Евгений Иванович Замятин (1884 – 1937), классик новейшей русской литературы, теоретик писательского мастерства. К 1966 году – об этом времени и пойдёт речь в моих воспоминаниях – были известны его два романа, восемь повестей, двадцать семь рассказов и пять пьес. После стихийной публикации на Западе романа Замятина «Мы» на его Родине развернулась разнузданная травля, в результате которой писатель вынужден был на время покинуть Россию, и после недолгого пребывания в Риге и Берлине осел в Париже, где скончался 10 марта 1937 года. Похоронен на пригородном кладбище Тие. Горстка друзей провожала в последний путь Евгения Ивановича, среди них – Марина Цветаева. Об этом она сама напишет, как «растравительно горько» было прощаться с таким замечательным человеком. Помещённые записки относятся к начальной поре исследования творчества Замятина в нашей стране.


Среди уездных городов Лебедянь особенная. Здесь много было натурального, так сказать, туземного. Мало подвижные в сторону новшеств, патриархальные в быту, в сословных привычках, и во всех уровнях достатка горожане отличались прилежанием к труду, предприимчивостью и укорененными понятиями о приличиях. Город славился монастырями, с их колокольнями, и самой высокой из них в Троицкой обители, древнейшей в черноземном краю, любимой богомольцами и странниками. Просвирницей, выпекающей при церкви пшеничные просфоры к причастию, благочестиво трудится родная матушка Александра Воронского, будущего критика и теоретика группы писателей «Перевал». Впрочем, Лебедянь – город торговый, и деловой люд его разбитной, ушлый. Вдоль главной улицы Дворянской, длиннейшей, с обширными каменными домами, видны купеческие лабазы и лавки с красным товаром – выбирай, наряжайся! Начинается Дворянская с домов именитого купца Игумнова, отца знаменитого пианиста, Константина, дом хозяина с колоннами и камином; рядом два дома поскромнее – без колонн, но с каминами, - там живёт разросшаяся отрасль разбогатевшего купца. В другом конце этой торговой улицы, в самом её завершении – питейное заведение другого купца, Чурилина. Заведение весёлое, с частыми происшествиями, то в ресторации, то в тесном шинке. Распивочно и на вынос продаётся здесь «зелёный змий», крепкое хлебное вино, выкуренное из ржи и пшеницы, или из сока и выжимок сладких яблок. Купец Чурилин живёт на Дворянской в доме с балконом, украшенным коваными балясинами. Но сын его, Тихон, в отца не пошёл, питейным делом не промышлял, а вдарился в крикливую письменность. Тихон Чурилин оставил след в литературе, как будетлянин, футурист. След неглубокий, но всё же он есть, зато в изящной словесности, в прозе, Чурилин мог бы и преуспеть. Его роман «Тяпкотань» пока целиком не опубликован, автограф в Старом Крыму. Но вот отрывок из него, напечатанный в сборнике «Серебряный век в Крыму», весьма любопытен. В нём колоритно описана Дворянская улица Лебедяни и быт семьи Чурилина, причём всё показано без всякого стеснения перед родной матерью и близкими людьми.  Заголовок романа «Тяпкотань» прозрачно читается: «Тяпка» - это Тяпкина гора, название дано по прозвищу разбойника Тяпки, грабившего отсюда купцов, плавающих на судах по Дону. Ну, а в окончании «тань» - слышится Лебедянь. Тихон Чурилин ловок не только на вымысел, он мог умело, как бы буквально на лету, схватить яркую деталь быта провинциального города. И его роман – нетусклая к тому иллюстрация. Надеемся, что к этому произведению ещё обратятся исследователи творчества Замятина, которым небезразличны лебедянские реалии.
Гремел этот город своими ярмарками. К Покрову дню съезжались сюда деловые люди из дальних и не совсем дальних мест России. Конские ярмарки привлекали ремонтёров, снабжающих эскадроны рысистыми конями, воспитанными на верховых лугах Подонья, на роскоши кормового угодья. Домашнего скота покупалось тут тоже изрядно, и птицы всякой разных пород – напольной и водоплавающей. Лавки знатно расторговывались тканями, свойскими и завозными, чеботарным товаром и, разумеется, модными уборами. У стряпух в чести были исконные блюда, рыбные и скоромные, замысловатые выпечки во главе с пирогами и расстегаями. Семья Замятиных плотно держалась уездного обыкновения, но были и отличия.
Отец, Иван Дмитриевич (ск. в 1912), священник Покровской церкви в одноименной слободе, держался устоев патриархальных: любил благочестие и постоянную занятость на подворье. Кроме службы в храме, подолгу проводил время в домашней мастерской, часами простаивал у токарного станка – вытачивал из твёрдых пород детали для балкона, экипажа, украшения, чинил церковный обиход – киоты для икон, своеручно отладил аналой и канунный столик, поставил прочные скамьи для удобства немощных богомолок. Но любил батюшка сделать и что-нибудь поизящнее – для сыночка Евгения выточил на домашнем станке шахматы, да не простые, а из слоновой кости. Ни у кого из сверстников таких не было. Впрочем, главное увлечение отца Ивана – рыбная ловля с плёса Дона: эта широкая река протекала прямёхонько за усадьбой. Рыбная ловля, апостольский труд, полностью захватил досуг священника Ивана Дмитриевича Замятина, и он подобно евангелистам-рыбарям, знал толк в тихом занятии. Батюшка наблюдал, как перед грозой лещи полощутся на мели, а в половодье рыба отменно ловится с полводы – посредине глубины. А как раздастся, распустится земля в апреле, сомы, похоже к ненастью, всплывают ближе к поверхности воды. В доме с рыбой поступали, возможно, не по-апостольски: живых налимов стегали прутиком – так печень сделается вкуснее.
Мать писателя, Мария Александровна Замятина, в девичестве Платонова, совсем особенный человек. Остроумная и насмешливая, она словом, как бритвой, срежет любого уездника, и к тому же начитанная в словесности, а, главное, превосходно музицировала, наравне с поднаторелыми пианистами. Этюды Шопена, мелодии божественного Моцарта и энергичные звуки Брамса так и льются из зала через отворенную балконную дверь, на сонную улицу, затравянелую по обочинам дороги, что ведёт к храму, и дальше глохнут – там Покровская слобода прервётся в ржаном поле. И все так лебедянские слободы глохнут, оживляясь одна с другой разве тропинами да мостом. Покровская, к примеру, соседствует со слободами Казаки, Серединка, Красинка, Кубашинка, Заречье, Огневка, а за ними – выгон и Покрово-инвалидная и Стрелецкая слободы. И всюду там жизнь посельская, поставленная на городской обиход – затейливо бурлит под крики петухов и визг поросят. Ребятишек – гурьба на гурьбе. На Сретенье их балуют выпеченными из теста жаворонками, в середине Поста дают отведать калача, или пресные кресты, вынутые из печи. Шумно катаются на Масленицу: малышня на скамейках, а подростки состязаются санными гонками, похваляясь своими конями. Семья батюшки Ивана чуждалась шумных компаний уездников, да и сан не позволял. Росли дети, Евгений и Александра, при доме держались три прислуги. Мать Марии Александровны, Настасья Васильевна, жила в своём домике на той же, Покровской, улице и тоже помогала ставить детей на ноги. Особенно тёплое внимание уделяла крошкам их тётя, Варвара Александровна, одинокая учительница. Впоследствии она будет самым близким человеком для Евгения Ивановича. Все Замятины следили за чистотой в доме и были необыкновенно брезгливы. Отец Иван никогда не ел на поминках, а Мария Александровна придирчиво присматривалась к молочнице и её посуде, в которой принесён надой. Сестра отца, Александра Дмитриевна, не сошлась со свекровью из-за собачки – лижет, ласкаясь, как такое вытерпеть? Жила отдельно.
Дом Замятиных – это и музыка, и дети, играющие под роялем, и сладкие, изящные речи Марии Александровны – лучше, красивее, чем она, в Лебедяни никто не говорил. Но насмешница и пересмешница, подобной не сыскать. Весь уезд в лицах представлен в доме. Вот, к слову, посадница, Надежда Петровна Чеботарёва, по прозвищу Чеботариха, вдова кожевенника с Набережной, уж такая она богомольная да благостная и пышная, как сдоба, а завела же себе для утехи Тимофея Ивановича, с Инвалидной слободы, прозвищем Анфим. Кроить и шить свычен – портной ведь, а известен более амурными подвигами. У Чеботарихи в кожевенном заведении чем плохо живётся? Что мучит его по ночам старая, за то и балует. Разумеется, Мария Александровна держалась выше этих пересудов. Чеботариха была дальней родственницей Мих. Пришвина. Анфима Замятин в «Уездном» назовёт Барыбой по станции Барыбино – читается при въезде в Москву из Лебедяни.
Мария Александровна зовёт сыночка Женяткой, а он такой любознательный и вострый: в четыре года научился читать, да и помногу занимается. Но в школу не отдают. Положено устраивать в прогимназию в десять лет, вот и ждут срока. В Лебедяни были лишь начальные гимназические классы, оттого и называлось заведение прогимназией. Находится она в центре города, на самой макушке Тяпкиной горы. В первых числах февраля 1966 года мой провожатый, Пётр Николаевич Черменский (1884 – 1973), подвижник Тамбовского края и бытописатель Лебедяни, рядом. Мне повезло встретить этого видного краеведа, ровесника и друга Е.И. Замятина и его родных. Вот такой именитый провожатый и ходит со мною по Лебедяни, рассказывая о городских примечательностях. О себе почти не говорит. Ему, учёному историку и филологу, пришлось в жизни с избытком хлебнуть лиха. К 1931 году, когда пересажали Академиков, взялись за Славистов и Краеведов. По делу Краеведов и проходил Пётр Николаевич Черменский. После судилища – Беломорканал. Десять лет каторги немногие выдержали, но крепкий и рассудительный этот краевед чудом выжил. И затем работал в музеях Курска и Тамбова, писал учёные труды. Последние годы жил в Лебедяни, продолжая краеведческую вахту. Вот мы оглядываем Лебедянскую прогимназию, здесь Замятин проучился четыре года, домашняя подготовка перед тем велась с репетитором, либо кончали начальную школу. С Женяткой занималась сестра матери – Варвара, опытная учительница, да он и сам до всего доходил легко. Февральским днём, когда мы подошли к школьному зданию, нельзя было не обратить внимания на его запущенность и неприбранность – сугробы свисали с кровель, а внутри через разного рода переделки подлинными остались разве что чугунные дверцы печей с всадниками, да ещё лепной круг на потолке, под которым должна бы висеть люстра. Но в старое время здесь были и ученики,  и священник с Покровской - Иван Дмитриевич – наставлял Закону Божьему. Вот перед ним второгодник Анфим – по два года сидел в одном классе, а всё учение на ум ему не идёт. Как отвечал такой Анфим на уроках – едко описано Евгением Ивановичем в «Уездном».
Спускаемся с горы, выходим на Покровскую. Дом шесть и есть родовое гнездо писателя Замятина. Дом старинный, отец Иван получил его вместе с приходом: преклонных лет протоиерей Александр Платонов уходил на покой, и службу в храме поведёт молодой священник Иоанн Замятин, женится «со взятием» - ему и приход и поповна. Мария Платонова, разумница, и вполне светская по воспитанию, как нельзя лучше подходила для создания новой семьи. Именно она придаст детям тягу к всестороннему развитию. Отец же Иван под её началом, не меняясь, будет заниматься своим духовным делом и смотрением за обширным хозяйством. На досуге у него снасти и рыбалка. Сестра Евгения, Сашенька, по-домашнему «Ася», была дружна с ним до последнего. Когда подросла и вошла в силу, на 17-м году её выдали замуж за Владимира Васильевича Волкова, словесника всё той же прогимназии. Для молодых рядом построили дом. Замкнутый, строгий и обидчивый Волков не очень-то подходил к стилю жизни Замятиных. Впоследствии в частном письме писатель скажет о Владимире Васильевиче: он не из нашего теста. Да, уж таким он и был. В этой семье родилось трое детей: Евгений (назвали в честь дяди), Сергей и Ксения. Мне приводилось с ними встречаться в разных местах: с Сергеем Владимировичем в Тамбове, с Евгением и Ксенией в городе Энгельсе. Но однажды все они съехались к Замятинской дате (1997) в Лебедяни. В их домах уже давно жили чужие люди. Так в доме Замятиных – Тимофеев Тихон Николаевич и его жена Валерия Ивановна. В доме Волковых жила Мария Андриановна Чепкина. На общем подворье ещё сохранился сложенный из плитняка каретный сарай и ледник для хранения скопов. Выложенная из красного кирпича арка вела приходящего с улицы на крыльцо. Рядом дом Волковых, его намерилась отобрать местная власть, и Александре Ивановне пришлось в 1936 году ехать в Москву, чтобы отстоять собственность. Не отстояла, видать, пришлось отсюда съезжать.  Потом всю жизнь горевала и скучала по родным местам, где «Лебедянским воздухом пахнет» - её слова.
Захотелось посетить могилы родителей Евгения Ивановича. Для этого надо было недалеко пройти от дома Замятиных, до места, где стояла Покровская церковь. Изверги давно разрушили храм до самого основания, и от могил и следа не осталось. Пётр Николаевич показал место захоронений, вздохнули, помянули мысленно усопших. Напротив ещё живут церковные люди, Голубевы, и с ними надо бы пообщаться, но у нас времени в обрез, а столько ещё предстоит обойти. Сперва мы зашли к Капитолине Сергеевне Пупыниной, коренной лебедянке; трудилась тут долгие годы врачом. В её избе холодно, печи не протоплены. Сама она хворает и с постели не встаёт. Замятиных хорошо знала; в последние свои наезды, говорит, Евгений Иванович выглядел очень серьёзным. На страницах писателя фамилия Пупыниных встречается, об этом разговор не шёл. Что пожелать умирающему, забытому людьми человеку? Ни здоровья, ни счастья, а всего лишь тепла в избе. Говорит: ждёт кого-то с протопкой, может быть, придёт.
А когда-то в Лебедяни, на Елецкой улице, жил другой доктор, Попов, настоящий врачеватель. Не чурался он и простонародных знаний: держал дома книжку Д. Клещева (Кузьмича). Новейший, настольный и незаменимый от всех болезней русский народный травник-лечебник (М., 1911). «Кузьмичевой травой», эфедрой, интересовались многие практикующие лекари. Были у Попова и более ранние руководства, к примеру: «О весеннем лечении болезней, или наставление как весною и летом лечиться» (СПб., 1833). После революции Попова приглашала местная головка избавить кое-кого от «интимных» зараз, а чтобы всё было шито-крыто, его сдали под арест, и он загинул в ссылке. С доктором Поповым Евгений Иванович дружил: беседовали, прогуливались Покровской слободой, подходя даже к ржаному полю. Вообще-то писатель встречался со многими слобожанами, когда наезжал в Лебедянь. Вот он сидит у себя в саду и беседует с разносчиком мяса Артемычем, и тот выкладывает ему свои новости. Но нас интересует «Русский Рубенс» - Кустодиев. И мы с Петром Николаевичем Черменским идём в дом к Марии Павловне Матюниной, у неё летом 1926 года жил Борис Михайлович. Дом Матюниной каменный, старинной постройки. С таким провожатым, как у меня, пускают всюду. Мария Павловна даже обрадовалась гостям. Как же, Бориса Михайловича хорошо помнит. В Лебедянь Кустодиева привёз Замятин, тут и подыскал жильё на время. Художник парализованный, передвигают на коляске. Чтобы ему приподниматься с постели, над кроватью закрепили жёрдочку: ухватится руками, и подтянется. Сидел у распахнутого окна и всё рассматривал лебедянские виды. Вот церковь Космы и Дамиана - и сейчас стоит на месте; вровень с окном – цветы: вдыхая запахи, любуется, и тут же живописец набрасывает рисунок. Вон гуси важно расхаживают на лужайке, и они попадут в альбом, а затем – на этюд, написанный маслом; вон город наверху виден – и его изобразить надобно, с собором и колокольней Троицкого монастыря, словно знает проницательная душа, что скоро ничего этого в целости не останется. Всё сметает зачумлённая чернь с лица родной земли. Тогда же Кустодиев рисует портрет Евгения Ивановича, на вольном воздухе. Содружество талантливых людей имеет свою историю. В частности, русские типы, изображённые художником к повести Замятина «Русь», столь сочные и плотяные, возможно, они-то и закрепили за Кустодиевым ярлык «Русский Рубенс». Лебедянские этюды сохранялись у дочери Кустодиева, Ирины Борисовны. За год до этого, в 1925 году, Замятин приехал в Лебедянь на похороны своей матери: скончалась от скоротечной чахотки. Поначалу даже не соглашались отпевать: на её лице сохранялся румянец.
Другой день пребывания в Лебедяни посвятили местному кладбищу. Пётр Николаевич Черменский покажет мне захоронения знакомых Замятина, надо списать с памятников даты их жизни и послушать моего провожатого о подробностях их быта. Но держался сильный мороз, и февральские сугробы прятали надписи на памятниках. И мы проминали к ним следы, читали. Вот могила учителя литературы Владимира Васильевича Волкова, шурина Евгения Ивановича: скончался в 1942 году. Может потребоваться. Дальше идут Игумновы, те же Пупынины, Голубевы и многие другие, но мне они не очень нужны для дела. А послушать замечания, сделанные на ходу видным краеведом, интересно. Острых вопросов избегает, а тут что ни фамилия, то надо бы спрашивать, а провожатый мой ни за что отбывал десять лет на большевицкой каторге, и к нему лучше не приставать с расспросами. Так что разглядываем надписи молча, пояснений почти не слышу. Да и оказался я не ко времени, слишком ещё свежа память о годах истребления наших людей, и живы ещё последыши истребителей. Как-то по приезде в Лебедянь я шёл в одиночку Покровской слободой, и надо же было мне спросить здоровенного мужика о месте, где тут стояла церковь, так он так злобно сверкнул глазищами и весь вытянулся в стойку – готов ударить. Пришлось стушеваться и молча разминуться. По пословице: Быка бойся спереди, собаку сзади, а дурака - со всех сторон. Да что там чужие люди – свои не доверяли: чувство страха не прошло, оно было выгодно аппаратчикам. В краеведческом музее, кроме застиранных рубах душегубов и буханки хлеба из ильмовой коры, выставленных за экспонаты, настоящих исторических артефактов и подлинных свидетельств труда народных умельцев в показе нет. Помнится, как годом ранее мне привелось попасть в Барнаул. И вздумалось пойти тоже в краеведческий музей, открыл дверь – и опешил. Это не культурно-бытовой очаг, бережно хранимый потомками, а ремонтная мастерская: двигатели, куски рельса, детали машин и прочий посторонний скарб.
Разумеется, как и на всякой Божией ниве, в Лебедяни покоятся преимущественно достойные, честные люди, их хоронили без музыки, и памятников большевистских им не ставили, а те, что стоят с пометой мирной профессии покойного – уместны и умиляют. А вообще-то и оторвяжников положено прощать, по вере нашей. Возвращались в город не торопясь. Потом Черменский пригласил меня к себе. Посадил за стол, разговорились. Оказывается, Пётр Николаевич бывал в моём селе ещё подростком: в Тарадеях священнодействовал его близкий родственник. И краевед рассказал мне о том, что он увидел у нас, и как благодушно крестьяне жили, о барском имении, о садах и мельницах – их было четыре на запруженной реке. Попросил меня начертить на бумаге расположение всех шести наших улиц и как они называются, и как въезжают из города в село. Какие вершились дела на Тамбовщине в недавние десятилетия, об этом ни слова. Потом достал из шкафа два рукописных тома о прошлом Тамбовского края, «о прошлом», стало быть, весьма и весьма дальнем. Ведь Пётр Николаевич учёный историк и археолог, воспитанник Петербургского Университета и Археологического института. Мне была известна печатная выжимка из его большого исследования, но и такая остаётся единственным авторитетным источником. Пётр Николаевич дружил с Евгением Ивановичем. Последний раз виделись в 1926 году, когда писатель приехал в Лебедянь вместе с Кустодиевым. Замятин живо интересовался судьбой местных монастырей – Троицком, Троекуровским и Сезеневским. О женском Сезеневском он потом напишет рассказ «Сподручница грешных» (1927). Евгений Иванович выглядел исхудалым и нервным. Напоследок захотелось друзьям поиграть в теннис. Площадку выбрали в саду, на Покровской. Расстались сердечно.
Надо было мне ехать в Тамбов и там встретиться с племянником Замятина, Сергеем Владимировичем Волковым. Съездить привелось только летом, всё того же 1966 года. Встретились у него дома. Мило побеседовали, посидели за столом. Подошло время спросить, что осталось в семье от писателя подлинного? Показано мне было пианино, на котором Евгений Иванович исполнял музыкальные опусы, затем подошла очередь до семейных фотографий, их было счетом немного, но на них запечатлены основные периоды жизни талантливого человека: вот ребёнок лет трёх, в длиннополом пальтишке – на обратной стороне снимка карандашная надпись рукою матери: «Женятка»; вот он уже гимназист – учится в Воронежской гимназии; а это Замятин – студент Политехнического института. Потом он – инженер: в форменной фуражке сидит на скамейке в саду с Варварой Александровной, сестрой матушки. Далее – революционные годы: 1920-й – квартира на Карповке, 19 – Замятин за столом пишет роман «Мы», в руке тонко заточенный карандаш. Есть и другие фото. Всё это племянники прятали скрытно. Боязнь была всеобщая, а сестра Евгения Ивановича, Александра, и её дети, были особенно напуганы публичной травлей родного человека. Испуг не проходил долго. При встрече Сергей Владимирович подолгу вглядывался в лицо - испытывал. Я всё добродушно выложил из своего запаса, рассказал и о составленной полной библиографии произведений Замятина и о своём одиночестве в увлечении. Поверил, смилостивился. Подошла очередь и до автографов Евгения Ивановича. Первое что попалось в руки – письмо отцу, Ивану Дмитриевичу, написанное в 1905-м в одиночной камере, куда Замятин угодил за связь со смутьянами-бомбистами: если бы при обыске шпики обратили внимание на свёрток, оставленный дружком на подоконнике – в нём лежал пероксилин, взрывчатка, то не одиночкой обернулось бы дело, а «галстуком». Но кара обошла поповича, и Евгений терзается в камере, где у него «нервы перетерлись». Письмо отцу большое, мною оно опубликовано в новейшей Москве, в журнале «Наше наследие» (№ 2, 1989). В том же номере помещены и фотографии семейного архива, переданные мне племянником Замятина, Сергеем Владимировичем, в 1966 году (тогда ещё и в нём страх крепко держался). Полученные изображения я переснял, пополняя коллекцию с помощью друзей писателя, и всё это расклеил в дорогом альбоме, купленном в Риге.
Кроме письма к отцу, в семейном архиве были ещё рукописи Евгения Ивановича – конспекты его лекций о литературном труде. Впоседствии они были мною подготовлены к печати – приведены, согласно пометкам автора, литературные примеры, вытянуты недописанные слова, восстановлены вычеркнутые строки, взятые в угловые скобки. Спустя два десятилетия эти лекции Замятина мною были опубликованы в журнале «Литературная учёба». Вот их заголовки: «Техника художественной прозы» (1988, № 5. С. 130 – 143); «Современная русская литература; Психология творчества; О сюжете и фабуле; О языке. О ритме в прозе; О стиле; Футуризм; Чехов; Пьесы» (1988, № 6. С. 79 – 107). К тому времени страх у людей начал спадать, и я решил домашний архив Замятина вернуть его владельцам. Потом мы дружески встречались в Москве: Сергей и Евгений Владимировичи Волковы, племянники; а немного погодя все съехались в Лебедянь, и тогда я увидел, наконец, и племянницу Замятина, Ксению Владимировну. Фотографировались на фоне дома в Покровской слободе. Многое было переговорено.
20 июля 2017.

Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой