперь нам идет ревизия, кончится она, объявят казенное положение и с нас не будут брать ни подушных, ни рекрутчины, ни панщины, ни оброка». Мечтают о земельном переделе. «Что это такое: все меряют, да меряют, а конца ему нет, этому мерянию». - «Как нет, - отвечает пан, - смеряют все куски, а потом отрежут каждому, сколько нужно, в одном месте». - «Значит, у кого нет земли и тому дадут, а у кого мало и тому прибавят?» - «Нет, у кого сколько есть, столько и останется. Разве мою или твою землю может кто-нибудь взять?» Мужик смотрит недоверчиво на пана после таких слов и, надеясь на могущество казны, не верит ему. Как будто ему хочется спросить: «Царь не может отобрать землю?»

На настоящее крестьяне не обращают внимания: они заняты мечтами о будущем. От грамот они отказываются, лучше готовы работать, как работали раньше, без грамоты. Пусть посредник указывает на пример наказаний. «Он брешет, - говорят между собою крестьяне, - Царь не приказывал нас наказывать». Так говорят умеренные. Крайние более решительны: «Нам панского не надо, но и сами на пана работать не хотим; как Царь прикажет - будем ждать».   

Иллюстрации, извлеченные из Аксаковского «Дня», можно было бы восполнить многочисленными мемуарными показаниями, которые ничего существенно нового не внесли бы, а только еще с большей силой подчеркнули бы повсеместность изображенных явлений: крестьянство как бы сговорилось на всем протяжении гигантской России и не только действовало одинаковым образом, но и почти в одинаковых выражениях высказывало свою точку зрения! Правда, рядом с этим бунтарским течением существовало и другое - так сказать, деляческое, практическое, которое диктовало крестьянам политику настойчивого выторговывания максимально выгодных условий и которое давало повод такому трезвому и умному наблюдателю, как Ю. Ф. Самарин, отмечать своего рода двуприродность крестьянского отношения к Реформе[5].

Но это обстоятельство не должно затушевывать всей исторической тяжеловесности факта душевного неприятия Реформы крестьянством. Не все понимали значительность этого факта. Можно больше сказать - мало кто понимал его по достоинству. К этим немногим принадлежал, по-видимому, Государь. При всей своей гуманности он счел себя вынужденным солидаризироваться с теми своими посланцами, которые не остановились перед кровавыми репрессиями по отношению к бунтовщикам крестьянам. На рапорте гр. Апраксина от 15 апреля 1861 г. о действиях его в Казански губернии он написал: «Не могу не одобрить действий гр. Апраксина. Как это ни грустно, но нечего было делать другого». «Спасибо за письмо и за поздравление по поводу отмены крепостного права, - писал Государь 23 марта 1861 года Вильгельму Прусскому. - Мне пришлось преодолеть большие трудности, я их предвижу еще в будущем». Государь не писал своему державному корреспонденту, в какой мере тяжел был удар, нанесенный ему отношением крестьянства к с таким трудом отвоеванной им для него свободе! Можно думать, что этот удар нанес душе Государя рану, которая уже никогда не зажила и которая наложила свой отпечаток на все его существо. Когда, несколько лет спустя, один губернатор заговорил с Государем о народной благодарности, Александр II перебил его горьким замечанием: «Ну, насчет народной благодарности ты можешь мне больше не говорить; я ни в чью благодарность не верю». То же самое еще раньше он сказал однажды графине Блудовой - в тех же выражениях и по тому же поводу... Государь предвидел возможность безпорядков, но то, что фактически произошло, не могло не потрясти его.

В душе Государя переплетались два чувства: сознание горькой обиды и тягостного разочарования, с одной стороны, и сознание объективной опасности для государства того разрыва между ним и народом, который с такой разительной силой обозначился в момент объявления воли. Он проявлял большую тревогу и ожидал революционных выступлений. На приеме офицеров Академии в декабре 1861 г. произошел следующий характерный случай. Государь вызвал выпускных Академии Генерального Штаба и обратился к ним с такой речью:

«Господа! В последнее время недоброжелательные люди стали распространять ложное мнение, будто Царь и Отечество не одно и то же. Надеюсь, что вы... не станете отделять Царя и Отечества и в случае надобности, если того потребуют обстоятельства (что, кажется, скоро предвидится), не пощадите вашего живота за Царя и Отечество, так как, повторяю. Царь и Отечество - одно и то же. Понимаете ли Вы меня, господа?»

Офицеры встретили эту неожиданную речь Царя молчанием.

«Да слышите ли вы меня, господа?» - повторил Государь.

Молчание было вновь ответом Государю.

Государь примерно с теми же словами обратился к поступившим в Академию офицерам: ответом опять-таки было молчание. Государь махнул рукой и, не подходя к артиллерийской Академии, прошел во внутренние покои.

Ошибкой было бы думать, что перед нами некая противоправительственная демонстрация офицерства. По отзыву участника этой сцены, который передал ее в своих воспоминаниях, офицеры просто-напросто растерялись. И было от чего: обращение Государя было совершенно непривычно и непонятно для рядового офицера, который был естественно далек в те времена от мысли о реальной возможности революции.

Напротив того. Государю она, видимо, казалась вполне реальной опасностью. К ней действительно и звали тогда народ.    

«К топору зовите Русь!» - было лозунгом, впервые поднявших голову революционеров-разночинцев, проникнутых идеями общинного социализма. Чернышевский считал подходящим моментом для поднятия масс 19 февраля 1863 года - время, как бы предопределенное для этого самой техникой Освобождения. Тут-де должны будут понять массы окончательно, как они обмануты Царем. В это народное восстание 1863 года верили тогда, как кажется, все радикальные оппозиционные элементы.

 ...Не далек от такого сознания был и умный и деятельный западнически настроенный бюрократ, оказавшийся в этот ответственный момент у кормила власти. В дневнике своем на рубеже 1862 года П. А. Валуев, сменивший Ланского на посту министра внутренних дел, пишет: «Меня гложет зловещее предчувствие: 1862 г., предназначенный к празднованию тысячелетия России, будет ли праздничным годом? Быть может, я ошибаюсь. Дай Бог, чтобы я ошибся! Но мне сдается, что мы накануне сильного потрясения, тяжелого испытания, если не конечного распада того, что доселе называлось Россией...»

И революционеры, и глава охранительных сил Государства Российского одинаково ошиблись в своих предположениях. Но они не ошиблись в интуитивной оценке событий, последовавших за провозглашением Реформы. Однако, только мы, свидетели дальнейших путей русской государственности и русской общественности, можем оценить всю значительность следующего отрывка из частного письма, принадлежащего перу одного относительно незначительного революционного деятеля описываемой эпохи: «Здесь проезжал полковник, ходивший на усмирение крестьян в Пензу, и рассказывал, что там взбунтовалось тысяч 30, но которые были разъединены. Над первой толпой, встретившей их и состоящей, по крайней мере, тысяч из 12, развивалось красное знамя... Вот оно, красное знамя, начинает развиваться и у нас и осенять собою толпы собравшихся, хотя и невооруженных, но все-таки на защиту великого дела социализма - общинного владения землею». Это сообщение отвечает действительности. О красном знамени сообщает и генерал Дренякин в донесениях Государю.

Это был первый случай употребления красного знамени в русской революционной борьбе!!!

[1] Нелепые слухи ходили по городу. Великая Княгиня Елена Павловна писала Милютину 13 февраля: «Я чувствую себя обязанной предупредить вас, что среди моей дворни повторяют, что если ничего не будет к 19 февраля, то чернь придет к дворцу требовать разрешения вопроса. Следовало бы обратить внимание на эту болтовню. Демонстрация может погубить все». По утверждению П. Бартенева ранним утром 19 февраля монахи из Дивеевой обители с иконами и молитвою ходили вокруг Зимнего дворца.

[2] У Н. А. Милютниа была мысль ввести мировых посредников до введения Положений, чтобы они - по его словам - «исполнили роль воcприемников от святого крещения, которое бы приняли на свои руки новорожденное дитя свободы». Однако этот проект Ланской не сумел отстоять в Главном комитете.

[3] Необыкновенно показательный случай описывается в воспоминаниях Н. А. Качалова. Когда праздновали в Новгородской губернии тысячелетие России - послали одного старосту, который особенно упорно утверждал, что неправильно толкуется Манифест: пусть-де он из уст самого Царя услышит, как Царь его толкует. Царь подробно объяснил представителям от крестьян свою точку зрения на Реформу. Что же получилось? Когда староста вернулся, он подробно рассказал своим односельчанам все, что он слышал из уст Государя, но закончил свой рассказ утверждением, что с ним говорил, очевидно, не настоящий Царь, а подставленный господами!..

[4] «Мы все вынесем, всему покоримся и ничего не примем, ничем не заявим своего согласия», - так формулировал в своих письмах к Самарину свое понимание крестьянского отношения к Реформе кн. Черкасский.

[5] Рядом с воззрением, которое есть как бы вывод из исторических данных, слагается другое воззрение, возникающее из живого сравнения чисто практических ощущений нынешнего быта со вчерашним... «Все положение никуда не годится, и мы его не понимаем, - это своим чередом. - А ну-ка теперь давай рассчитываться!» И тут выступает наружу неподкупный здравый смысл, зоркость, проницательность, изворотливость и находчивость, так часто ставящие нас в тупик... Вот к чему сводятся мои наблюдения, в народных толках и суждениях о новом положении обозначаются два воззрения: одно истекает из исторического воспоминания, другое - из чисто практической оценки условий нового быта, теперь оба эти воззрения сталкиваются, но первое постепенно вытесняется вторым и мало-помалу перерабатывается под его влиянием».

_____________________

ПОНРАВИЛСЯ МАТЕРИАЛ?

ПОДДЕРЖИ РУССКУЮ СТРАТЕГИЮ И ИЗДАНИЕ НОВЫХ КНИГ НАШЕГО ИЗДАТЕЛЬСТВА!

Карта ВТБ (НОВАЯ!): 4893 4704 9797 7733 (Елена Владимировна С.)
Яндекс-деньги: 41001639043436
Пайпэл: rys-arhipelag@yandex.ru

ВЫ ТАКЖЕ ОЧЕНЬ ПОДДЕРЖИТЕ НАС, ПОДПИСАВШИСЬ НА НАШ КАНАЛ В БАСТИОНЕ!

https://bastyon.com/strategiabeloyrossii